На фронт с именем отца

Вернулся поздно, к тому времени в доме собралась вся компания. Аркаша терзал гармошку. Ваня с Катькой сидели в укромном уголке, был такой за печкой. Спугнул парочку, когда направился с охапкой поленьев к топке.

Алексей бросил дрова и снова взялся за дверную ручку.

– Ты куда? – спросила сестра.

– За дровами, – сказал, как отмахнулся.

– Ты ведь принёс.

– Ставни закрою, вечно нараспашку, тебе ведь некогда!

Он вышел на крыльцо, постоял секунду-другую, а потом вернулся в сенцы, взял замок с полки и запер дом. Первой мыслью было зашвырнуть ключ в огород, в сугроб, что горбом вырос по-над забором, потом сунул в карман. Что дальше? Можно пойти к дружку Сеньке Сиротину, вместе работали в МТС. Тот жил с бабкой, мать уехала в Тюмень в госпиталь к Санькиному отцу. Но подумал и пошёл в амбар. Лёг на топчан, на котором любил спать летом. Холода не чувствовал, грела злость на сестру, её подруг, парней…

Откроет невольников Витюха Бревнов. Тот на Калининском фронте заболел туберкулёзом, долго лечился, но всё равно комиссовали. Был он холостяком, работал на мельнице, ну и не обходил одиноких землячек. Шёл, посвистывая, по пустынной улице от одной из них, вдруг услышал глухой стук. Стучали изнутри в окно. Подошёл, а за стеклом полно узников, просящих освободить из плена. Витюха не против, да дом на замке.

– Найди этого обормота! – кричали заключённые в дверь, на которой висел замок.

Алексей хотел убежать, выскочил из амбара, но Витюха ловко подставил ножку, схватил, за руку, больно вывернул:

– Гони ключ!

Парни накостыляли Алексею за самоуправство. Особенно Ваня отличился, дал такого леща (а там рука была, как лопата), что у Алексея перед глазами мошкара зароилась и в голове загудело. Он забрался на полати, давился слезами, придумывая, как отомстить обидчикам. Вдруг кто-то положил горячую ладонь на голову и начал гладить.

– Лёшенька, – певуче заговорила Люся в самое ухо, – ты даже сам не знаешь, какой ты хороший. Но и нас пойми, женихи на войну, а мы кому тут нужны? У меня брат погиб, от отца больше месяца нет писем. У Нюры отец в госпитале без ног, у Катьки отца убили фашисты, пусть наши парни вернутся.

Миша, парень сестры, погибнет первым… Сильный, ловкий он попадёт в разведку. Четыре раза сходит за линию фронта, а на пятый группа, возвращаясь с языком, наткнётся на немцев. Двое останутся прикрывать отход, остальным удастся оторваться от преследователей, они пройдут нейтральную полосу, здесь-то пуля достанет Мишу, клюнет точнёхонько в висок.

Навсегда останется в памяти Алексея пасмурное августовское утро, по дороге в МТС увидит мать Миши… Кто-то ещё в самом начале войны завёл в селе правило – похоронки разносить вечером. Придумано с прицелом: за ночь выплачет вдова или мать первые, самые горькие слёзы, омоет ими душу, хотя бы немного свыкнется с потерей, чтобы утром снова впрячься в ломовую колхозную работу, притупляя ею боль невосполнимой утраты. Мишина мать с потерянным лицом стояла у калитки. Будто раздумывала, в какую сторону идти. Алексей понял – Мишу убили, в их семье на фронте больше никого не было. Вечером сестра обхватит Алексея, вернувшегося из МТС, и, обливаясь слезами, будет повторять:

– Погиб мой Миша, погиб.

Он будет стоять с опущенными руками, не зная, что надо говорить в таких случаях, как успокаивать.

Потом настанет черёд молчуна Вани Пархоменко. Накануне прибежит шумная Катька с письмом от жениха:

– Ваня получил орден!

Люся поступала тактичней, не бегала с письмами своего Аркаши к Надежде. Катька таких тонкостей не понимала. Если её распирала радость – не могла не поделиться. Получив письмо, бежала к Надежде, потом содержание весточки с фронта узнавало всё село. На этот раз вышло так, что Катька бурно радовалась ордену жениха, вовлекая в ураган своих эмоций подруг, а Ванина мать уже оплакивала сына. Похоронки несли, само собой, матерям, а не невестам. Почтальонка, зная Катьку, не стала раньше времени говорить той. Катька к матери Вани с письмами не бегала, та недолюбливала невесту сына и не привечала её. Не нравилась ей – «невестка» трезвонила по всей Андреевке, что Ваня её настоящий муж, всякие там свадьбы – это дело десятое, после войны сыграют. В последние дни перед отправкой афронт Катька вела себя на людях с Ваней, как жена, и провожала его на фронт женой, а не невестой. Это крайне не нравилось Ваниной матери. Катька на холодность потенциальной свекрови с вызовом бросала:

– А наплевать! Мне с ней не жить!

Убивалась она по своему Ване по-настоящему: с душераздирающим криком, бурными слезами. Еле отговорили, собиралась ехать искать могилу Вани.

Лошадник Тима Бобров, жених Нюры Родыгиной, попал в кавалерию. Уходя на фронт, мечтал об этом, и мечта осуществилась. Шашкой не владел, был артиллеристом, но при конях, а погиб в Польше. Спеть бравую песню «Едут, едут по Берлину наши казаки» не удалось Тиме. Один Аркаша из всей компании дошёл до фашистского логова и встретил Победу так, как мечтали все солдаты – у стен Рейхстага.

После Победы

Дальше в этой истории началось загадочное, сходу необъяснимое. Жизнь у всех девчонок не заладилась. Всех до единой. Трудно не согласиться с мыслью: у кого она так уж заладилась и задалась, война распроклятая всё поставила с ног на голову. Так-то оно так, а всё же…

Катя Арефьева, та самая, с пулемётной речью, которой всегда в девичестве было много, после войны вышла замуж за Ваську Беспалого. Всю жизнь Васька припоминал ей, что не сохранила до свадьбы девственность, бил, гонял. Сам гулял напропалую, благо вдовушек в округе только успевай в гости заходить.

Неутомимо гулящим оказался и муж Надежды, сестры Алексея. Тоже фронтовик, танкист. Надежда страшно переживала, мучилась. Алексей что только не делал для семьи сестры, помог с переселением в областной город, нашёл хорошую работу. Сам он быстро поднялся по служебной лестнице. Окончил сельхозинститут, поработал в селе, потом начал преподавать в институте.

Муж Надежды – Павел – уважал свояка, но многие годы был неисправим. Алексей уговаривал его, ругал. Тот, как нашкодивший подросток, клялся-божился, что больше не будет, но все клятвы тут же забывались… Пришёл однажды Алексей к сестре, та сидит на кухне мрачнее тучи. Что случилось? Да всё то же. Снова Павел завёл себе. Алексей давай зятя отчитывать, тот хуже малого дитятушки.

– Да скучно как-то, – принялся оправдываться, – делать-то нечего…

Здоровенный дядька лепетал про скуку, из-за которой промышлял по женщинам.

Алексея осенило, как скуку зятя развеять. В институт его надо на вечернее отделение засунуть, загрузить по самое не могу контрольными, экзаменами, чтобы головы поднять было некогда. Павел пожал плечами на предложение о высшем образовании, но Алексей ковал железо, пока не остыло, потребовал необходимые документы. Надежда полезла в семейные архивы. Павел тут же накатал под диктовку Алексея заявление, на следующий день Алексей пошёл к ректору своего института и сделал зятя студентом.

Не зря говорят: вечерникам надо при жизни ставить памятник. Пусть Павел не на станке работал, преподавал труды в школе, да всё одно – отработай день, а потом на занятия, а ещё курсовые, зачёты, сессии. Павлу было тридцать пять лет, но надел это ярмо. И успокоился по женской части, во всяком случае – проколов замечено не было. Окончил институт, даже кандидатскую диссертацию Алексей помог ему сделать. Да только в пятьдесят лет смертельно заболел Павел и умер. Похоронив мужа, Надежда двадцать пять лет, до самой смерти, оставалась вдовой.

Певунья Нюра Родыгина, у которой были в молодости роскошные волосы, четыре раза выходила замуж. Хоронила детей, хоронила мужей, переезжала с места на место. Даже на Сахалин заносило. Алексей, пока сестра Надежда была жива, был в курсе её жизненных перипетий, а потом потерялась Нюра из виду. Однажды в родительский день встретил на кладбище. Это был предпоследний год, когда он не боялся садиться за руль. До семидесяти семи лет смело водил машину. Ездил не только на дачу, как в последние десять лет. На Радоницу проснулся рано утром, посмотрел в окно – небо чистое, солнышко, и засобирался в Андреевку. Ехать не ближний свет – двести километров, да был уверен в себе и машине. Родных в селе, кого бы хотел видеть, не осталось, сразу направился в дальний край села, где в сени берёз стояли кресты и памятники. Проходя мимо одного, столкнулся с Нюрой. Не окликнула бы – не узнал.

– Лёша, ты? – услышал за спиной.

Спрашивала аккуратная старушка, опирающаяся на палочку.

– Нюра я – Родыгина, – представилась.

В живых из четырёх подруг осталась одна.

Алексей с Нюрой присели на лавочку подле могилы.

– Прошла жизнь, – вздохнёт Нюра, – а хорошего вспомнить нечего.

– Как же нечего, – возразит Алексей. – Я твои пирожки в войну никогда не забуду.

– Это мама. Вот под этим крестом лежит. Сунет мне: «Снеси сиротинке. Без мамки худо мальцу! Ой, как худо! Горько сироте на белом свете». Тебе даст, а Надежде почему-то нет. Я, конечно, и ей брала тихонечко.

На обратной дороге Алексей остановит в чистом поле машину, выйдет подышать запахами весны, оттаивающей пашни. И прийдёт в голову мысль: в войну, будь она проклята, впустили они с сестрой липкую черноту под свою крышу. Всех до единого она прилипчиво коснулась, всех, кто был связан с их домом.

Он-то не скажет вслед за Нюрой Родыгиной «хорошего вспомнить нечего», было и немало хорошего в его жизни, только и того за глаза хватило, о чём вспоминать не хотелось. Ему светила научная стезя после института, во-первых, парень, дипломированных парней после войны вообще раз два и обчёлся было, во-вторых, окончил едва не на одни пятёрки. Дали направление в Новосибирск.

Жена каталась по полу:

– Не поеду в Новосибирск, только в деревню.

Это была несусветная дурость, каприз. И вообще, главная ошибка его жизни – женитьба после института. Женился, не зная ни её толком, ни её родителей. Училась в соседней группе. Смазливенькая. Забеременела, ну и куда деваться, пошли в загс. Оказалась истеричной, паталогически лживой, ленивой, и сексуально озабоченной. Однажды бросила ему в лицо:

– Что за женщина, которую любит один мужчина? Настоящая непременно должна иметь любовника, а лучше двух!

Если бы только теоретически следовала этому принципу. Каких только гадостей не было в их двадцатилетней совместной жизни. Врала (было как воды напиться), исчезала… Это терзало мужское самолюбие, изматывало, ревность змеёй вползала в мозги, вытесняя всё остальное. Только и был спокоен, когда у жены начиналось регулярное женское недомогание. Сколько раз хотел уйти из дома, да одна за другой родились две дочери. Жалко было девчонок. Двадцать лет промаялся, а как исполнилось младшей восемнадцать – разошлись.

Женился второй раз. Кандидатскую диссертацию защитил, тридцати ещё не исполнилось, а докторскую смог дописать, лишь женившись во второй раз. В тот не самый лучший день в его жизни получил телеграмму из Ленинграда с информацией о дате защиты докторской диссертации. Предварительную защиту прошёл на ура. Однако радость от долгожданной телеграммы была омрачена повесткой в суд. Первая жена решила отсудить у него квартиру. В результате случился у Алексея обширный инфаркт… Год приходил в себя. С квартирой у благоверной ничего не получилось, только и у него с диссертацией тоже. Началась перестройка, стране стало не до науки.

А сокурсник, который вместо него поехал в Новосибирск, стал академиком.

Совсем нехорошо сложилась жизнь у весёлой, жизнерадостной, шебутной Люси Соколовой, которая подначивала в мальчишках Алёшу, смущала разговорами о девчонках. Её белобрысый гармонист Аркаша окончил войну живым и здоровым. Офицером. По мобилизации попал на курсы младших лейтенантов-артиллеристов. Воевал умело, метко поражал цели из «сорокапяток». Победу застал в Берлине в чине капитана с орденами и медалями на груди. И задержался в Германии в группе советских войск. Жизнь решил связать с армией. Люсе писал письма, обещал приехать в отпуск, да не получалось. Сорок пятый год заканчивается – его нет…

Люся ждать Аркашу, ждала, а всё же дома усидеть не могла… Не та натура. Душа просила песен, танцев, праздничной суеты в клубе и на вечёрках… Сама-то ещё ярче стала… Крупная, крепкая, подвижная. Тут-то к ней Илья Привалов и прилабунился. Котом мартовским закрутился вокруг девушки. Тоже фронтовик. С декабря сорок первого воевал, начинал под Москвой в одной из тех самых сибирских дивизий, которые отогнали немцев от столицы. Чуб вороной, глаз озорной, щеголеватый, напористый. Взял он Люсю в оборот. Куда она, туда и он. Девушек в селе полным-полно, на любой вкус, это парней дефицит. Да уж очень ему хотелось неприступную Люсю склонить к себе. Добился-таки своего. Не устояла девушка. И ушло Аркаше в Берлин письмо от андреевского доброжелателя: твоя Люся вышла замуж за Илью Привалова. Как Аркаша воспринял данную весть – неизвестно. Ни строчки не написал никому на известие об измене невесты. Люся родила Петьку, крепкого бутуза.

Алексей осенью сорок пятого снова пошёл в школу, надо было доучиваться. Люся работала в магазине, поэтому частенько сталкивались. Она по-прежнему любила подзуживать Алексея:

– Жениться-то не думаешь? Дулова Танька, чувствую, сохнет по тебе. Или пока по вдовушкам ударяешь?

Алексей больше не смущался от таких шуток, не краснел, как в подростковом детстве, сам мог ответить двусмысленностью:

– Куда торопиться. Ищу как ты! Большую да горячую!

– Школу окончи, большую ему подавай! – смеялась, сверкая белыми зубами Люся.

Трагедия случилась в сорок седьмом. Привалов работал в детском доме. В сорок третьем приехал в село детский дом из Ленинграда – дети, вывезенные из блокадного города, воспитатели. Перед этим пришла команда в сельсовет и колхоз: принять, разместить. А где взять помещение на такое количество. Однако начальство не растерялось, решило – будем строить. Время стояло летнее. Строительный материал, можно сказать, валялся под ногами. Всё село было мобилизовано на работы. Месили глину с соломой, делали саманные блоки, сушили их на жарком сибирском солнышке, и возводили стены из этих кирпичей. За три недели подняли здание детдома их под крышу, накрыли, отделали изнутри. Ленинградцы приехали и заселились в новенький дом с просторными спальными комнатами, кухней, столовой. Учебный процесс в андреевской школе тоже построили по законам сибирского гостеприимства: местные ученики ходили на занятия во вторую смену, ленинградцам отдали первую. После войны часть детей, у кого нашлись родственники, уехали, круглые сироты, родители которых погибли в войну, остались доучиваться.

Илья Привалов устроился в интернат воспитателем. Дружок, Лёвка Стадник, тоже фронтовик, пригласил, он был директором. Погорели приятели на гнусном деле – принуждали девочек-детдомовцев к сожительству. Одна забеременела, за ней другая. Село загудело в гневе, когда эта грязь раскрылось. Суд проходил в клубе. Были и сочувствующие подсудимым, но большинство стояло на позиции: «Расстрела за такое непотребство мало! Сирот не пожалели, сволочи!»

Получили преступники по десять лет строгого режима.

Осталась Люся одна с ребёнком. И снова нужно было запастись терпением. Когда-то ждала Аркашу с войны, теперь – зека-мужа из колонии. Советовали ей уехать из Андреевки. Всезнающие бабы нашёптывали: останешься, будут все, кому не лень, тыкать в тебя пальцем, а мальчишке каково? Чуть подрастёт, начнут дразнить за отца. Люся не послушалась, раз такая доля – надо ждать. Сидел Илья в Красноярском крае, писал часто. Вдруг замолк. Одно, другое, третье письмо отправила Люся, в ответ молчание. Отец у Ильи был авторитетным человеком в Андреевке – председатель сельсовета.

То письмо почтальон принёс ему в сельсовет, отдал в руки. Странный треугольник, карандашом химическим подписанный. Почерк такой, что не разбери-поймёшь – сплошные каракули. С трудом продрался председатель через писанину. И ударила в сердце страшная весть, подписанная коротким «урка». Безграмотным языком, путая «а» и «о», не имея понятия о знаках препинания, «урка» сообщал: «Твой сын проигран в карты». И поведал за что. К зекам просочилась информация, которую Илья тщательно скрывал. Надо понимать, на этом его и завербовали в стукачи. Начальство лагеря поставило условие: мы будем держать в тайне твою статью, а ты нам будешь докладывать, что творится в бараке. Однако информация просочилась к зекам, и расправа последовала незамедлительно. «Урка» бесстрастно сообщал, что Илье отрубили голову.

Отец, с трудом разобрав каракули, сделался как пьяный. В сельсовете по причине позднего времени никого не было. Он закрыл здание и пошёл домой, решая – говорить жене или нет. Делиться с односельчанами не собирался ни в коем разе. Во-первых, письмо могло быть злой шуткой. Надо всё выяснить. Во-вторых, в любом случае говорить нельзя. Однако скоро все узнали. Отец Ильи в разбитых чувствах опрометчиво забыл письмо на рабочем столе. Рано утром пришла в сельсовет Марфа Деревянко, она по-прежнему мыла полы в здании, где размещалась сельская власть, растопила печь, начала вытирать со стола пыль и обнаружила странное письмо. Падкая на сплетни Марфа не могла не засунуть нос в бумагу на столе начальника, поднапрягла всё своё трёхклассное образование и одолела безграмотные каракули. Первое, что бросилось в глаза, когда взяла листок – «урка», после чего забыла про тряпку, что держала в руке, погрузилась в чтение. Ахнула на словах «отрубили голову» и принялась со страшной скоростью заканчивать уборку. Новость рвалась из неё с неимоверной силой.

Отец Ильи написал начальнику колонии, в которой отбывал сын срок. Смерть Ильи подтвердили, а вскоре отца сняли с должности. Районному начальству было поставлено на вид: почему ранее это не было сделано. Советские работники должны отличаться кристальной чистотой, а тут сынок насильник. Уехал отец Ильи с женой в другую деревню. Там случилась с ним, пенсионером, ещё одна трагедия. Председатель колхоза попросил поработать принципиального человека на уборочной контролёром. Поставил на узкое место – весовую. Откуда частенько уходило колхозное зерно на сторону: прикомандированные водители воровали, да и сельчане были не прочь поживиться. Обязанности контролёр выполнял ревностно, это не всем нравилось. Говорили ему не один раз со злобой: тебе что – колхозного зерна жалко, не твоё ведь? Рачительному человеку было жалко. В результате оказался он однажды под задними колёсами здоровенного военного «Урала», который съезжал с весовой. По официальной версии попал под колёса по собственной халатности, однако умирая, сказал жене: «Подтолкнули меня. Да Бог им судья».

И это не всё. Люся, хотя родители мужа звали с собой, не поехала с ними из Андреевки. Отношения со свёкром и свекровью были у неё самые тёплые, с замужества жила с ними. А тут отказалась, вернулась к матери, хотя там жил брат с семьёй. Работала в магазине, воспитывала Петьку-сорванца.

И вдруг в селе появился Аркаша. Да-да-да. Тот самый гармонист, фронтовик. Был он уже майором и приехал в отпуск к матери. Увидел в магазине Люсю, и вспыхнула прежняя любовь. Алексей был тогда ещё студентом, на летние каникулы прибыл в родное село и узнал про Аркашу. Сестра Надежда первым делом поведала о счастье, что свалилось на подругу. Вскоре Алексей и сам убедился в этом, столкнувшись с Люсей. Та вся лучилась радостью, стоя за прилавком магазина:

– Что ж ты, Алёша, не женишься-то? – начала в своём репертуаре.

– Ехал, думал к тебе присвататься, дак Аркашка перебил все планы.

– Где ж ты раньше-то был?

– С этой учёбой разве за такими красавицами угонишься!

– Если бы я знала, что по мне сохнешь, бросила бы этот распроклятый магазин, поехала и забрала тебя из института со всеми потрохами.

– Чё уж теперь! Буду бобылём!

– Ой-ой-ой! Бобыль один выискался. Будто не знаю, что прошлым летом к Надьке Солодовой похаживал.

– Язык у тебя, Люся, без костей.

– Да уж какой есть.

Поболтали, от Люси, как когда-то давно исходил солнечный оптимизм. Её в селе любили за открытость, лёгкий нрав, готовность помочь. «Всё-таки повезло Люське, – говорила сестра Надежда. – Аркаша молодец, не посмотрел, что с ребёнком, простил». Аркаша служил в Эстонии. Отгуляв месяц, он потребовал, чтобы Люся перебиралась с ребёнком к его матери, а через год обещал забрать всех. Слал им посылки, деньги. Заботился. Как и обещал, следующим летом приехал. Сказал, что пока может забрать одну мать, за Люсей и её Петькой приедет позже, их часть переводят, надо устроиться на новом месте, а уж потом. Все отнеслись к этому без подозрений, дело военное, подневольное.

Аркаша хорошо продвигался по службе, на этот раз на его погонах сверкали подполковничьи звёзды. И не только офицерский талант рос. От простенькой гармошки Аркаша перешёл к баяну. Жалко, носил короткий чуб (в армии не положено длиннее), этот не обрушивался белым крылом на глаза во время увлечённого музицирования, эффектно подчёркивая артистизм баяниста. Вёл себя Аркаша по-свойски, нос не задирал, общался с сельчанами накоротке. Хотя до таких званий никто в селе не дослуживался.

Перед отъездом закатил гулянку. Как бы и свадьбу, и прощание. Свадьбу не совсем официальную – ещё не расписывались. «По месту службы оформим всё законным образом», – говорил на расспросы любопытствующих. Но надо же, дескать, с земляками отметить, потом, скорее всего, некогда будет. Начали гулять вечером в субботу. Аркаша не поскупился на закуску и водку. Пели песни, плясали. Аркаша то и дело брал в руки баян. Нюра Родыгина пела. Во время последней их с Алексеем встречи на кладбище на Радоницу Нюра расскажет, как однажды, лет за десять до того, вдруг позвонил ей Аркаша.

– Как-то умудрился телефон мой раздобыть. Наверное, с кем-то из наших общался. Звонит и просит, дескать, Нюра спой «Чёрные брови, карие очи». Захотел услышать наши песни. И ведь спела ему одну, да потом другую-третью. Растрогал меня этот звонок. Как из юности пришёл. Голос, слава Богу, у меня и сейчас есть. Я ведь в хоре ветеранов пела лет двадцать. Не утерпела, спросила: чё ж ты с Люсей-то не по-людски поступил? Что-то нечленораздельное промычал в ответ и свернул разговор. Больше не звонил ни разу.

Начали в тот раз гулять в субботу у Аркаши, продолжили в воскресенье. Народу собралось… Село только что откосилось, сено стояло в стогах. Зерновые убирать рано. Наступил короткий период, когда можно перевести дух и погулять. Алексей не был на той свадьбе, на тех проводинах земляка на дальнюю сторонку, сестра Надежда в подробностях рассказала:

– Люська солнцем светилась, такой не видела её никогда больше. Летала по двору, столы на свежем воздухе под навесом поставили, она то в погреб нырнёт, то в дом упорхнёт, чего-нибудь притащит на стол.

Закончилась гулянка более чем странно. Вдруг Аркаша поднялся и прочитал отповедь. Обозвал Люсю предательницей. Не сберегла любовь, скурвилась, он в войну только ею и жил на передовой, только о ней и думал, а она не смогла дотерпеть, отдалась первому попавшемуся ублюдку рода человеческого, натуральному уроду. Так и говорил – жёстко, хлёстко. Будто загодя подготовил речь, каждое слово выпестовал, каждое, прежде чем сказать, заблаговременно опробовал на языке, заранее подобрал, чтобы ужалить больнее. И понарошную свадьбу, получается, устроил специально, в желании принародно высказать всё, что думает о своей первой любви. Хлестал наотмашь. Дескать, все уши Люся, провожая на фронт, прожужжала ему, что они навечно муж и жена. Всё это оказалось на деле ложью, подлостью и коварством. Ни секунды, заявил Аркаша, стоя во главе стола, не думал он жениться на такой продажной женщине. И вообще – он женат. И жена его – дочь командующего округа. Скоро у них родится ребёнок. А Люся пусть живёт, как знает, в сердце у него к ней кроме ненависти ничегошеньки быть не может.

– Я как стояла, – рассказывала Надежда, – закуску какую-то на стол несла, так и села. Не я одна, поначалу многие не поняли. Думали, может, что-то вроде шутки? До того всё неожиданно. Только что нормально разговаривал, смеялся… Сказать, что пьяный, нет, я рядом, через Люсю, сидела. Выпивал, но не стаканами.

Люся выскочила из-за стола, с нехорошим лицом ринулась за калитку… Кто-то крикнул: держите, не в себе она! Мать бросилась за дочерью. Позже Надежде Люся признается: была на грани самоубийства, хотела повеситься, только и удержало – Петька сиротой останется… Нашли её у тётки в погребе…

Вечером Аркаша, забрав мать, уехал, дабы никогда в Андреевке более не появиться. Люся стала прикладываться к бутылке. Замуж больше не вышла и помаленечку да потихонечку спилась. Умерла рано, пятидесяти не было. Последний раз Алексей столкнулся с ней в семидесятом году в районном селе у автовокзальчика. Оба сделали вид, что не узнали друг друга.

В качестве мини-эпилога

Такая вот история о подругах юности, их женихах. Кто-то скажет: история как история, в жизни чего только не бывает, похлеще случаются драмы и трагедии. Так-то оно так. И всё же, согласитесь, есть над чем подумать. Взять того же Аркашу, что произошло с ним? Неужели так было задето самолюбие, уязвлена гордыня, что образовался на сердце чудовищный монстр, а жажда мести затмила всё? Почему-то думается, навряд ли, жизнь у Аркаши сложилась безоблачно и счастливо. Дай-то Бог, чтобы мои предположения оказались ошибочными. Дай-то Бог… Но неужели хотя бы раз не опалило его душу раскаяние за содеянное? Неужели так и проносил в сердце мстительную злобу до самой смерти?..