Вибрация

Четырнадцать суток тянулись как сон, долго и бесконечно. Когда этих дней не стало, оказалось, что пролетели они мгновенно.

Он тронул снасть.

Движение принесло результат – среагировав на червяка, его схватил здоровенный окунь. Это заметили многие. На жаре и безветрии рыба ни у кого не клевала. Соседние лодки потянулись ближе.

Вытащив окуня, Андрей опустил его мимо садка.

Глава 2

Все когда-то заканчивается. Вернувшись к себе, Андрей обнаружил в комнате изменения. Кроватей было не три, а две, а вместо похмельных соседей присутствовал странный тип со стаканом чая и журналом в руках. Первое, что отметил взгляд – журнал имел отношение к науке. Как и сам тип – он приехал учиться в аспирантуру.

Новый жилец представился:

– Олег… Головин.

По первому впечатлению это был законченный Паганель. Худой, нескладный и со всклокоченной шевелюрой. Рассеянностью он превосходил пожалуй что и самого прототипа – в аспирантуру Головин явился с опозданием на полгода. На удивление это сошло ему с рук, руководство отнеслось к сей странности с пониманием. Но заселили его не в аспирантское общежитие, где места уже были заняты, а к Андрею.

Выгоды от Паганеля светили явные. В трехместной комнате они теперь жили одни, Головину полагались льготы по площади. Да и плюсы с учебой выглядели очевидными. Оставалось понять, как у нового соседа с обычной жизнью.

Оказалось, никак. Не отдыхал, ни с кем не встречался, во вредных привычках замечен не был. Нормальные качества у него как бы отсутствовали. Даже есть он умудрялся без интереса. По выходным сидел дома в кресле-качалке, которое приволок откуда-то, и читал.

Из всех имеющихся досугов Головин предпочитал скуку.

Андрей, наблюдая за столь странным образом жизни, через какое-то время стал испытывать устойчивое желание повыть. Срочно требовалось что-то менять.

В ближайшие выходные они с Машей решились – организовали в комнате день науки. Маша, любившая делать коктейли, обещала споить Паганеля, даже если он малопьющий или, хуже того, не пьет. Напиток для таких случаев был один – «студенческий-третий». Треть водки, треть сока и треть вина.

Задуманное удалось частично. Через два часа после начала мероприятия Андрей и поддерживавший его Головин брели, пошатываясь, по коридору. Андрей отстранялся, бил аспиранта по спине и кричал:

– Ну что, вспомним молодость?! Тряхнем, так сказать, стариной?!

Маша следовала на почтительном расстоянии. Следующим пунктом было добраться до дискотеки. О том, что пошло не так, думалось вяло.

Андрей продолжал нести околесицу, с каждым шагом теряя форму и содержание. Головин уворачивался от попыток физического воздействия и выглядел человеком, поевшим лед.

Маша пыталась вспомнить, где и когда ошиблась в пропорциях. Коктейль явно прибил не того.

На дискотеке Андрей оживился – в состоянии, которое не позволяло ходить, вздрагивалось особенно бодро. Головин попытался прилипнуть к стене, но был перехвачен бдительной Машей. Взяв аспиранта на болевой прием, она толкнула его к танцующим.

Головин сиротливо обвел взглядом зал. Сбежать было некуда.

Ситуация не оставляла выбора. Он дернул ногой и через какое-то время рукой, но так и не понял, что делать и обреченно начал топтаться.

Музыка, вспышки света и колебание инородных тел убивали сознание. Топтание аспиранта напоминало чем-то танец пожарника, но смотрелось не так разухабисто. Колени держались вместе, а не во все стороны разом, локти стеснительно прижимались к бокам, а зверский взгляд отсутствовал напрочь.

Лиха беда начало… – Маша смотрела на замороженного танцора, движения которого приобретали все более механический смысл. Единственное, что приходило в голову – прикинуть, в какой слоновьей пропорции замешать ему следующий коктейль.

Взгляд упал на открывшуюся дверь. Возле нее увиделось что-то, заставившее всмотреться – незначительное, но важное. Незнакомая пигалица, пытаясь выглядеть незаметной, вытанцовывала в одиночестве. Подслеповато щурясь, недоразумение в очках даже не обозначало такт, а просто переминало ногами.

Узнаваемо прижав локти к бокам.

Это был знак. Голос сверху, спасение волхвов… Маша двинулась в нужную сторону.

Пигалица, назвавшаяся Таней или Аней, из-за музыки не поймешь, только что прочла в своей комнате книжку, и не найдя другую, пришла за подругой, у которой, кажется, есть что-то еще.

– Пойдем к нам! У нашего друга много книжек! – проорала Маша, выдергивая Таню-Аню из укрытия. Подарок волхвов еще следовало довести.

На Головина Таня-Аня отреагировала с испугом. Книжная тема метнулась в ее глазах и умерла. Но побега не произошло.

Молодец, Знайка… – подумала Маша.

В комнату возвращались уже вчетвером.

Разведя Знайкам по лошадиной дозе, Маша переключилась на Андрея. На последнем танце любимого поразила икота.

Знайки разговаривали о книгах.

Андрей пил воду мелкими глотками. Не помогало.

Таня-Аня рассказывала о Сервантесе. Ее удивляло, что биография писателя оказалась намного богаче его произведений. Это было странно, она не понимала, зачем нужен вымысел, если есть жизненный материал.

– Биографий много, Дон Кихот один, – изрек Головин.

Хам… – подумала Маша. Набрав в рот воды, Андрей ходил от двери к окну, вытянув шею по-журавлиному. К икоте добавился кашель.

Головин рассказывал о Ландау. Дойдя до аварии, оборвавшей карьеру великого физика, начал осознавать, что теряет мысль.

Маша била Андрея по спине. Кашель перешел в надрыв.

Таня-Аня рассказывала о японском любителе овец Мураками.

Андрей делал дыхательные упражнения. Икота затихла, но вскоре возобновилась в новых версиях.

Головин перевел разговор с писателя-овцевода на японские мини-электростанции. Глаза Тани-Ани неестественно загорелись. – Элллектростааанции… – произнесла она. Звучание завораживало.

Андрей лежал на кровати, Маша читала заговор:

– Икота, икота, перейди на Федота.

С Федота на Якова,

А с Якова на всякого…

Закончив, поинтересовалась: – Ну как?

Андрей молчал.

Таня-Аня почувствовала, что не может выговорить элементарное слово «Фейхтвангер». Выронила бокал и покачнулась. Головин попробовал удержать ее, но она оказалась неожиданно тяжелой. Голова поплыла. Все относительно, – подумал он. Мысль была настолько глубокой, что заслонила собой все остальное.

Маша заметила, что глаза Андрея стали задумчивыми. Она покосилась на Головина. Покачиваясь, аспирант смотрел на стену. Таня-Аня лежала рядом.

Плохо… – подумала Маша. Мысли начали исчезать. Магнетизм, появившись внутри, притягивал. Глаза Андрея приблизились и растворились в ней. Тепло вошло и вернулось обратно.

Это была волна.

Волна качнула лодку и ушла дальше. Андрей перекинул снасть.

Жара доводила до помутнения рассудка. Ветра не было, но поверхность озера колебалась, соединяясь бликами с воздухом. Направление, в котором это происходило, указывало на юг – туда, где был город. От него отдавало непонятной тревогой.

Между зыбким маревом и появившимися вдруг эмоциями словно существовала какая-то связь. От неприятного чувства Андрей поежился.

Причина была в месте и времени, о которых он ничего не знал.

…Трое шли по ночному гулкому коридору. Не люди, а тени – зыбкие и колышущиеся в свете дежурной лампочки из-за спин. У последней двери одна из теней включила фонарь. Другая достала устройство размером с мыльницу и прислонила к замку. Девайс оживился и заработал. Когда мигания кончились, замок подумал и щелкнул. Отклеив бумажку с печатью, они вошли.

Помещение за дверью носило следы небольшого пожара. Один из вошедших направился в кабинет, двое остались в лаборатории и начали закрывать шторы на окнах.

Человек в кабинете вытащил из сумки два автономных светильника. Свет обоих был регулируемым и не очень понятного спектра: блеклого и почти невидимого. Его хватило, чтобы заметить – одет человек не в темную, как остальные, куртку, а в серый короткий плащ. Он достал телефон.

– Как?

Из «Жигулей», припаркованных напротив здания, отозвались:

– Щель в крайнем правом.

Штору заделали, телефон стал фотоаппаратом.

Пока шла съемка, из столов выкладывали содержимое – бумаги, папки, носители. Закончив, человек в сером достал считывающее устройство. Подключился по очереди к компьютерам и посмотрел на часы.

– Уходим.

Закрыв замок, они опечатали дверь заново.

Блики притягивали. О чем это я… подумал Андрей.

Все решил случай. Точнее предмет, оказавшийся в ненужном месте в ненужное время – кресло-качалка со впавшим в прострацию аспирантом.

Маша с Андреем молчали. Состояние близости захватывало их целиком. Они окунулись в собственный мир, где было все – бессонница, темнота, блуждание по ночам, ощущения, жар среди холода… практически Северный полюс… и почему-то подводная лодка.

Они не знали, что это было, выходом или входом. Лишь немногое портило плавание – остатком сознания они чувствовали чужого.

Паганель мешал. Мешал всем – нежеланием напиться, быть вменяемым, а точней невменяемым, и вести себя как человек.

Маша пошевелилась. Аспирант поставил на пол стакан, и его качнуло. Качнуло раз, когда он наклонялся, и два, когда возвращался в кресло.

После этого была пауза. А потом качание возобновилось.

Не теряя прострации, он смотрел на плоскость кровати. Двое в ней находились в покое – и вместе с тем двигались.

Теперь Андрей вспомнил всё. Всплывало много и лихорадочно.

– Этот тип, оказывается, не дремал. И началось все с Машиных шевелений. Как он потом объяснял, колебание кресла состыковалось с нашими. Только неправильно. Еще бы правильно.

Глаза Паганеля забыть было сложно.

– У гениев все как-то так и бывает. Упало на Эдисона яблоко, он и придумал электричество. Или не электричество… – Андрей задумался и посмотрел вокруг. Подсказок не было.

– Не важно, у него было яблоко, у аспиранта мы. Главное началось, когда он принес приборы, – он огляделся заново и никого поблизости не увидел. Он разговаривал сам с собой.

Ни с чем подобным они прежде не сталкивались. В воскресенье, еще не отойдя от субботы, влюбленные были разбужены грохотом. Шумел Головин, пытавшийся занести едва проходившие в дверь коробки. Выглядел он неважно.

Но то, что последовало дальше, было гораздо хуже. Пообщавшись на тему погоды и самочувствия, Паганель предложил повторить вчерашнее. Только под наблюдением приборов.

Андрей мало что понял, а Маша не смогла даже возмутиться. В голове пронеслось лишь что-то невнятное.

– Всё вчерашнее?

– Только последнюю часть.

– Ты что, биолог? – она осмотрела коробки. – Вуз у нас вроде технический.

Она не знала Головина. Они оба его не знали. Андрей не помнил подробностей, но через пару часов дичайшей лекции, состоящей из высокоумных терминов и мимики умалишенных, как докладчика, так и аудитории, согласие было получено.

Но все сразу же и не заладилось. Облепиться контактами на присосках они еще согласились, но на аспирантское «ну, давайте» записные любовники ничего из себя выдавить не смогли.

Стало ясно, что просто так вот, бесстыдно и на виду, заниматься этим они не могут. Даже в качестве лаборантов и даже ради науки. Тем более что никто и не помнил, чтобы в прошлую ночь кто-нибудь этим занимался.

Головин задумался.

– Без напитков никак? – поинтересовался он через какое-то время.

Предложение понравилось. Мысли о понедельнике начали отходить на второй план.

Аспирант тут же сбегал.

Важность момента настраивала, а потому дегустировали долго и со значением. Выглядело мероприятие знаково – атмосфера эксперимента сказывалась. Андрей, заметно взбодрившись, поднимал тосты за науку. Головин же проявлял нетерпение – алкоголь убывал, а дело не двигалось. Объекты опыта смотрели на перспективу все с большим желанием закосить.

Полет мысли откладывался. Надо было что-то предпринимать, и Головин понял, что. Заговорил о высотах, которым служит наука, о глубинах, которые ей подвластны, о необходимости подвига… И закончил главным.

– Последний довод. Если сладится, комната ваша, – предложил он.

– А ты? – не поняла Маша.

– А я наездами.

На согласие потребовались секунды.

Никакого соития, собственно, не произошло. Головину сгодилось и так – главным были не действия, а измерения. Чего именно, знал только он. Смотрел в приборы, снимавшие показания с укрытых под одеялом объектов, что-то себе наборматывал, щелкал клавишами, менял настройки и едва ли не пускал пузыри. Не забывая при этом лихорадочно делать записи.

Никто не заметил, как за окном стемнело.

С этого вечера жизнь изменилась. Комната в считанные дни превратилась в лабораторию, сущность которой выглядела непонятной – теория с практикой в замесе с Фрейдом, Бахусом и аморалкой. Головин появлялся и исчезал. И каждый раз приносил что-нибудь из аппаратуры или компьютерного железа. Человеком он показал себя оборотистым – каким-то образом сумел убедить начальство выдавать ему технику на дом. Что объяснялось на кафедре, было неведомо. Если бы там обнаружился сумасшедший профессор, поддержавший происходящее, Андрей бы не удивился. После случившегося было ясно – тормозов у Паганелей нет.

С некоторых пор появилось догадка, что у затеи есть и финансовая поддержка. Напитки, без которых по-прежнему не обходилось, возросли в количестве и цене.

Происходящее все больше выглядело дурдомом.

Профессор, поддерживавший этот абсурд, между тем действительно был – научный руководитель Головина, доктор наук Владимир Данилович Тимченко, нормальный во всех отношениях завлаб и завкафедрой, человек без каких-либо странностей и задвигов. Кроме единственного – умения абстрагировать.

Легкость, с которой он принял Головина, объяснялась одним емким словом – тоска. Он пребывал в ней уже несколько месяцев – с тех пор как свернули проект, считавшийся если не делом жизни, то второй ее половины как минимум.

Проект того стоил. Это была заказная работа, из тех, что называют шабашками. Но масштабов, каких не помнили даже в старые времена. Проходила она не по линии университета. Подрядчиком был НИИ Энергетики, заказчиком же компания из Саудовской Аравии. Смета заказа была впечатляющей: несколько миллиардов долларов. В эту сумму оценивался объект, не имевший аналогов – солнечная электростанция размерами с небольшую пустыню.

Сидя на нефтяной трубе, арабы хотели чистой энергии. Нефть в качестве главного бренда выглядела не слишком рачительно, да и она по расчетам заканчивалась. Площадь солнечных батарей должна была составлять десятки квадратных километров. Параметры электростанции и оплаты зашкаливали – никто не знал точного соотношения мощности и затрат.

К Тимченко обратились вынужденно. За полгода расчетов в НИИ пришли к выводу, что большего, чем у конкурентов, эффекта не получалось. А это значило, что заказ могли увести. Руководитель проекта академик Завадский, приятель Тимченко еще по учебе, решил привлечь к проекту старого друга.

Двигал им в общем-то практицизм. Для полноценного выигрыша требовались либо новые технологии, либо другой подход к старым. Время шло, и на принципиальные новшества его уже не было. В отношениях же с неизвестным партнером надеяться на далекое будущее не приходилось. Восток дело тонкое – сегодня есть, завтра нет.

Новшествами в НИИ занялись, на перспективу и все такое. Но к имеющимся вариантам Завадский решил подключить Тимченко. Это был классический ход, опробованный еще в сталинские времена – привлекать особых специалистов со стороны. А особых качеств у обычного для непосвященных завкафедрой было в избытке.

Завадский не прогадал, за пару месяцев Тимченко перебрал все возможные варианты и додумался до простой схемы, которую назвал световой ловушкой. Используя геометрию, она заставляла солнечный свет многократно падать на поверхности батарей, умножая их мощность в разы. Эффект ожидался глобальный.

И вдруг в одночасье проект закрыли. Один звонок, и заказа не стало. Объяснения выглядели очевидной липой – «в связи с чем-то там-то…» В кулуарах обсуждали причины – от происков конкурентов до тривиального «не поделились». Какая из них настоящая, было уже без разницы. Настроение в любом случае колебалось от гнусного до отвратительного.

Приход Головина профессора оживил. То, с чем он объявился, говорило о появлении в унылых аспирантских рядах настоящего отморозка. Выслушав соображения, напоминавшие логически выстроенный бред, профессор почувствовал, как в настройках что-то будто бы изменилось. Ветер, магнитное поле… он не знал, что именно. Это было давно забытое ощущение, сродни зарождающемуся электричеству. Двухнедельная боль стала отходить. Жизнь как будто бы продолжалась.

В Паганеле ему нравилось все. Приятен был даже сам хамский факт – аспирант, принятый с опозданием на полгода, вместо того, чтобы тихо радоваться и кропать, требовал поменять ему утвержденную тему.

То, что он предлагал, казалось глупостью несусветной. Но где-то первые минут десять. А вот потом впечатляло. Настоящий прорыв, причем в давно освоенной области. В ней не задерживались, игнорируя как залежалый материал. А Головин зацепился, и зацепился не зря, об этом говорили не только его догадки, но и одна из Нобелевских премий за резонансную диагностику. Тему близкую и давно уже не передовую.

Смущали лишь опыты аспиранта. Профессор поймал себя на том, что подобного не вытворял даже он и даже в молодости. Осознав, что сами эксперименты для Головина принципиальны, Тимченко решил их не пресекать, но и не светить до времени. Нравственность тут была ни при чем. С первого разговора стало ясно, что ни опыты, ни теорию лучше не афишировать.

Ничего революционного здесь на первый взгляд не было, лишь детали, оказавшиеся невостребованными. В этом и был свой резон.

Современная наука привыкла быть сложной, и простые явления рассматривала не часто. Если кто-то и обращался к знаниям прошлого, то скорее для констатации, а не исследований. Материалы столетней давности считались как бы закрытыми – они все просчитаны и учтены. По каждому из выведенных законов был свой отдельный памятник. Но с одним из них вышел недосмотр.

О колебаниях или вибрациях известно давно. Современный мир использует их вроде бы широко: в музыке, акустике, радиоэлектронике. Перечисляя список, в конце его обнаруживаешь вдруг странность – он оказывается небольшим. Область применения вибраций всего ничего, и дальше малых токов почти не идет. В оставшихся сферах с ними предпочитают бороться.

И это при том, что каждая частица природы обладает собственными колебаниями. Они одна из причин, по которым все в этом мире отличается друг от друга. Именно в них заключается самое главное – жизнь.

Странно было осознавать, что никто до Головина по большому счету всерьез этим не занимался. Использование только двух характеристик – частоты и амплитуды вибраций – давало при комбинировании столько данных, что хватало на половину науки.

С каждым днем сидения за приборами Головин все сильней понимал, что открывает любые двери, от медицинских до геофизических. Желание эти двери пнуть становилось уже буквальным.

Смущало лишь отсутствие результатов. Поняв, что Маша с Андреем его обманывают и лишь имитируют нужный процесс, Головин посчитал, что имеет право на ответные действия.

Он называл это методом провокации – что-то вроде подкладывания канцелярской кнопки на стул. В качестве оной Головин использовал четыре изолированных проводка.

Отрицательный результат тоже результат. Измеряя параметры основных колебаний, он заметил и дополнительные – зыбкие, но постоянные. В зависимости от состояния объектов частоты эти бывали разные. Иногда они совпадали, и синусоиды резко подскакивали.

Резонанс. Именно он заинтересовал Головина.

Первый ток, который он запустил в провода, был совсем небольшим.

Ой… – подумала Маша. Андрей вздрогнул и перестал дремать.

Аспирант сидел в паре метров, вперившись в монитор. Провода шли под одеяло, под которым находились двое. Отношения между ними высвечивались на экране. Пик, которого он ожидал, взлетел выше нормы.

Объяснений этому не было. При наложении одной частоты на другую резонанс был слишком значительным. То, что скачок превысит сумму двух амплитуд, не удивляло. Все равно что удар под колено – последствия от него сильней самого удара. Но не настолько.

Ситуация провоцировала нечто большее, чем просто скачки синусоиды на мониторе.

Через несколько дней это большее произошло:

Что-то сработало, по телам прошел импульс… – и Маша зависла в воздухе.

Длилось это доли секунды, но время остановилось.

Андрей и Головин, каждый со своей стороны, смотрели, не в силах пошевелиться.

Лодка качнулась.

Левитация Маши был единственной. Затяжной удар током – и Андрей увидел парящую над ним Машу. Помимо удивления и боли вспоминалось и что-то еще.

Удовольствие.

Он закрыл глаза.

Клева не было. Вода на поверхности плавилась, и те, кто еще шевелил плавниками, спускались на глубину. Но сигнал от лодок и тянущихся вниз снастей настигал их и там. Это была опасность, и она могла стоить жизни.

В одном лишь месте тревожного фона не было. Умиротворяющие флюиды шли от темного покачивающегося пятна, вокруг которого растекался свет. Подняться наверх, чтобы глотнуть воздуха, можно было только туда.

Андрей заметил, как кто-то дернул снасть. Потянув, после задумчивого сопротивления вытащил на поверхность леща. Тот выглядел индифферентно – дал довести себя до лодки, после чего, поняв, что его не очень-то и хотят, отпустил крючок и с осознанием значимости удалился. Эмоции выдал лишь хвост – прощальный всплеск вышел бурным и оглушительным.

Это заметили уже все.

С юга снова дохнуло злом.

Трое, знакомые по обыску лаборатории, направлялись ко входу в НИИ.

Один из них сверил вывеску с надписью на бумажке. Судя по наименованию, институт относился к заштатным. Это читалось и в поведении гостей – они не совершали маневров, говоривших о подготовке визита, и не таились, а просто подъехали к обшарпанному зданию на обычной «Волге» и зашагали к дверям.

Охрана не вызвала затруднений, хватило лишь недвусмысленной реплики и служебной ксивы в окошко. Единственное, на что сподобило стражу – предупредить об обеденном перерыве.

Поднявшись на нужный этаж, гости преодолели проход и открыли обычную без кодовых премудростей дверь.

Это была снова лаборатория. Аппаратуры в ней оказалось немного, да и та смотрелась непрезентабельно. Как и сотрудник, копавшийся в углу с антикварным прибором.

– Вам кого? – он повернул голову.

– Вы Дудинский? – вопросом ответил человек в сером.

– Я, по какому делу? – Дудинский с недоверием оглядел незнакомцев.

Человек в сером вынул удостоверение.

– Мы из службы безопасности.

– Какой, простите, безопасности? – Дудинский сощурился.

Стало заметно, что он не так уж замшел, как кажется. Как и лаборатория – в дальнем углу виднелись коробки, надписи на которых означали явный хай-тек.

– Той самой… – человек в сером, не дав рассмотреть документ, протянул распечатку.

– Вам знакомы эти записи?

Дудинский взял стопку.

– Чертовщина какая-то… коитус, либидус… по-моему, вообще не наш профиль.

Человек в сером перевернул лист и показал фамилию.

– Автора тоже не знаете?

Дудинский пожал плечами.

– Работал у нас… у них, недолго. Может и сейчас там. А зачем он вам?

Реплики, которые давались ему отчего-то с трудом, прервал звонок телефона. Он тут же снял трубку.

– Да, я… Погоди, тут пришли… – договорить не успел. Один из вошедших нажал клавишу аппарата. Официальная часть визита закончилась.

Обед продолжался.

На подходе к вахте человек в сером сдавил Дудинскому руку. От нажатия импульс направился в мозг и предплечье ослабевшего вдруг завлаба. С выражением благости на лице Дудинский проследовал с провожатыми к выходу.

Андрей проводил взглядом леща.

Парение в воздухе оказалось финалом. Головин достал им путевки в профилакторий, попросил не болтать об опытах и уехал.

Появилось время прийти в себя. Случай с невесомостью перевернул все с ног на голову. То, что выглядело безумием, дало результат, к которому они оказались причастны. Ощущение было, словно при зачислении в космонавты.

По возвращении в общежитие выяснилось, что это не так. Паганелево оборудование пропало. Исчез и сам Головин. Не звонил и на звонки не отвечал. Ночевать приходил лишь изредка, объясняя занятостью в лаборатории, по которой все больше отмалчивался. Или врал, неумело и без стеснения.

И они задергались. Затея, в которой никто из них ничего не смыслил, кажется, зацепила. Непонятно чем… впрочем, понятно – скорее всего интригой.