Олимп

Поначалу казалось, будто удача и боги на стороне воительниц. Кони-великаны, хотя некоторые из них угодили на острия копий, смяли ахейские ряды. Одни греки были убиты, другие отступили. Амазонки быстро взяли в кольцо человек пятьдесят вокруг Ахиллеса и принялись орудовать мечами и пиками.

Любимая помощница Пентесилеи, лучшая амазонская лучница Клония, беспрерывно спускала тетиву, поражая воинов за спиной Ахиллеса, так что тому приходилось то и дело оборачиваться. Ахеец Менипп рухнул с длинной стрелой в горле. Его товарищ Подарк, бесстрашный отпрыск Ификла и брат погибшего Протесилая, в ярости рванулся вперед, целя пикой в бедро наездницы Клонии, однако Бремуса на скаку рассекла древко пополам и мощным ударом наотмашь разрубила Подарку руку у локтя.

Кони боевых сестер царицы, Эвандры и Фермодосы, грохнулись на землю, пронзенные ахейскими копьями, но обе амазонки тут же вскочили, встали спина к спине, подняли сверкающие щиты в форме полумесяца и принялись отражать атаки вопящих греков.

Вторая волна увлекла Пентесилею вперед, и та начала пробиваться сквозь ахейские щиты бок о бок с подругами Алкивией, Деримахией и Дерионой, рассекая мечом перекошенные от злости бородатые лица. Стрела, пущенная из задних ахейских рядов, звонко ударила в ее шлем и отлетела в сторону. Глаза на миг застелил багровый туман.

Где Ахиллес?

В неразберихе битвы царица на миг утратила чувство направления… Да вот же он, в двадцати шагах справа от нее! Мужеубийцу окружали аргивские военачальники – Аяксы, Идоменей, Одиссей, Диомед, Сфенел, Тевкр. Издав боевой клич амазонок, Пентесилея ударила коня пятками по бокам и устремилась в самую гущу героев.

Тут толпа расступилась в тот самый миг, когда Ахиллес обернулся посмотреть, как один из его людей, не то Эвхенор, не то Дулихий, падает, сраженный в глаз длинной стрелой Клонии. Пентесилея отчетливо видела его голые икры под ремешками поножей, пыльные щиколотки, заскорузлые пятки.

Копье Афины как будто гудело в руке. Пентесилея откинулась назад и метнула его со всей силы. Копье угодило в цель – прямо в незащищенную правую пятку быстроногого мужеубийцы – и… отскочило.

Ахиллес развернулся, вскинул голову. Его голубые глаза нашли Пентесилею. Он зловеще ухмыльнулся.

Амазонки схватились с основной группой противников, и тут удача от них отвернулась.

Бремуса метнула пику в Идоменея, однако сын Девкалиона почти небрежно прикрылся круглым щитом, и древко переломилось пополам. Затем он бросил свое более длинное копье, оно вонзилось рыжеволосой Бремусе точно под левую грудь и вышло через хребет. Она спиной вперед упала со взмыленного коня. Дюжина незнатных греков бросилась к ней – снимать богатые доспехи.

Алкивия и Деримахия закричали от ярости и направили скакунов на Идоменея, но два Аякса ухватили коней под уздцы, заставив этих великанов повиноваться своей мощи. Когда амазонки соскочили на землю, дабы сражаться пешими, Диомед, сын Тидея, обезглавил обеих одним взмахом меча. Пентесилея с ужасом видела, как голова Алкивии, все еще хлопая ресницами, упала в пыль, прокатилась и замерла; как Одиссей со смехом поднял ее за волосы.

Тут некий безымянный аргивянин вцепился царице в ногу. Та всадила второе копье ему в грудь, пронзив тело до кишок. Он беззвучно разинул рот и рухнул, но увлек ее копье за собой. Пентесилея схватила боевой топор и пришпорила коня, удерживаясь лишь коленями.

Дериону, ту, что ехала справа от царицы, стащил с лошади Малый Аякс. Лежа на спине, задыхаясь от удара, воительница потянулась к мечу. Малый Аякс захохотал и пронзил ей грудь копьем. Он поворачивал оружие до тех пор, пока амазонка не перестала корчиться.

Клония прицелилась ему в сердце, но латы отразили стрелу. Тут побочный отпрыск Теламона, Тевкр, лучший из лучников, проворно пустил в сопящую от злости Клонию три стрелы: первую – в горло, вторую – через доспехи – в живот, а третью – в обнаженную левую грудь, да так, что снаружи остались лишь перья да три дюйма древка. Ближайшая подруга Пентесилеи замертво пала с окровавленного скакуна.

Эвандра и Фермодоса по-прежнему бились спина к спине, хотя истекали кровью и чуть не падали от изнеможения. Внезапно атакующие ахейцы отхлынули от них, и Мерион, сын Мола, друг Идоменея и вождь критян, метнул обеими руками по тяжелому копью. Наконечники пробили легкие латы амазонок, и сестры бездыханными рухнули в прах.

К тому времени все остальные всадницы были повержены. Пентесилея получила множество порезов и ран – правда, ни одной смертельной. Оба лезвия топора обагрила аргивская кровь, но у царицы не осталось сил поднимать тяжелое оружие. Она достала из ножен короткий меч. Между нею и Ахиллесом как раз открылся промежуток.

Словно по воле Афины копье, отскочившее от правой пяты Ахиллеса, лежало на земле возле правого копыта ее утомленного боевого коня. В любое другое время амазонка на полном скаку наклонилась бы за божественным копьем, но сейчас она слишком устала, доспехи внезапно потяжелели, да и жестоко израненный скакун еле держался на ногах. Поэтому Пентесилея выскользнула из седла и вовремя пригнулась: над шлемом просвистели две оперенные стрелы Тевкра.

Выпрямившись, она уже никого не видела, кроме Ахиллеса. Все прочие ахейцы, напиравшие орущей толпой, превратились в расплывчатые пятна.

– Метни еще раз, – сказал Ахиллес, улыбаясь все той же жуткой ухмылкой.

Пентесилея вложила в бросок все свои силы без остатка, целясь в нагое мускулистое бедро под кругом прекрасного щита.

Ахиллес присел с проворством пантеры. Копье Афины ударило в его щит, древко раскололось.

Пентесилее осталось лишь вновь сжать топор, но тут Ахиллес, все так же улыбаясь, поднял собственное копье, то самое легендарное копье, всегда попадавшее в цель, которые кентавр Хирон изготовил для его отца Пелея.

Он метнул копье. Пентесилея подняла свой щит в форме полумесяца. Копье пронизало его, не замедлившись, пропороло доспехи и правую грудь, вышло через спину и вонзилось в стоявшего позади коня, проткнув и его сердце.

Царица амазонок и ее боевой скакун вместе упали в пыль, тяжелое копье, на которое были насажены они оба, качнулось маятником, так что ноги Пентесилеи высоко задрались. Ахиллес приближался с мечом в руках. Пентесилея пыталась удержать его затуманенным взором. Топор выпал из ее ослабевших пальцев.

– Фу-ты, черт, – прошептал Хокенберри.

– Аминь, – ответил Манмут.

Бывший схолиаст и маленький моравек во все время схватки находились почти сразу за Ахиллесом. Теперь они подошли туда, где он стоял над бьющейся в судорогах Пентесилеей.

– «Tum saeva Amazon ultimus cecidit metus», – пробормотал Хокенберри. – «Погибла амазонка, наш последний страх»[17].

– Опять Вергилий? – спросил Манмут.

– Нет, это Пирр в трагедии Сенеки «Троянки».

И тут случилось нечто странное.

Ахейцы уже столпились вокруг, намереваясь сорвать с мертвой или умирающей Пентесилеи ее доспехи. Ахиллес стоял, сложив руки на груди и раздувая ноздри, словно вбирал запах пролитой крови, конского пота и смерти. Внезапно быстроногий мужеубийца закрыл лицо огромными руками и зарыдал.

Большой Аякс, Диомед, Одиссей и прочие полководцы, которые подошли ближе – глянуть на убитую царицу амазонок, – замерли в недоумении. Крысомордый Терсит и кое-кто из вояк помельче, не обращая внимания на рыдающего полубога, по-прежнему спешили снять с Пентесилеи доспехи. Они сорвали шлем с ее головы, и кудри мертвой царицы рассыпались золотой волной.

Ахиллес запрокинул голову и застонал, как в то утро, когда Хокенберри в облике Афины якобы убил Патрокла и похитил его тело. Военачальники отступили еще на шаг от мертвой женщины и ее коня.

Терсит ножом перерезал ремни нагрудного доспеха и пояс, кромсая нежное тело мертвой царицы, – так спешил завладеть незаслуженным трофеем. Царица лежала почти нагая. Лишь один из поножей, серебряный пояс да одна сандалия остались на ее изрезанном, избитом, но по-прежнему совершенном теле. Длинное копье Пелея все еще пришпиливало ее к мертвому коню, однако Ахиллес не спешил выдернуть свое оружие.

– Отойдите, – сказал он, и почти все мгновенно повиновались.

Безобразный Терсит (латы Пентесилеи – под мышкой одной руки, ее окровавленный шлем – под другой) расхохотался.

– И что ж ты за дурень, сын Пелея! – прокаркал он, срывая с умершей пояс. – Это же надо – так рыдать над убитой девкой, сокрушаясь о ее красоте! Поздно, теперь она пойдет на корм червям, и толку-то…

– Отойди, – повторил Ахиллес невыразительным – и оттого более жутким – тоном. По его пыльному лицу все так же катились слезы.

При виде бабьей слабости грозного мужеубийцы Терсит осмелел еще больше и, пропустив повеление мимо ушей, рванул серебряный пояс на себя, приподняв бедра Пентесилеи, и бесстыже задвигал ляжками, как если бы совокуплялся с трупом.

Ахиллес шагнул вперед, ударил Терсита кулаком, разбив тому скулу и челюсть, и вышиб все до единого желтые зубы. Терсит, перелетев через тела коня и Пентесилеи, рухнул в пыль. Кровь хлынула у него из носа и рта.

– Ни могилы тебе, мерзавец, ни погребения, – сказал Ахиллес. – Как-то раз ты скалил зубы над Одиссеем, и тот тебя простил. Теперь ты надумал издеваться надо мной, и я тебя убил. Сын Пелея не позволит насмехаться над собой безнаказанно. Ступай в Аид и дразни там бесплотные тени своими жалкими остротами.

Терсит закашлялся кровью, захлебнулся блевотиной и умер.

Ахиллес медленно, чуть ли не с нежностью, потянул на себя копье – вначале из праха, потом из конского трупа, затем из тела Пентесилеи. Ахейцы отступили еще дальше, недоумевая, отчего мужеубийца стенает и плачет.

– «Aurea cui postquam nudavit cassida frontem, vicit victorem candida forma virum», – шепнул Хокенберри себе под нос. – «Но когда шлем золотой с чела ее пал, победитель был без сраженья сражен светлой ее красотой…»[18] – Он посмотрел на Манмута. – Проперций, книга третья, одиннадцатая поэма «Элегий».

Манмут потянул схолиаста за руку:

– Кто-нибудь напишет элегию про нас двоих, если мы не унесем отсюда ноги. Причем сейчас же.

– Почему? – Хокенберри огляделся и заморгал.

Гудели сирены. Воины-роквеки сновали среди отступающих ахейцев, усиленными механическими голосами побуждая их немедленно пройти в Дыру. Шло массовое отступление. На колесницах и бегом люди спешили на другую сторону, однако не громкоговорители моравеков гнали их прочь. Олимп извергался.

Земля… ну то есть марсианская земля, тряслась и содрогалась. Пахло серой. За спинами отступающих ахейцев и троянцев далекая вершина Олимпа светилась под эгидой красным, выбрасывая к небу многомильные столпы огня. По верхним склонам величайшего вулкана Солнечной системы уже текли лавовые потоки. Воздух наполнился красной пылью и запахом страха.

– Что происходит? – спросил Хокенберри.

– Боги вызвали здесь некое извержение, и еще бран-дыра закроется в любую минуту, – сказал Манмут, уводя Хокенберри от того места, где Ахиллес стоял на коленях над павшей царицей.

С остальных амазонок сняли доспехи, и все, за исключением главных героев, торопливо отступали к Дыре.

Вам надо оттуда выбираться, передал Орфу с Ио по фокусированному лучу.

Да, мы видим извержение, ответил Манмут.

Все куда хуже, раздался по фокусированному лучу голос Орфу. По нашим данным, пространство Калаби-Яу сворачивается обратно в состояние черной дыры и кротовины. Струнные вибрации совершенно нестабильны. Олимп, возможно, разнесет эту часть Марса на куски, а возможно, не разнесет, но у вас не больше нескольких минут до того, как бран-дыра исчезнет. Скорее тащи Хокенберри и Одиссея на корабль.

В просветы между движущимися латами и пыльными ляжками Манмут различил Одиссея – тот говорил с Диомедом шагах в тридцати от них.

Одиссей? Хокенберри не успел с ним даже поговорить, не то что убедить его лететь с нами. Нам правда нужен Одиссей?

Анализ первичных интеграторов утверждает, что да, передал Орфу. Кстати, мы наблюдали за битвой через твои видеоканалы. Чертовски занятное зрелище.

Для чего нам Одиссей? – спросил Манмут.

Почва гудела и колебалась. Безмятежное море на севере утратило свое обычное спокойствие. О красные скалы разбивались огромные валы.

Откуда мне знать? – пророкотал Орфу с Ио. На твой взгляд, я похож на первичного интегратора?

Может, есть предложения, как убедить Одиссея, чтобы тот бросил товарищей и войну с троянцами ради полета с нами? – передал Манмут. Судя по всему, он и другие военачальники, за исключением Ахиллеса, сейчас вскочат на колесницы и устремятся в Дыру. Вонь и грохот от вулкана сводят коней с ума… Да и людей тоже. Как мне привлечь внимание Одиссея в таких обстоятельствах?

Придумай что-нибудь, сказал Орфу. Разве капитаны европеанских подлодок не славятся умением проявлять инициативу?

Манмут покачал головой и пошел к центурион-лидеру Мепу Аху, который в громкоговоритель убеждал ахейцев немедленно вернуться через бран-дыру. Даже его усиленный голос тонул в грохотании вулкана, топоте копыт и обутых в сандалии ног. Люди сломя голову бежали прочь от Олимпа.

Центурион-лидер? – обратился Манмут напрямую по тактическим каналам связи.

Двухметровый воин развернулся и замер по стойке смирно.

Да, сэр.

Формально Манмут не имел командирского звания, однако роквеки видели в нем и Орфу начальство уровня легендарного Астига/Че.

Идите к моему шершню и ждите дальнейших указаний.

Есть, сэр.

Передав громкоговоритель и свои полномочия одному из коллег, Меп Аху затрусил к летательному аппарату.

– Мне надо усадить Одиссея в шершень! – крикнул Манмут Хокенберри. – Поможешь?

Хокенберри, переводивший взгляд с содрогающейся вершины Олимпа на подрагивающую бран-дыру и обратно, рассеянно посмотрел на маленького моравека, потом кивнул и зашагал вместе с ним к ахейским полководцам.

Манмут и Хокенберри быстро прошли мимо двух Аяксов, Идоменея, Тевкра и Диомеда туда, где Одиссей мрачно смотрел на Ахиллеса. Хитроумный тактик казался погруженным в раздумья.

– Просто замани его к шершню, – шепнул Манмут.

– Сын Лаэрта! – позвал Хокенберри.

Одиссей вскинул голову и обернулся:

– В чем дело, сын Дуэйна?

– Мы получили известие от твоей жены.

– Что? – Одиссей нахмурился и положил руку на меч. – О чем ты?

– Я говорю о твоей жене Пенелопе, матери Телемаха. Она поручила нам передать тебе сообщение, доставленное при помощи магии моравеков.

– К Аиду магию моравеков! – рявкнул Одиссей, глядя на Манмута сверху вниз. – Убирайся, Хокенберри, и забери с собой эту мелкую железную пакость, пока я не раскроил вас обоих от мошонки до подбородка. Почему-то… Не знаю почему, но я нутром чую… Это вы навлекли на нас последние бедствия. Ты и проклятые моравеки.

– Пенелопа велела напомнить тебе про кровать, – сказал Хокенберри, импровизируя и надеясь, что правильно помнит перевод Фицджеральда. Обычно он рассказывал студентам про «Илиаду», оставляя «Одиссею» профессору Смиту.

– Кровать? – нахмурился Одиссей, отходя от толпы военачальников. – Что ты несешь?

– По словам Пенелопы, описание вашего супружеского ложа докажет тебе, что известие действительно от нее.

Одиссей вытащил меч и опустил отточенное лезвие на плечо Хокенберри:

– Если это шутка, то не смешная. Опиши мне кровать. За первую ошибку я отрублю тебе одну руку, за вторую – другую. Дальше примусь за ноги.

Хокенберри с трудом подавил желание убежать или обмочиться.

– Пенелопа велела сказать, что рама украшена золотом, серебром и слоновой костью, стянута ремнями воловьей кожи, окрашенными в яркий пурпур, и накрыта множеством мягких овчин.

– Пфа! – сказал Одиссей. – У каждого знатного человека такая постель. Проваливай, пока цел.

Диомед и Большой Аякс, подойдя к Ахиллесу, который по-прежнему стоял на коленях, убеждали его бросить тело убитой амазонки и поспешить с ними. Бран-дыра уже заметно вибрировала, ее края расплылись. Вулкан ревел так, что людям приходилось кричать.

– Одиссей! – воскликнул Хокенберри. – Это важно! Идем с нами, и узнаешь, что хочет сообщить тебе прекрасная Пенелопа.

Коренастый бородач, не опуская меча, грозно глянул на схолиаста и моравека:

– Скажи, куда я переставил кровать, когда привел молодую жену в супружескую спальню, и я, возможно, оставлю тебе обе руки.

– Ее нельзя переставить. – Несмотря на то что сердце у Хокенберри бешено колотилось, его громкий голос звучал ровно. – Пенелопа сказала, что, строя дворец, ты не стал корчевать огромную, прямую, словно колонна, маслину, которая пышно росла там, где теперь спальня. Возведя вокруг стены, ты отсек от дерева ветки, срубил ствол и приладил к отрубку раму. Вот что велела передать твоя жена, дабы ты поверил нашим словам.

Минуту Одиссей молча смотрел на чужака. Потом вложил меч в ножны и произнес:

– Передай мне ее сообщение, сын Дуэйна. Да побыстрее. – Он покосился на грозовое небо и грохочущий Олимп.

Внезапно три десятка шершней и военно-транспортных кораблей вылетели из Дыры, унося моравеков в безопасность. На марсианскую почву посыпались звуковые удары, так что бегущие люди в страхе пригнулись и закрыли руками голову.

– Давай отойдем к моравекской машине, сын Лаэрта. Эта новость не для чужих ушей.

Они прошли через вопящую толпу туда, где стоял на инсектоидных шасси черный шершень.

– Говори же! – сказал Одиссей, крепкой рукой беря Хокенберри за плечо.

Манмут по фокусированному лучу передал Мепу Аху:

У вас есть тазер?

Да, сэр.

Отключите Одиссея и погрузите его в шершень. Поручаю вам управление. Мы немедленно стартуем на Фобос.

Роквек тронул Одиссея за шею. Сверкнула искра, и бородач рухнул в шипастые руки моравекского воина. Меп Аху втащил бесчувственного Одиссея на борт, запрыгнул следом и включил двигатель.

Манмут огляделся – никто из ахейцев вроде бы не заметил, как похитили одного из их вождей, – и вскочил в открытую дверь.

– Давай сюда, Хокенберри. Дыра схлопнется в любую секунду. Любой, кто застрянет на этой стороне, останется на Марсе навечно. – Он кивнул на Олимп. – А если вулкан взорвется, эта вечность будет измеряться минутами.

– Я не лечу с вами, – сказал Хокенберри.

– Не сходи с ума! – крикнул Манмут. – Глянь! Все ахейское начальство – Диомед, Идоменей, Тевкр, Аяксы – бежит к Дыре.

– Ахиллес не бежит, – ответил Хокенберри, наклоняясь ближе, чтобы Манмут его слышал.

Вокруг сыпались искры, барабаня по шершню, словно огненный град.

– Ахиллес спятил! – крикнул Манмут, думая про себя: «Сказать ли Мепу Аху, чтобы он и Хокенберри оглушил тазером?»

Словно прочитав его мысли, Орфу вышел на связь по фокусированному лучу. Манмут забыл, что по-прежнему в режиме реального времени передает изображение и звук на Фобос и на «Королеву Маб».

Не надо его отключать, передал Манмут. Мы у Хокенберри в долгу. Пусть сам решает.

К тому времени, как он примет решение, его не будет в живых, ответил Орфу с Ио.

Он уже умирал, сказал Манмут. Быть может, он хочет умереть снова.

Хокенберри он крикнул:

– Давай! Запрыгивай! Ты нужен на корабле, Томас.

При звуке своего имени Хокенберри заморгал. Потом мотнул головой.

– Разве ты не хочешь снова увидеть Землю? – крикнул маленький моравек.

Почва вибрировала от марсотрясения, шершень качался на черных шипастых шасси. Вокруг бран-дыры, которая вроде стала меньше, клубились тучи пепла и серы. Манмут вдруг осознал, что, если удержать Хокенберри разговором еще на минуту-две, тому не останется иного выбора, кроме как лететь с ними.

Однако Хокенберри отступил от шершня на шаг и указал на последних бегущих ахейцев, на мертвых амазонок, на конские трупы, на далекие стены Илиона и сражающиеся армии, едва различимые сквозь подернувшуюся рябью бран-дыру.

– Я заварил эту кашу, – сказал он. – По крайней мере, помог заварить. Думаю, я должен остаться и попытаться исправить дело.

Манмут указал на сражающихся по другую сторону бран-дыры:

– Илион падет, Хокенберри. Силовых щитов, воздушного заслона и антиквит-поля больше нет.

Хокенберри снова улыбнулся, прикрывая лицо от падающих углей и пепла.

– «Et quae vagos vincina prospiciens Scythas ripam catervis Ponticam viduis ferit escisa ferro est, Pergannum incubuit sibi!» – крикнул он.

«Ненавижу латынь, – подумал Манмут. – И наверное, филологов-античников тоже». Вслух он сказал:

– Опять Вергилий?

– Сенека! – крикнул Хокенберри. – «И те, что с кочевыми рядом скифами над Понтом скачут толпами безмужними… – Он имел в виду амазонок. – Мечами разоренный, наземь пал Пергам…»[19] Ну ты знаешь, Манмут. Илион, Троя…

– Живо на борт, Хокенберри! – заорал Манмут.

– Удачи, Манмут. – Хокенберри отступил еще дальше. – Передай привет Земле и Орфу, мне будет недоставать их обоих.

Он развернулся и неспешной трусцой пробежал туда, где коленопреклоненный Ахиллес по-прежнему рыдал над мертвой Пентесилеей – все живые бежали, оставив его наедине с мертвой, – а затем, когда шершень Манмута взлетел и устремился в космос, Хокенберри со всех ног рванулся к заметно уменьшившейся Дыре.

Часть 2

22

После веков субтропического тепла в Ардис-холл пришла настоящая зима. Снег еще не выпал, но почти все деревья в окрестных лесах облетели, и только самые упрямые листья еще цеплялись за ветки. Теперь даже после запоздалого рассвета в тени огромного дома целый час не таял иней. Каждое утро Ада смотрела, как солнечные лучи понемногу стирают со склонов западной лужайки белую изморозь, оставляя лишь узенькую искристую полосу перед самым домом. Гости рассказывали, что две речушки, пересекающие дорогу к факс-узлу в миле с четвертью от Ардис-холла, затянуты хрупкой коркой льда.

Сегодняшний день был одним из самых коротких в году; вечер подкрался рано, и Ада прошла по дому, зажигая керосиновые лампы и бесчисленные свечи. Несмотря на пятый месяц беременности, она двигалась с завидным изяществом. Старинный дом, возведенный восемь столетий назад, еще до финального факса, до сих пор сохранял дух радушного уюта. Две дюжины растопленных каминов, которые прежде лишь развлекали и радовали гостей, теперь по-настоящему обогревали бо́льшую часть из шестидесяти восьми комнат. Для остальных Харман, сиглировав чертежи, соорудил то, что называл «франклиновскими печами»[20]. Они так жарили, что Аду, когда та поднималась по лестнице, клонило в сон.

На третьем этаже она помедлила у большого сводчатого окна в конце коридора. Ей подумалось, что впервые за тысячи лет леса вновь падают под ударами людей с топорами. И те рубили деревья не только на дрова. В зимних сумерках за кривыми стеклышками высился серый частокол, который уходил вниз по южному склону, загораживая вид, но успокаивая сердце. Частокол опоясывал весь Ардис-холл, местами подступая к дому на тридцать ярдов, местами удаляясь от него на добрую сотню к самой кромке леса позади дома. По углам вздымались дозорные башни, тоже бревенчатые, и еще больше деревьев ушло на то, чтобы превратить летние палатки в дома и казармы для более чем четырехсот нынешних обитателей Ардиса.

Где Харман?

Ада часами гнала от себя назойливую тревогу, находила десятки домашних дел, чтобы отвлечься, но беспокойство нарастало. Ее любимый – сам он предпочитал архаичное слово «муж» – ушел после рассвета с Ханной, Петиром и Одиссеем (который теперь требовал называть его «Никто»), ведя запряженные волом дрожки. Им предстояло прочесывать луга и леса за десять миль и далее от реки – охотиться на оленей и разыскивать разбежавшийся скот.

«Почему их до сих пор нет? Харман обещал вернуться задолго до темноты».

Ада спустилась на первый этаж и пошла в кухню. В большом помещении, которое столетиями видело лишь сервиторов, да еще войниксы изредка приносили сюда оленей, забитых в охотничьих угодьях, теперь кипела жизнь. Сегодня готовкой руководили Эмма и Реман (в самом Ардис-холле ели обычно около пятидесяти человек). Примерно десять помощников и помощниц пекли хлеб, резали салаты, жарили мясо на вертеле в огромном старом очаге и в целом создавали ту уютную суматоху, которая завершалась накрытым длинным столом.

Эмма поймала взгляд Ады:

– Вернулись уже?..

– Нет еще. – Ада улыбнулась с деланой беззаботностью.

– Скоро вернутся, – сказала Эмма и похлопала ее по бледной руке.

Не впервые и без злости (Эмма была ей симпатична) Ада мысленно подивилась, отчего люди считают, будто беременных можно сколько угодно трогать и гладить.

Она сказала:

– Вернутся, конечно. И я надеюсь, с дичью и по меньшей мере с четырьмя пропавшими бычками… а еще лучше двумя бычками и двумя коровами.