Олимп

Да, это я могу.

Манмут снял с шершня покров невидимости, не желая, чтобы приближающаяся толпа греков и роквеков нечаянно в него врезалась, и поспешил вниз по трапу вслед за товарищем.

Хокенберри шагал к ахейцам, чувствуя, как сердце наполняет ощущение нереальности, смешанное со стыдом. «Это моя вина. Если бы восемь месяцев назад я не принял вид Афины и не похитил Патрокла, Ахиллес не объявил бы войну богам и ничего этого не случилось бы. Каждая капля крови, которая прольется сегодня, останется на моей совести».

Ахиллес первым отвернулся от приближающихся всадников и приветствовал его:

– Здравствуй, Хокенберри, сын Дуэйна.

Всадниц (теперь Хокенберри разглядел, что все они – женщины в сияющих латах) дожидались примерно пятьдесят ахейцев. Хокенберри узнал Диомеда, Большого и Малого Аяксов, Идоменея, Одиссея, Подарка с его юным приятелем Мениппом, Сфенела, Эвриала и Стихия. Хокенберри изумило присутствие косоглазого и хромоногого Терсита. В обычное время быстроногий мужеубийца и на милю не подпустил бы к себе этого обирателя трупов.

– Что происходит? – спросил Хокенберри.

Рослый златокудрый полубог пожал плечами:

– Чудной сегодня выдался день, сын Дуэйна. Сначала бессмертные отказались выйти на бой. Потом на нас напала орава троянок, и Филоктет погиб от брошенного ими копья. Теперь сюда скачут амазонки, убивая наших людей, – по крайней мере, так говорит эта грязная крыса.

Амазонки!

Торопливо подошел Манмут. Большинство ахейцев уже привыкли к виду маленького моравека и, едва удостоив создание из металла и пластика беглым взглядом, снова повернулись к отряду всадниц.

– В чем дело? – спросил Манмут по-английски.

Вместо того чтобы ответить на том же языке, Хокенберри процитировал:

Ducit Amazonidum lunatis agmina peltis,Penthesilea furens, mediisque in milibus ardet,aurea sunectens exwerta cingula mammaebellatrix, audetque viris concurrere virgo.

– Не заставляй меня загружать латынь, – сказал Манмут.

Огромные кони остановились менее чем в пяти ярдах от них. Над ахейцами повисло облако пыли.

– «Вот амазонок ряды со щитами, как серп новолунья, – перевел Хокенберри, – Пентесилея ведет, охвачена яростным пылом, груди нагие она золотой повязкой стянула, дева-воин, вступить не боится в битву с мужами»[12].

– Просто прекрасно, – ехидно произнес маленький моравек. – Но латынь… Полагаю, это не Гомер?

– Вергилий, – шепнул Хокенберри во внезапной тишине, в которой звук, с которым одна из лошадей переступила копытами, казался оглушительным. – Нас непонятным образом занесло в «Энеиду».

– Просто прекрасно, – повторил Манмут.

Роквеки загрузили почти всю технику и будут готовы взлететь с земной стороны минут через пять или меньше, сообщил Орфу. Кстати, тебе нужно знать еще кое-что. «Королева Маб» стартует раньше намеченного срока.

Насколько раньше? – с упавшим полуорганическим сердцем спросил Манмут. Мы обещали Хокенберри двое суток на размышления и переговоры с Одиссеем.

Что ж, теперь у него меньше часа, сообщил Орфу с Ио. Минут за сорок мы успеем накачать всех роквеков препаратами, распихать их по полкам и убрать оружие в хранилища. К тому времени вы оба должны либо вернуться, либо остаться.

А как же «Смуглая леди»? Манмут подумал, что даже не испытал многие из рабочих систем своей подлодки.

Ее уже грузят в отсек, передал Орфу с «Маб». Я чувствую, как сотрясается корабль. Закончишь свои проверки по дороге. Не тяни там, друг мой.

Линия затрещала, потом зашипела и умолкла.

Из-за спин воинов всего в одном ряду за жидкой передовой линией Хокенберри видел, насколько огромны скакуны амазонок. Словно першероны или будвайзеровские лошади[13]. Их было тринадцать, и Вергилий, земля ему пухом, оказался прав: доспех амазонок оставлял левую грудь нагой. Что ж, это здорово… отвлекало.

Ахиллес выступил на три шага вперед. Теперь он стоял так близко от коня белокурой царицы, что мог бы погладить его по морде, однако не стал этого делать.

– Чего ты хочешь, женщина? – спросил он; для такого мускулистого великана у него был необычно мягкий голос.

– Я Пентесилея, дочь бога войны Ареса и царицы амазонок Отреры, – объявила красавица из высокого седла. – И я хочу твоей смерти, Ахиллес, сын Пелея.

Ахиллес запрокинул голову и рассмеялся – настолько легко и беззаботно, что Хокенберри внутренне содрогнулся.

– Ответь мне, женщина, – мягко спросил Ахиллес, – как ты осмелилась бросить вызов нам, самым славным героям эпохи, воинам, взявшим в осаду Олимп? Многие из нас ведут род от самого Зевса Кронида. Ты в самом деле решила сражаться с нами, женщина?

– Другие могут уйти, если хотят жить, – так же спокойно, но громче ответила Пентесилея. – Я не намерена биться ни с Аяксом Теламонидом, ни с сыном Тидея, ни с отпрыском Девкалиона, ни с Лаэртидом, ни с любым другим из собравшихся здесь. Только с тобой.

Перечисленные мужи – Большой Аякс, Диомед, Идоменей и Одиссей – недоуменно округлили глаза, посмотрели на Ахиллеса и разом расхохотались. Остальные ахейцы подхватили их смех. Между тем с тыла приближались пять или шесть десятков ахейцев и с ними роквек Меп Аху.

Хокенберри не заметил, как Манмут плавно повернул голову, и не знал, что центурион-лидер Меп Аху по фокусированному лучу сообщил тому о неизбежном коллапсе бран-дыры.

– Ты оскорбил богов своим жалким нападением на их обитель! – вскричала Пентесилея так, что ее слышали в сотне ярдов. – Ты причинил зло мирным троянцам, осадив их родной город. Однако сегодня ты умрешь, о женоубийца Ахиллес. Готовься к бою.

– Боже, – сказал по-английски Манмут.

– Господи Исусе, – прошептал Хокенберри.

Тринадцать амазонок, крича на своем наречии, пришпорили боевых коней. Исполинские скакуны устремились в атаку. Воздух наполнили копья, стрелы и звон бронзовых наконечников, ударяющих в латы и стремительно воздетые щиты.

20

На побережье северного марсианского моря, называемого Северным океаном или морем Тетис, маленькие зеленые человечки, они же зеки, воздвигли более одиннадцати тысяч исполинских каменных голов. Каждое изваяние имеет высоту двадцать метров. Все они одинаковые. Каждое изображает лицо старика с носом как хищный клюв, тонкими губами, высоким лбом, сдвинутыми бровями, лысой макушкой, волевым подбородком и каймой длинных волос за ушами. Камень для них добывают в огромных карьерах, вырубленных в естественном нагромождении скал, известном как Лабиринт Ночи, на западном краю внутреннего моря протяженностью четыре тысячи двести километров, заполняющего рифт, который зовется долинами Маринера. В Лабиринте Ночи маленькие зеленые человечки грузят необработанные глыбы на широкие баржи и доставляют их через все долины Маринера. Дальше фелюги под косыми парусами ведут баржи по морю Тетис к берегу, где сотни МЗЧ стаскивают каждую глыбу на песок и обтесывают уже на месте. Когда остается изваять лишь волосы на затылке, толпа зеков вкатывает голову на подготовленную заранее каменную площадку (иногда ее приходится втаскивать на обрыв или тащить по болотам) и ставит стоймя, используя систему блоков, канатов и зыбучего песка. Наконец они опускают шейный стержень в каменную выемку и устанавливают голову. Команда из двенадцати МЗЧ высекает волнистые волосы, а прочие существа отправляются работать над следующей статуей.

Одинаковые лица все до единого смотрят на море.

Первую голову воздвигли почти полтора земных столетия тому назад – у подножия Олимпа, там, где плещут волны Тетиса. С тех пор маленькие зеленые человечки ставили по статуе через каждый километр, двигаясь сперва на восток, вокруг огромного грибообразного полуострова под названием земля Темпе, затем к югу, в эстуарий долины Касей, потом на юго-восток, по болотам Лунного плато, далее – по обе стороны огромного эстуария и моря равнины Хриса, по каменным обрывам широкого устья долин Маринера и, наконец, в последние восемь месяцев – на северо-запад, вдоль утесов земли Аравии, к северным архипелагам столовых гор Дейтеронил и Протонил.

Однако сегодня все работы прекращены. МЗЧ – метровые фотосинтезирующие гоминиды с прозрачной кожей, угольно-черными глазами, безо рта и ушей – переправились на сотне с лишним фелюг к широким пляжам земли Темпе, километров за двести от Олимпа. Отсюда, если смотреть на запад, можно различить далеко в море островной вулкан Альба-Патера и громаду Олимпа над юго-восточным горизонтом.

В сотнях метров от воды по обрывам тянется ряд исполинских голов, но пляж широкий и ровный, и на нем сплошной зеленой массой сгрудились все семь тысяч триста три зека, оставив незанятым лишь полукруг диаметром пятьдесят один метр. Несколько марсианских часов кряду маленькие зеленые человечки стоят, не издавая ни звука, не шелохнувшись, и пристально смотрят черными глазами на пустой песок. Фелюги и баржи слегка покачиваются на волнах моря Тетис. Слышно только, как западный ветер иногда подхватывает песок и бросает в прозрачную зеленую кожу или очень тихо шелестит в низкорослых растениях под обрывом.

Внезапно воздух наполняется запахом озона – впрочем, у зеков нет носов, чтобы его уловить. Нет у них и ушей, чтобы услышать многократные громовые раскаты близко над берегом. Хотя у МЗЧ нет ушей, они ощущают эти хлопки своей невероятно чувствительной кожей.

Метрах в двух над берегом вдруг появляется красный трехмерный ромбоид метров пятнадцати шириной. Он раздувается, потом сужается посередине и становится похож на две трюфельные конфеты. Между их вершинами возникает крохотный шар; он превращается в трехмерный зеленый овал, который будто бы поглощает породивший его красный ромбоид. Овал и ромбоид начинают вращаться в противоположных направлениях, взметая песок на сотни метров вверх.

МЗЧ безучастно смотрят перед собой, не обращая внимания на разразившуюся бурю.

Раскрутившись, трехмерный овал и ромбоид принимают вид сферы. В воздухе зависает десятиметровый круг, который понемногу погружается в песок, и вот уже бран-дыра высекает кусок из пространства-времени. Вокруг новорожденной бран-дыры еще видны слои и лепестки одиннадцатимерной энергии, защищающие песок, атмосферу, Марс и Вселенную от намеренно созданного разрыва в пространственно-временно́й ткани.

Из дыры появляется нечто вроде одноколки на паровом ходу. Слышатся громкое пыхтение и выстрелы в глушителе. Невидимые гироскопы удерживают полуметаллическую-полудеревянную конструкцию на единственном резиновом колесе. Экипаж останавливается в точности посередине пространства, не занятого зеками. Распахивается затейливая резная дверца, деревянная лесенка опускается на песок и раскладывается подобно сложной головоломке.

Из экипажа выходят четыре войникса – это двухметровые металлические двуногие с бочкообразной грудью, без шеи (их головы торчат подобно наростам). Пользуясь больше манипуляторами, чем руками-лезвиями, они принимаются собирать загадочный аппарат, между частями которого видны серебристые щупальца с маленькими параболическими проекторами на концах. Завершив работу, войниксы отступают к умолкнувшему паровому экипажу и застывают как вкопанные.

На берегу, между щупальцами-проекторами, возникает мерцающий силуэт – то ли человек, то ли проекция, которая затем обретает видимую материальность. Это старик в голубом одеянии, замысловато расшитом астрономическими символами. При ходьбе он опирается на длинный деревянный посох. Его ноги в золотых туфлях оставляют на мокром песке вполне реальные следы. Черты лица в точности как у каменных изваяний на обрывах.

Волшебник подходит к самой кромке прозрачной воды, останавливается и ждет.

Вскоре волны начинают бурлить, и сразу за полосой прибоя из моря поднимается нечто громадное. Оно движется медленно, скорее как встающий из пучины остров, чем как органическое существо вроде кита, дельфина, морской змеи или морского бога. По бороздам и складкам чудовищного создания потоками сбегает вода. Оно направляется к берегу. Зеки отступают назад и в сторону, давая ему место.

Формой и цветом оно напоминает исполинский мозг – розовый, как живой человеческий мозг, со множеством складок наподобие извилин, однако на этом сходство и заканчивается. Между складками розоватой плоти помещаются десятки пар желтых глаз и множество рук. Маленькие хваткие руки с разным числом пальцев тянутся из складок и колышутся, словно щупальца анемона в холодном течении, руки побольше на длинных стеблях отходят от глаз, и – это становится заметнее по мере того, как существо величиною с дом вылезает из воды на берег, – с нижней стороны и по бокам у него растут огромные руки, с помощью которых оно передвигается. Каждая ладонь – белесая, как личинка, или трупно-серая – размером с безголовую лошадь.

Двигаясь по-крабьи боком вправо-влево по мокрому песку, существо заставляет маленьких зеленых человечков отпрянуть еще дальше и замирает меньше чем в пяти футах от старца в голубых одеждах, который сначала тоже шагнул назад, позволяя существу расположиться на берегу, но тут же твердо застыл, опершись на посох и невозмутимо глядя в желтые холодные глазки чудовища.

Что ты сделал с моим любимым поклонником? – беззвучным голосом спрашивает многорукий.

– Мне больно говорить, но он вновь выпущен в мир, – вздыхает старик.

В какой из миров? Их чересчур много.

– На Землю.

На какую? Их тоже слишком много.

– На мою Землю, – отвечает старик. – Настоящую.

Гигантский мозг шумно втягивает слизь всеми отверстиями, запрятанными среди складок. Звук получается мерзкий, как если бы кит сморкался густой от водорослей морской водой.

Просперо, где моя жрица? Мое дитя?

– Которое дитя? Спрашиваешь ты про синеглазую свиноворону или, может, про рябого пащенка, не удостоенного человечьей формы, которого она извергла из себя на берегу моего мира?

Волшебник употребил греческое слово сус для свиньи и коракс для ворона, явно радуясь своему маленькому каламбуру.

Калибан и Сикоракса. Где они?

– Сука – неизвестно где. Пресмыкающееся – на свободе.

Мой Калибан сбежал со скалы, где ты держал его в заточении много столетий?

– А разве я не сказал этого только что? Продал бы ты лишние глазки за пару ушей.

Он пожрал уже всех людишек твоего мира?

– Не всех. Пока что. – Волшебник указывает посохом на каменные изображения собственной головы над обрывами. – Понравилось тебе жить под надзором, многорукий?

Мозг вновь фыркает морской водой и слизью.

Пусть зеленые человечки еще потрудятся, а потом я нашлю цунами и утоплю их всех, а заодно смою и твои жалкие шпионские идолища.

– Почему не сейчас?

Ты знаешь, я могу, огрызается беззвучный голос.

– Знаю, гнусное существо, – говорит Просперо. – Однако, утопив эту расу, ты превысишь меру своего злодейства. Зеки – почти что идеал сострадания, воплощенная верность, они не переделаны тобой из прежнего, как здешние боги по твоему чудовищному капризу, а воистину созданы мною заново. Я их сотворил.

Тем слаще мне будет их истребить. Что проку от бессловесных хлорофилловых ничтожеств? Они все равно что ходячие бегонии.

– У них нет голоса, – говорит старец, – однако неправда, будто они бессловесны. Эти существа общаются при помощи генетически измененных пакетов информации, передаваемой на клеточном уровне при касании. Когда им нужно поговорить с кем-нибудь чужим, один из них по доброй воле предлагает свое сердце, после чего умирает как индивид, но поглощается другими, а значит, продолжает жить. Это прекрасно.

«Manesque exire sepulcris»[14], мыслешипит многорукий Сетебос. Ты всего лишь поднял мертвецов из могил. Заигрался в Медею.

Внезапно Сетебос поворачивается на ходильных руках и на двадцать метров выбрасывает из своих извилин руку на стебле. Серовато-белесый кулак ударяет первого попавшегося маленького зеленого человечка, пробивает грудь, хватает зеленое сердце и выдергивает его наружу. Безжизненное тело валится на песок. Внутренние соки растекаются по песку. Другие МЗЧ тут же встают на колени, чтобы впитать в себя клеточную сущность мертвого зека.

Сетебос втягивает змееподобную руку, выжимает сердце досуха, как губку, и с презрением отбрасывает прочь.

Пусто, как и в его голове. Ни голоса, ни послания.

– Да, для тебя там ничего нет, – соглашается Просперо. – Зато я получил печальный урок: никогда не говори открыто с врагами. От этого страдают другие.

Другие и должны страдать. Для того мы их и насоздавали.

– Да. И для того у нас в руках колки от струн душевных, дабы сердца на свой настроить лад[15]. Но твои создания нарушили все законы, Сетебос. Особенно Калибан. Вкруг моего державного ствола обвился он, как цепкая лиана, и высосал все соки…

– На то он и рожден.

– Рожден? – Просперо смеется. – Поганое отродье твоей ведьмы явилось на свет среди арсенала истинной шлюхи-жрицы – среди жаб, жуков, нетопырей и свиней, некогда бывших людьми. Порождение ехидны готово было превратить всю мою Землю в гадкий хлев, а я ведь обращался с этим животным как с человеком. Он жил в моей пещере. Я научил его словам, дал знание вещей, показал ему все качества людского рода… и какую пользу это принесло мне, или миру, или лживому рабу?

Все качества людского рода, фыркает Сетебос, делает пять шагов на огромных ходильных руках, так что старика накрывает его тень. Я научил его силе. Ты научил его боли.

– Когда это невежественное, дикое существо разучилось выражать свои мысли и лишь мычало, как дикий зверь, я по заслугам заточил его в скалу, где составлял ему общество в собственном обличье.

Ты изгнал мое дитя на орбитальный камень и отправил туда одну из своих голограмм, чтобы столетиями мучить его и дразнить, лживый маг.

– Мучить? О нет. Но когда гнусное земноводное меня не слушалось, я насылал на него корчи и ломоту в костях, и оно так ревело от боли, что другие звери на орбитальном острове дрожали от его воя. Так я поступлю снова, как только его отловлю.

Поздно. Сетебос фыркает. Все его немигающие глаза устремляются на старика в голубых одеждах. Пальцы подергиваются и колышутся. Ты сам сказал, что мой любезный сын вырвался на волю. Разумеется, я об этом знал. И скоро к нему присоединюсь. Вместе с тысячами маленьких калибанов, которых ты так кстати создал, когда еще жил среди постлюдей и считал тот обреченный мир добрым, отец и внук превратят твой зеленый шарик в куда более приятное место.

– В болото, ты хотел сказать? – говорит Просперо. – В гнилые топи, наполненные вонью, и гнусными тварями, и всякой нечистотой, и всякой заразой, что паром поднимается с трясин глухих болот, и горечью падения Просперо.

Да. Огромный розовый мозг как будто приплясывает на длинных пальценогах, раскачиваясь, словно под звуки неслышной собеседнику музыки или радостных возгласов.

– Тогда Просперо не должен пасть, – шепчет волшебник. – Никак не должен.

Ты сдашься, волшебник. Что ты такое? Лишь тень отзвука ноосферы, персонификация бездушного, неорганизованного биения никчемной информации, бессвязный лепет расы, давно впавшей в слабоумие; кибернетически сшитый кишечный газ на ветру. Ты падешь, и с тобой твоя жалкая биошлюха Ариэль.

Старик поднимает посох, словно хочет ударить чудовище, но тут же опускает и опирается на него, словно вдруг лишился последних сил.

– Она по-прежнему добрая и верная служанка нашей Земли. Ариэль никогда не покорится ни тебе, ни твоему гнусному сыну, ни твоей голубоглазой ведьме.

Зато послужит нам своею смертью.

– Ариэль и есть Земля, чудище, – выдыхает Просперо. – Моя милая выросла в полное сознание из ноосферы, вплетенной в осознающую себя биосферу. Уничтожишь ли ты целый мир в угоду своему гневу и тщеславию?

О да.

Сетебос прыгает вперед на исполинских пальцах и, схватив волшебника пятью руками, подносит к двум парам глазок.

Отвечай, где Сикоракса?

– Гниет.

Цирцея мертва? Дочь и наложница Сетебоса не может погибнуть.

– Она гниет.

Где? Как?

– Старость и злоба согнули ее в дугу, а я превратил в рыбу, которая сейчас портится с головы.

Многорукий издает хлюпающий звук, отрывает Просперо ноги и швыряет их в море. Потом отрывает ему руки, которые отправляет в глубокую пасть, разверзшуюся меж извилин и складок. Наконец он вспарывает волшебнику живот и всасывает кишки, словно длинную макаронину.

– Развлекаешься? – спрашивает голова Просперо, но серые обрубки-пальцы разламывают ее, как орех, и пихают в ротовое отверстие.

Серебристые щупальца на берегу начинают мерцать, параболические отростки вспыхивают, и старец как ни в чем не бывало появляется чуть поодаль на пляже.

– Какой же ты зануда, Сетебос. Вечно голодный, вечно злой, но скучный и утомительный.

Я все равно найду твое истинное телесное воплощение, Просперо. Можешь поверить. На твоей Земле, в ее коре, под ее морями или на орбите я отыщу ту органическую массу, что когда-то была тобой, медленно разжую и съем. Не сомневайся.

– Надоел, – отмахивается волшебник. Вид у него усталый, печальный. – Какая бы судьба ни постигла здесь, на Марсе, моих зеков или твоих глиняных божков, что бы ни приключилось с любезными моему сердцу людьми на Земле Илиона – мы с тобой скоро встретимся. На сей раз – на Земле. Война между нами затянулась, настала пора к добру или к худу положить ей конец.

Точно.

Выплюнув кровавые ошметки, многорукое существо разворачивается на нижних ладонях, семенит к морю и скрывается под водой, выплеснув напоследок алый фонтанчик из отверстия между верхними складками.

Просперо вздыхает, затем, подав знак войниксам, подходит к ближайшему МЗЧ и обнимает его.

– Возлюбленные, как я хотел бы поговорить с вами, узнать, о чем вы думаете. Но стариковское сердце не выдержит, если сегодня умрет еще кто-нибудь из вашего рода. В лучшие времена я непременно вернусь, а пока, умоляю, corragio![16] Мужайтесь, друзья! Сorragio!

Войниксы отключают проектор и, как только волшебник растворяется в воздухе, бережно сворачивают серебряные щупальца, грузят аппарат в паровую одноколку и поднимаются по лесенке в обитый красным салон. Лесенка складывается. Мотор громко кашляет.

Пыхтя и переваливаясь, плюясь песком, громоздкий экипаж описывает круг по берегу – зеки молча расступаются – и неуклюже вкатывается в бран-дыру, где в то же мгновение исчезает.

Через несколько секунд бран-дыра съеживается обратно в одиннадцатимерный энергетический лист спектральных цветов, съеживается еще сильнее, мерцает и пропадает из виду.

Какое-то время на берегу слышен только плеск, с которым сонные волны накатывают на красный песок. Затем МЗЧ расходятся по фелюгам и баржам, поднимают паруса и вновь отправляются ставить каменные головы.

21

Уже пришпорив коня и замахнувшись копьем Афины для смертельного удара, Пентесилея осознала два своих, возможно роковых, упущения.

Прежде всего – трудно поверить, но Афина не уточнила, какая из пяток мужеубийцы уязвима, а царица не догадалась поинтересоваться. Амазонке почему-то представлялось, что смертный Пелей вытащил сына-младенца из Небесного пламени за правую ногу. Однако Афина сказала только, что уязвима одна из пяток.

Пентесилея понимала, как трудно будет попасть герою в пяту, пусть даже и зачарованным копьем. Ахиллеса нипочем не обратить в бегство, тут сомнений не было. Но амазонка заранее велела боевым подругам как можно яростнее атаковать ахейцев за спиной героя. Настоящий военачальник непременно обернется посмотреть, кто из его людей убит, а кто ранен. Вот тут царица и нанесет роковой удар. Правда, чтобы стратегия сработала, Пентесилее самой придется держаться сзади, позволив сестрам по оружию вырваться вперед. Ей, привыкшей повелевать и главенствовать, особенно в убийствах! И хотя амазонки знали, что так нужно, иначе быстроногого не убить, царица покраснела от стыда, когда прочие всадницы налетели на мужчин, оставив ее позади.

И тут она осознала свою вторую ошибку. Ветер дул со стороны Ахиллеса, а не к нему. Исполнение замысла частично зависело от чудесных духов Афродиты, но для этого мускулистому идиоту нужно было почуять их. Если ветер не переменится – или Пентесилея не приблизится настолько, чтобы оказаться буквально над белобрысым ахейцем, – волшебный аромат не подействует.

«Плевать, Аид побери, – подумала Пентесилея, глядя, как подруги мечут копья и выпускают оперенные стрелы. – Да свершится воля Судеб! Арес, отец! Будь со мной и защити меня сегодня!»

Она почти ожидала, что бог войны появится рядом, может быть даже вместе с Афиной и Афродитой, ведь они хотели, чтобы Ахиллес сегодня погиб. Однако ни бог, ни богини не показались в последние мгновения до того, как огромные скакуны налетели на стремительно воздетые пики, копья застучали по быстро поднятым щитам и неудержимые амазонки столкнулись с неколебимыми аргивянами.