Клинок Тишалла

– Так что же? – тихонько спросил Кейнова Погибель. – Песня или река?

Хэри пожал плечами.

– Мне-то откуда знать? Сдается мне, она ни того, ни другого не имела в виду. Она была богиня, а не философ. Но о жизни и смерти кое-что знала. Никогда не боялась умереть; она знала, что ее смерть – это часть цикла, что ее бурунчик расточится в течении большой реки.

Кейнова Погибель понимающе кивнул.

– Так, ты можешь снести свою потерю, ибо не чувствуешь, что потерял ее совсем.

– Это ее река, малыш.

– Как я заметил ранее, – проговорил Кейнова Погибель, – уже нет.

Хэри чуть приоткрыл глаза, искоса, не повернув головы, и стал разглядывать своего мучителя.

– Ты, верно, заметил серебряные руны, начертанные на мече святого Берна, – продолжал тот. – Как думаешь, какой цели они служат?

Хэри не ответил, не дрогнул, только смотрел – точно хищник, осознавший, что по его следу идет другая тварь, сильней и злей.

– Признаюсь, точной цели этих рун я не знаю, – продолжал Кейнова Погибель. – Вопрос этот не показался мне столь значительным, чтобы задавать его. Но подумай: если вице-король намеревался уничтожить лишь ее смертную оболочку, не достало бы на это обычного клинка?

Глаза Хэри блеснули.

– Так что, когда ты примешь смерть от рук своих врагов, не утешайся пустыми мечтаниями о Пэллес Рил, отошедшей в некое смутное посмертие, где она может быть счастлива или хотя бы довольна. Лучшее, что могла она испытать, – это полнейший распад сознания. А скорей всего, воет сейчас от муки в каком-нибудь невообразимом аду и будет выть – вечно.

Они долго молчали. Слышался только тихий плеск волн о борта, и тихонько покачивалась палуба.

– У тебя, – промолвил наконец Хэри хрипло и неспешно, – просто дар ненавидеть.

Кейнова Погибель торжественно склонил голову.

– Если так, этот дар я получил из твоих рук.

На миг ему захотелось протянуть руку и коснуться плеча Хэри – не ради того, чтобы причинить боль. Во многих отношениях этот калека был ему ближе, чем посредственности, у которых он учился в монастырской школе, и бесхребетные экзотерики, служившие в посольстве Тернового ущелья. То, что соединяло его и Хэри, было от века недоступно и совсем непонятно этим серым душонкам.

Отвернувшись, он поднялся на ноги.

– Знаешь, – проговорил он отстраненно, глядя из-под парусинового клапана в звездное небо, – при других обстоятельствах я бы не удивился, если бы мы стали друзьями.

– Малыш, мы уже друзья, – горько усмехнулся Хэри. – Хочешь сказать, что не заметил?

Кейнова Погибель глянул на него сквозь бледное застывшее пламя лампады, и перед глазами его промелькнуло все, что они вместе пережили за последние пять дней.

– Не заметил, – признался он, хмурясь, и кивнул. – Но ты, пожалуй, прав.

– Еще бы не прав! Хотя это не помешает мне тебя убить, если выдастся случай.

– М-м, без сомнения, – согласился Кейнова Погибель, – равно как не помешает мне выдать тебя имперским властям на расправу.

– М-да. Завтра утром, верно?

Кейнова Погибель кивнул, удивившись накатившей неожиданно тоске.

– Да. Завтра.

– Похоже, тебя эта перспектива не больно радует.

– Не радует вовсе, – признался он. – Но я готов. Ты часть моей прошлой жизни, Хэри. Я готов двинуться дальше.

– Ну ладно. А двинуться на боковую ты готов?

Только глянув на небо – и на последние капли масла в лампаде, он понял, насколько поздний уже час.

– Пожалуй.

– Тогда заткнись и валяй спать.

Кейнова Погибель усмехнулся почти по-дружески.

– Доброй ночи, Хэри.

– Пошел на хрен.

5

Ранним утром, когда с первыми лучами рассвета тяжеловесная баржа выплыла на стремнину Великого Шамбайгена, Кейнова Погибель принес Хэри миску крутой чечевичной каши с солониной, поставил рядом с койкой и отстегнул калеке одну руку, чтобы тот сам мог орудовать здоровенной деревянной ложкой. Хэри вяло пожевал чуть-чуть, потом оттолкнул миску.

– Лучше ешь, – посоветовал Кейнова Погибель. – В Донжоне так не кормят.

– Ну и хрен с ним. Как насчет «утки»?

Кейнова Погибель подвинул «утку» к калеке, терпеливо подождал, пока тот оправится, потом вынес посудину на палубу и отправил содержимое в реку. Когда он вернулся, Хэри так и не принялся за еду. Он неотрывно и невыразительно пялился на парусину над головой.

– Что у нас сегодня в программе? – спросил он, не оборачиваясь. – Опять за руку возьмешься?

– Нет, – ответил Кейнова Погибель, неторопливо устраиваясь в позе воина, удобно поджав под себя ноги. Локтями он оперся о колени и обхватил левой ладонью правый кулак: поза для медитации Тихого Круга.

– Это наша последняя беседа, Хэри. Примерно через два часа я передам тебя Рыцарям двора, которые ждут на причале в Анхане, и больше я тебя не увижу – м-м, нет, я хотел сказать «не заговорю», потому что на казни твоей я намерен присутствовать.

– Ха. Только не надо распускать нюни, а то я покраснею.

Кейнова Погибель спокойно глянул на свою жертву.

– На сегодня у меня к тебе только один вопрос. Я даже не буду настаивать, чтобы ты ответил.

Хэри неуверенно глянул на него; смена привычного распорядка пробудила в нем звериную опаску.

– Ну ладно.

– Оно того стоило?

Хэри оскалился.

– Что – оно и чего стоило? Это из серии дурацких вопросов «если бы я мог прожить жизнь заново»?

– Не совсем. Твоя жизнь меня не трогает, Хэри. Я о том влиянии, что твои действия оказали на мою жизнь. Я хочу знать: спасение Пэллес Рил на стадионе Победы семь лет назад – стоило ли это всего, что ты выстрадал с тех пор?

– Еще бы! – ответил тот без промедления и колебаний. – Если бы пришлось переиграть, я бы все повторил на бис.

– Да ну! Правда? После всего, что ты мне поведал? Разбив себе карьеру, потеряв ноги, отца, дом, дочь… жизнь. Ты уверен?

– Я… то есть… – Голос Хэри прервался, он отвернулся к стене.

– Вы даже не были счастливы вместе, – промолвил Кейнова Погибель. – Ты сам мне сказал. Итак, единственное, чего ты добился, – это отложил ее гибель на семь лет. Если бы ты знал тогда, до какой степени бесповоротно сгубит тебя этот единственный шаг, ты поступил бы так же?

Хэри прикрыл глаза свободной рукой и не ответил.

– Можешь не отвечать. Просто подумай над моим вопросом.

– Вера, – пробормотал Хэри.

– Ах да, ваша дочь, – подхватил Кейнова Погибель. – Такую ли большую услугу оказали вы ей, произведя на свет? Порою ночами ты бормочешь во сне – знаешь об этом? А знаешь, что именно? «Прости, Вера».

И вот тут в том, кто был некогда Кейном, что-то замерцало и погасло окончательно: та искра, что отбрасывала его в мир живых зловещей тенью. В первый раз за эти дни он показался своему мучителю старым, и усталым, и безнадежно увечным.

Кейнова Погибель долго, целые секунды, взирал на него, наслаждаясь этим угасанием, а потом поднялся на ноги, собираясь выйти, но Хэри вновь обернулся к нему, и лицо его было сурово, как горы по зиме.

– Тебе я мог бы задать тот же самый вопрос.

6

Кейнова Погибель замер и оглянулся через плечо.

– О чем ты?

– Никогда не думал, чего будет стоить тебе мое поражение?

– Хэри, Хэри, – укоризненно молвил Кейнова Погибель. – Разве мы не миновали тот порог, за которым я мог бы принять всерьез твои угрозы?

– Это не угроза, малыш. Ладно, предположим, я отнял у тебя родителей. Ты отнял у меня жену и придешь на мои похороны. Хрен с ним. – Он пожал одним плечом. – Сквитались. Мне-то плевать на самом деле: я уже покойник. А вот как ты будешь жить с тем, что натворил?

– А что я натворил? – Кейнова Погибель фыркнул. – Я спас мир от Врага господня.

– Малыш, малыш, – в голосе Хэри эхом отозвались укоризненные нотки. – Ни хрена ты не спас. Когда вы с Гарретом исхитрились убить Шенну, вы стерли с лица земли империю Анханы. И Монастыри, и Липке, и Кор, и Пакулу. Примерно через год на континенте не останется живой души.

– Это нелепо.

– Как же. Как ты думаешь, безмозглая твоя башка, что тут делала Пэллес?

По хребту Кейновой Погибели пробежали призрачные мурашки, оскальзываясь горячими лапками, – словно пальцем провели по неошкуренной доске.

– Ты говоришь о болезни вице-короля Гаррета – которой он заразил недочеловеков.

– Ты знал ?

Хэри взирал на своего мучителя с ошеломленным, диким недоумением. «Ну, – мелькнуло у того в голове, – наконец-то я произвел на него впечатление». Жаль, что насладиться этим не выходит. Он подавил искус ответить высокомерно: – «Мне многое ведомо», словно чародей из сказки, и выдавил только:

– Да.

Под ложечкой у него засосало.

– Черт, малыш, – недоверчиво щурясь, Хэри помотал головой, – блин, я-то думал, что я крутой. Так все, выходит, началось с Гаррета?

Кейнова Погибель качнул головой.

– Все началось с тебя. И Крила.

– Что тебе сказал Гаррет?

– Сказал… что чума зовется врищин … вриччин …

– ВРИЧ-инфекция, – подсказал Хэри. – Верно. А про нее старина Винс тебе что наболтал?

Воздух в палатке словно загустел – как вода, как вязкая подлива, так что Кейнова Погибель едва мог втянуть его в легкие.

– Достаточно, – сдавленно промолвил он.

– И ты все равно пошел на это.

– Не понимаю.

– Гаррет был мертв. Я в твоих руках. Почему должна была умереть Пэллес?

Кейнова Погибель усмехнулся холодно и жестоко.

– Резоны – для черни.

Хэри смотрел на него спокойно и неотрывно, так что Кейновой Погибели пришлось отвести взгляд.

– Я мог бы ответить: потому что решил, что она могла спасти тебя. Мог бы ответить: потому что я заключил договор от имени Монастырей и его следовало выполнить. Но это была бы неправда. Правда проще и куда сложней: ее убили, потому что ты любил ее, и я хотел, чтобы ты стал свидетелем ее смерти.

Хэри кивнул, хмурясь, словно мог понять и уважить такое желание, но затем, прищурившись, снова поднял глаза:

– А тебе не было интересно, почему Гаррет искал ее смерти?

– Он сказал… сказал, что она защитила бы эльфов от чумы.

– Не только эльфов.

Призрачные мурашки грозили оттоптать всю спину.

– Вице-король заверил меня, что люди находятся в безопасности…

– Люди. Ага. – Губы Хэри превратились в пародию на кейнову волчью ухмылку. – Ты только не забудь, что для Гаррета «люди» значило «артане ».

Под ложечкой у Кейновой Погибели скапливалась тошнота.

– Вот такой вопрос: Гаррет ведь сделал тебе прививку? Должно быть, вакцину получила большая часть жителей Забожья: это когда берут такую черную штуковину, прижимают к плечу, жмут на курок, и она делает «пфсст!» – знакомо?

– Да… да, я получил прививку. И работники посольства, и большинство горняков и железнодорожников…

– Тогда ты у нас счастливчик, малыш. Главный приз: место в первом ряду на светопреставление.

– Он сказал… говорил, это лишь предосторожность…

– И только потому, что эта дрянь пришла из другого мира – моего мира, – и Гаррет замылил тебе глаза всякими техническими штучками, ты решил, будто он знает, о чем говорит.

– Я… – Кейнова Погибель зажмурился. – Да.

– С вами, интеллигентами хреновыми, всегда проблема, – с жестокой насмешкой заключил Хэри. – Вам все кажется, что если кто-то говорит с вами на одном жаргоне, то он уж точно не дурак. А Гаррет был дурак, и ты дурак, что ему поверил.

Кейнова Погибель не нашел, что ответить.

– Чума уже в Анхане, – промолвил Хэри. – Вот почему Пэллес явилась сюда. Люди болеют. Хумансы. Умирают. Убивают друг друга. Запираются, чтобы исчахнуть от лихорадки, потому что лишились рассудка, им мерещится, будто все их преследуют. Шенна – Пэллес была единственной надеждой жителей этой земли… какое там – всего мира. Ты убил ее. Поздравляю. Теперь смотри, как умрут остальные.

Кейнова Погибель протянул руку к стенке шатра, на ощупь уцепился за складки парусины, чтобы удержаться на ногах.

– Смотреть… – пробормотал он.

– А как же. Для того и придумана та черная штуковинка. Ты-то не заболеешь. У тебя иммунитет, как у меня. Подфартило, да?

– Ты лжешь, – прошептал Кейнова Погибель. Ему понравилось, как это звучит. – Ты лжешь, – повторил он уже тверже. – Выдумываешь на ходу.

Разумеется, этот человек лжет – разве не он был некогда Кейном? День за днем Кейнова Погибель терзал его, и наконец калека исхитрился отомстить своему мучителю, произведя на свет гнусную, нелепую ложь.

– Ага, само собой. Выдумываю, – отозвался Хэри с той же нерадостной хищной ухмылкой. – Ты же у нас великий мозгочей – вот и загляни мне в голову, говенная твоя башка!

– Не стоит, – твердо ответил Кейнова Погибель. – Это очевидная ложь: с какой стати царица актири хоть пальцем шевельнет, чтобы помочь жителям Анханы?

– Может, потому, что она не была царицей актири? Может, потому, что церковь зря поливала ее имя грязью все эти годы? Может, потому, что она любила всякую живую тварь, даже таких узколобых беспомощных хероплетов, как ты?

Хэри окинул его долгим, пронзительным взором, с головы до пят и обратно, словно взвешивая по раздельности каждую сторону его натуры, зримую и нет.

– Когда ты пошел в монахи, – промолвил он затем, – ты принес клятву. Ты клялся отныне и вовек до последнего вздоха поддерживать и хранить Будущее Человечества. Вот как ты исполнил ее. Ты убил их. Всех. Ради того, чтобы покончить со мной, ты стер на хрен с лица земли род людской.

Кейнова Погибель обеими руками ухватился за парусиновые стенки. Взбунтовавшийся желудок плескал в горло горькой желчью.

– Ты тоже приносил клятву! – отчаянно настаивал он. – И посмотри, сколько жизней ты отнял, сколько страданий причинил!..

– Ну знаешь, ты сам сказал, – ответил Хэри, пожав плечами, – я же Враг Божий.

7

Внизу, на пристани, военный оркестр, маршируя на месте, грянул «Царя царей», и первые ноты имперского гимна привели Кейнову Погибель в чувство. Когда за первым куплетом последовал припев, оркестранты развернулись, точно шестеренки некоего механизма, походным строем, и солнце высекало золотые искры из начищенной меди в такт торжественным аккордам гимна. Дворцовая стража окружила дроги со всех сторон. Лица под изукрашенными золотой филигранью стальными забралами были невыразительны, словно кукольные; алые лезвия алебард покачивались в такт, словно маятники пятидесяти идеально настроеных метрономов. Экзотерики, которые принесли калеку на носилках, взяли упряжных коней за удила и двинулись прочь, уводя процессию за собой.

Тот, кто прежде был Кейном, обвис на цепях, которыми был привязан к раме, слегка покачиваясь вместе с дрогами и повесив голову, словно потерял сознание. Оркестр от «Царя царей» плавно перешел к «Правосудию Господню».

Кейнова Погибель выпрямился; медленно и задумчиво выдернул занозу, глубоко вошедшую в ладонь, и недоуменно уставился на выступившую из ранки каплю крови. Как мог он потерпеть поражение столь легко?

Он не сомневался более, что Хэри поведал ему правду. То, что случилось в Городе Чужаков, было лишь предвестником катастрофы. Город был болен, заражен безумием – он чувствовал это. Безумие носилось в воздухе. Закрыв глаза, он мог видеть его: капельки пота на бледных лицах, ошпаренные лихорадкой глаза, взгляды исподтишка, и дрожащие руки, что вострят нож, и клочья пены на сухих, растрескавшихся губах. Для этого ему не требовалось даже пользоваться чародейским взором. Он знал и так. Знал, потому что солгать было бы слишком просто. Слишком дешево.

А за долгие годы учебы он накрепко усвоил, что победы Кейна не давались дешево; в конце концов за них приходилось платить столько, что сам господь не мог этого себе позволить.

Он попытался пересчитать про себя дни и ночи их совместного пути от Зубов Божьих, и его охватил священный трепет, берущая за душу жуть. Хэри знал все с самого начала. Одной фразой тот, кто прежде был Кейном, пробил сердце победе своей Погибели и сжег тело, оставив лишь ядовитый прах. Все это время он нес свою месть через муки и ждал – ждал момента, чтобы нанести смертельный удар.

Судьба Кейновой Погибели предала его, сделав погубителем, превзошедшем самого Кейна. Никогда, понял он с горькой уверенностью, нельзя верить судьбе.

Он понятия не имел, что ему делать дальше. Лишенный судьбоносной цели, он затерялся в темных гулких просторах. Выбрать путь он мог лишь, повинуясь капризу, ибо любая дорога содержала в себе не больше смысла, дарила не больше надежды, чем оцепенение, не имеющее, в свою очередь, смысла и не дающее надежд.

Перепрыгнув через поручни, он, будто кот, приземлился на палубе баржи. Одна потребность снедала его, как жажда воздуха снедает утопающего. Утолить ее могло лишь одно – то, что хранилось в грубом шатре, служившем каютой Хэри.

Он скользнул внутрь. Все его пожитки уместились в трех узлах: один – сундук с одеждой, второй – футляр с мечом святого Берна, привезенный с гор на хранение в посольстве в Анхану, и третий – устройство с саквояж размером, с двумя рукоятками, покрытыми золотой фольгой, и посеребренным зеркалом посредине. За эти-то рукоятки и уцепился сейчас Кейнова Погибель и в это зеркало устремил взор льдистых глаз.

«Последний, – твердил он себе, как пьяница клянется, поднимая к свету очередную рюмку виски, чтобы полюбоваться игрой янтарных лучей. – Самый последний раз».

И застонал глухо, словно в порыве страсти, вторгаясь в душу того, кто прежде был Кейном.

8

Должно быть, это рев толпы выводит меня из бездны забытья. Всюду люди: вокруг меня – пялятся, орут, глумятся, тычут пальцами. Где-то рядом играет оркестр… а, вот они где – маршируют перед дрогами, наяривая охренительную лабуду, словно реквием от Макса Регера* 4 в переложении для военно-духового оркестра.

Цепи – меня опутали цепями, будто я в самом деле могу убежать; руки прикованы к поясу, словно у висельника, и вдобавок прицеплены к колоде передо мною двухфутовой цепью – звенья толще моего пальца, – и такие же цепи оплетают мои плечи, притягивая к раме из гнлых досок, чтобы всякой сволочи было получше видно.

Зеваки высовываются из окон, машут руками, бросают в меня всякой дрянью – комок чего-то мокрого попадает в плечо и разбрызгивается по груди, и тошнотворная вонь выдергивает из похороненной памяти слово: тумбрель . Так называли повозки вроде той, на которой я еду в этом кошмарном параде, – тумбрель. По-французски «говновозка». Меня приковали к телеге золотаря.

Хороший день для гулянья. Солнце в здешних краях всегда кажется больше, желтей, жарче, ватные комья облаков – чище и плотнее, небо – такое глубокое и синее, что хочется плакать. Жарко для этого времени года, почти как в Лос-Анджелесе; по осени Анхана больше напоминает Лондон.

Туман и дождь, вот о чем я мечтал бы – чтобы загнать зевак под крыши, чтобы довершить сходство со старой Англией. Вот о чем я мечтал бы, если бы мог. Вместо этого я получаю Голливуд в натуре.

Вообще-то есть в этом своя скотская логика.

Вспоминается из старых фильмов, что в тумбреле полагается стоять прямо. Вот опять я ни хрена не могу правильно сделать. «Сказка о двух городах»… «Скарамуш»… «Алый бедренец» с Лесли Говардом… Шенна его особенно любила…

Шенна…

О господи…

Тяжесть грозит переломить мне остатки хребта, и свет дня меркнет, когда я скольжу обратно, в бездну.

Там ждет меня жаркая, ласковая тьма; после Забожья я обитал там большую часть времени, стоило дубленому засранцу Райте оставить меня в покое. В бездне мне составляют компанию лишь сладостные фантазии: как голову мне пробивает пуля из автомата, одного из тех, что прячут сейчас под сутанами монахи, делая вид, что это плохо скрытые мечи. Я могу в подробностях представить, как это случится, в замедленной съемке – двести кадров в секунду: как пуля раздвигает мягкие ткани скальпа, пробивает кость и начинает кувыркаться, расплескивая мозги, оставляя за собою кильватерную волну забвения, прежде чем вышибить с другой стороны кусок черепа размером с мой кулак.

Я могу мечтать об этом и быть счастлив.

Выстрел в голову – лишь один из моих друзей. Иной раз я могу потешить себя ударом короткого клинка в сердце, когда тьма поднимается к мозгу по сонной артерии, словно кровь клубится в морской воде. Другой раз фонтан крови самый настоящий – она истекает из располосованных запястий… запястий, хрена с два – я в свои годы напластал достаточно мяса, чтобы справиться получше, если только выдастся случай. Всего-то и нужно что дюйм острого лезвия, чтобы вскрыть бедренную артерию: в Эдем забвения такая рана отправит меня едва ли не быстрей, чем удар в сердце. Легко и просто. И примериваться не надо: ноги все равно ничего не чувствуют. Больно не будет.

Я не нуждаюсь в боли. Я не собираюсь наказывать себя. Достанет и забвения.

Все остальное – прелюдия.

Я был бы рад отдохнуть прямо здесь, отплыть в полузабытье, оставив уродскую реальность за порогом, да только толпа не позволяет. Она снова и снова твердит имя, будто мелочно-мерзкую дразнилку, напоминая, насколько все же мерзкие в большинстве своем твари – люди. Когда мне было лет десять, я попытался грохнуть парня, который вот так же меня изводил, – разница лишь в том, что он знал мое имя.

А эти придурки все зовут меня Кейном.

Я бы наплевал, но они настойчиво требуют внимания – кусками плодов, яйцами, комками навоза и порой камнями. Иногда кому-то приходит в голову швырнуть в меня горсть гальки, и часть камушков липнет к растекшимся желткам, и персиковой мякоти, и вязкому навозу, и забивается под воротник, и стекает на грудь, и по спине, и по ребрам, и царапает открытые ожоги. Процессия проходит слишком близко от домов, и мальчишки с нависающих балконов соревнуются, кто смачней харкнет мне на волосы.

Очень трудно забыться во тьме, когда в тебя постоянно швыряют дерьмом, и лабает сучий оркестр, и солнце сверкает на пестрых лентах, и начищенных трубах, и на лезвиях надраенных до зеркального блеска алых алебард. И что хуже всего – настоящая, фундаментальная, неотъемлемая гнусность, от которой я ненавижу и презираю себя сильней, чем возможно представить в глубочайших мазохистских фантазиях, – я не могу перестать играть.

Я продолжаю: все наблюдаю, комментирую, описываю свои переживания. Даже в глубинах бездны, скатываясь во тьму забвения, которой единственно жажду, я продолжаю разъяснять себе, что именно чувствую.

Самому себе.

Семь лет тому назад, когда я последний раз был в Анхане и лежал, умирая, на сыром песке стадиона Победы, мне казалось, что я понимаю. Что знаю истинного своего врага: своих зрителей.

Но я все еще играю…

Теперь, когда я сам – единственная моя публика.

Господи, господи боже, что я за мерзкая, мерзкая тварь!

Потому что ради этого все случилось. Вот ради этого самого. Того, что происходит сейчас. Ради этого шествия.

Ради него погибла Шенна. Ради него сгинула Вера. Ради него убили отца, и ради него пропало все, о чем я мечтал в жизни.

Вот он: я.

Центр внимания. Пуп земли.

Наяривает оркестр, сияет солнце, радуется народ, и нет ада страшней.

Все ради того, чтобы я мог стать звездой.

9

Содрогаясь и всхлипывая, Кейнова Погибель оторвался от Зерцала, утирая ладонью пот. «Надо бы зашвырнуть клятую штуковину в омут», – подумал он. Усилием воли он подавил дрожь, заставил себя дышать ровней, и все же колени его чуть не подкосились, когда он сделал шаг.

Вместо того чтобы отправить Кейново Зерцало в реку, где тому было самое место, Погибель, к собственному изумлению, неохотно расстался с серебряным ноблем, чтобы служивший на барже шестовым огр отнес Зерцало – и сундучок с посольскими одеждами – в посольство.

Футляр с Косаллом Кейнова Погибель решил отнести сам. Узкая длинная коробка была в полтора раза длинней его руки, из легких упругих дощечек, сколоченная медными гвоздями и обтянутая кожей.

Он баюкал футляр, словно младенца, и хмурился над ним.

В этой коробке покоилась святейшая из святынь имперской церкви, утерянная на семь лет: могучий клинок, которым святой Берн сразил не только Князя Хаоса, но теперь также и царицу актири . Кейнова Погибель находил любопытным свое отношение к ней: хотя ему было доподлинно известно, что Кейн – всего лишь человек, что Берн в жизни был насильником и убийцей, а последний его подвиг и вовсе совершило одержимое демоном чучело, а сам Ма’элКот был в земле актири не более чем политическим заключенным, близость Косалла все же внушала ему священный трепет.

Он узнал истину, лежащую в основе веры, которую он исповедовал столько лет, но вера никуда не исчезла. Неким образом он мог одновременно воспринимать Кейна как простого человека – и как Врага Божьего, и не видеть в этом противоречия. В футляре лежал простой зачарованный меч и одновременно легендарный символ божественной мощи – оттого, что господь его был человеком, он не становится в меньшей степени богом.