Клинок Тишалла

Жители Анханы, со своей стороны, полагали тем временем, что вспышка бессмысленного насилия, захлестнувшая столицу, является частью террористической атаки кейнистов в ответ на недавние массовые аресты и задержания. Патриарх Тоа-Сителл объявил в городе военное положение; армия теперь собирала в тюрьмы оставшихся на свободе кейнистов, их сочувствующих и сторонников – а также всех, на кого поступил донос, – в ходе подготовки к варварскому аутодафе, назначенному на приближающийся праздник Успения. Собрать достаточное количество жертв было нетрудно; от ужасов последних дней царствия Ма’элКотова ситуация мало отличалась. Как глумливо замечали многие комментаторы, жители Анханы подсели на «охоту за ведьмами».

Вместе с весьма красочными записями актеры в столице поставляли пугающие отчеты. В нелюдском гетто – Городе Чужаков – разразилась настоящая война между городской стражей и частями имперской армии с одной стороны и массовой полувоенной организацией нелюдей, скорей всего членами бывшей банды из Лабиринта, известной как фейсы, – с другой. Когда простые стражники поняли, что с могучими чарами нелюдей им не потягаться, они вызвали на помощь Серых Котов и большую часть Тавматургического Корпуса.

Битва на улицах гетто длилась больше суток, и к концу ее в дымящихся руинах лежала шестая часть города, но имперские силы одержали верх. Серые Коты подавляли остаточное сопротивление, а комментаторы в сети несколько дней качали головами, порицая жестокость и выясняя, кого винить в бойне, «полуцивилизованных сквоттеров и люмпенов» или «фракцию безответственных «охотников за ведьмами», устанавливающих политический курс».

Интерес общественности к делам Студии достиг пиковой отметки за последние семь лет; со времен «Ради любви Пэллес Рил» ситуация в Поднебесье не завораживала публику до такой степени. Проекция прибылей Студии стремилась ввысь такими непристойными темпами, что представители президента Тернера публично объявили, что тот намерен пересмотреть в суде условия контракта, с тем чтобы удвоить нынешний свой оклад.

И среди этого хаоса Джед Клирлейк – что было почти неизбежно – добыл сенсацию года: интервью в прямом эфире с бывшим императором Анханы.

– Очевидно, – мрачно гремел Тан’элКот, поворачивая свой чеканный профиль под лучи прожекторов, – что Студия умалчивает о чем-то. Вспомните: семь лет тому назад, чтобы спасти жизнь Пэллес Рил, Кейн уничтожил мою власть, начав тем самым кровавую войну за престол. Я не верю, что он пошел против нее, невзирая на причины.

О том, что она была безумна и представляла угрозу всему живому в моем мире, спорить не стану; как вы можете помнить, я сражался с ней лицом к лицу – мысль против мысли. Я знаю ее душу глубже, чем, полагаю, знал ее супруг. Но мои слова не в силах были тронуть его, когда речь заходила о Пэллес Рил. Когда-то он заявил, что ради ее спасения готов предать огню весь мир.

Полагаю, что это не пустая похвальба.

Он настолько своенравен, настолько эгоистичен, настолько равнодушен к нуждам общества и цивилизации.

И что за чушь – якобы он завещал похоронить себя в Анхане? Нелепость! Анхана не была ему домом; это было место работы , и любил он ее не больше, чем клерк любит свой терминал.

В этот момент Клирлейк обратил внимание публики на то, что та могла бы заметить и сама: что Тан’элКот до сих пор говорил о директоре Майклсоне в настоящем времени.

– Разумеется, – ответил Тан’элКот по обыкновению своему учтиво и спокойно. – Я не верю, что Кейн мертв.

Клирлейк залопотал, точно сломанный наладонник; Тан’элКот молча улыбался в камеру до тех пор, пока репортер не задал следующий вопрос.

– Безусловно, президент Тернер солгал, – ответил великан без колебаний. – Руководство Студии всегда врет; им за это платят. Вопрос в другом: о чем именно солгал президент? Если Кейн мертв – где тело? «Потерялось в скалах под Кхриловым Седлом», как же! – презрительно процитировал он. – Это вправду было Кхрилово Седло или все же Рейхенбахский водопад*  3?

Он обернулся ко всему миру, что смотрел на него через видеокамеру:

– Пока я собственными глазами не увижу тела Хэри Майклсона, пока не стисну в руке его холодное остановившееся сердце, я не поверю, что Кейн мертв.

Он развел руками – не просительно, но как бы в чародейском пассе:

– Покажите мне тело, президент Тернер. Покажите нам тело. Или покажите тело или признайтесь: где-то как-то, но Кейн продолжает жить.

Репортер Клирлейк был привычен к полемике; иные поговаривали, что он построил свою мечту в «глазу бури». Но есть разница между тем, чтобы оседлать ураган, и тем, чтобы дергать дракона за хвост. Будучи человеком разумным, он предпочел закруглить интервью вполне нейтральным вопросом:

– А вы, профессионал? Что станет с вами? Вернетесь в свою личную студию?

– Едва ли. Моему народу – моему миру – все еще угрожает чума, принесенная безумицей. Уничтожение Пэллес Рил не спасет мой мир. Студия и компания «Поднебесье» начали массированную и, скорей всего, безуспешную операцию по эпидконтролю, которая ставит под удар тысячи жизней и обойдется в миллиарды марок, в то время как они продолжают игнорировать решение очевидное, эффективное и недорогое.

Они могут вернуть меня домой.

Вернуть в мой мир. К моему народу, что взывает ко мне из темноты. Я могу совершить то, о чем лгала Пэллес Рил: стереть ВРИЧ с лица Поднебесья – и Студии это не будет стоить ни гроша.

Он снова повернулся к камере, обращаясь ко всему миру. По странной прихоти освещения глаза его словно вспыхнули изнутри, будто треснула каменная корка, обнажив раскаленную лаву.

– Вот ваш выбор: растратить миллиарды – и потерпеть неудачу или спасти мир бесплатно. Если Кейн вправду мертв – как можете вы оскорблять его память? Позволить ему погибнуть напрасно. Не дайте его жертве пропасть впустую. Вы знаете, что должно быть сделано.

Верните меня домой.

3

Двери броневика социальной полиции распахнулись в ночь. Посадочная площадка на крыше была залита светом прожекторов, бледным, словно лягушачье брюхо. Тан’элКот расправил плечи и ступил на потрескавшийся от времени асфальт.

Дышал он медленно и глубоко, усилием воли заставляя себя сохранять спокойствие. Главное – это готовность, готовность естественно и без задержки отреагировать на любое событие. Хотя это было бы куда проще, мрачно признал он про себя, если бы он имел малейшее понятие, чего ожидать.

На взлетной площадке перед Студией «Свежих Приключений», где Тан’элКот надеялся увидеть лимузин Студии, его ждал броневик. В памяти возникло лицо Клирлейка, пожелавшего ему удачи в конце интервью, и оно показалось Тан’элКоту зловещим. Этот легкий прищур, стеклянный блеск в глазах – неужто какой-нибудь техник нашептал ему в наушник, что гостя уже поджидают соцполицейские?

Подозрение холодной струйкой скользнуло по хребту. Он наблюдал через камеры слежения, как Коллберг и социки застали врасплох Кейна.

Взлетная площадка располагалась на крыше невысокого здания, окруженного массивными жилыми куполами. Броневик опустился точно в центре здоровенного креста, некогда красного, но теперь ободранного и выцветшего до грязно-розового оттенка, в сером от копоти круге. Значит, это какая-то больница.

Была какая-то больница, поправился Тан’элКот. Теперь вдоль края крыши выстроились такие же броневики, как тот, что привез сюда его. Башни их щетинились пушками, повернутыми вниз и в стороны, перекрывая все подходы к зданию.

Или все выходы.

Один из безликих полицейских махнул рукой в направлении распахнутого люка посреди крыши, и Тан’элКот покорно двинулся туда, сунув большие пальцы рук за ребристые ремни аммод-упряжи. То ли пряжки затянулись сами собой, то ли он слишком туго защелкнул их, забыв про толстый свитер, только дышать становилось все труднее.

Люк вел на темную лестницу – черный прямоугольник, будто разверстая могила. Оттуда тянуло кислым потом, стоялой мочой и жидкой зеленой гнилью, словно лестничная шахта служила зевом некоему трупоеду, медленно дохнущему от заворота кишок.

Тан’элКот замер. К воротам его сознания пробился каким-то образом Ханнто-Коса – робкий, слабый, трусливый Ханнто. А может, и не столь трусливый: Ханнто стал подстрекать Тан’элКот броситься на стоящих рядом социальных полицейских, напасть, крушить, убивать – и погибнуть. Потому что лучше быстрая смерть на пыльном, полном ядовитой мглы подобии воздуха, чем забвение в этом немыслимо гнусном чреве.

Почти все томящиеся в нем души рыдали от страха; сам божественный Ма’элКот требовал осторожности. Ламораку сказать было нечего; его мрачная тень съежилась от несказуемого ужаса в самом дальнем и забытом уголке мозга, ибо с лестницы пахнуло на него Донжоном, Театром Истины.

Оттуда несло Шахтой .

Один из социков подался к нему, и Тан’элКот напрягся, ожидая разряда шоковой дубинки, – и был поражен: полицейский лишь коснулся его плеча затянутой в перчатку рукой и, наклонившись поближе, шепнул через оцифровщик:

– Входите.

Голоса более похожего на человеческий от социальных полицейских Тан’элКоту прежде слыхивать не доводилось.

– Лучше не заставляйте его ждать.

Остальные социки обратили друг к другу слепые забрала, чуть приметно кивая и нервно тиская дубинки, словно им было больно взяться за оружие поудобнее. Мимолетное прикосновение к человеческой сути за серебряными масками превратило тревожный комок под ложечкой Тан’элКота в стылый ужас, пронизывающий до костей. Страшно было даже подумать, что социальные полицейские в состоянии испытывать сочувствие.

Словно то, что ожидало внизу, пугало даже их.

Глубоко и судорожно вздохнув, Тан’элКот шагнул на лестницу, и тьма поглотила его.

4

Внизу его встретил кошмар. Перепуганные, ошеломленные рабочие, администраторы, врачи, кровь, и слезы, и дерьмо, и вопли, и социальные полицейские на постах, точно роботы в своих серебряных масках. Свет давали только блеклые аварийные лампы. Кислая вонь людского страха мешалась с запахом плесени, исходящим от грязных мокрых ковров, почти не перебивая металлически-сладковатый, сложный смрад крови и испражнений.

По набитому вонючими тенями длинному, узкому коридору Тан’элКот прошел в просторный зал, раньше, должно быть, служивший конторой; среди груды оклеенных ковровым покрытием досок, разделявших прежде кабинки работников, валялись разломанные столы. То здесь, то там Тан’элКот замечал кучки измученных людей в лохмотьях, оставшихся от простого работничьего платья: одни отчаянно цеплялись друг за друга, другие тихо плакали, иные просто разглядывали тупо бурые пятна на стенах.

Среди обломков попадались части человеческих тел – трех как минимум: тут оторванная рука, там голова, будто разбитый молотком арбуз, здесь намотанные на остатки охладителя для воды кишки. Пол был усеян железными стерженьками – пулями из силовых винтовок; от одной из стен осталось лишь хрупкое, ломкое кружево. Кое-где в грудах сломанной мебели виднелись трупы, пожеванные, погрызенные кем-то – не от голода, но скорей из неутолимого стремления размять челюсти, как пес машинально гложет мозговую косточку.

Как чешет десны младенец.

Смерть от пули была здесь лишь началом. Некоторые играли с трупами: кто-то плел косички из спутанных кишок, кто-то выдавливал глаза и разбирал изувеченные тела по суставам, как заскучавший ребенок ломает старые куклы. У Тан’элКота не оставалось сомнений в том, кем был этот ребенок. Он видел его.

Посреди зала, в спущенных по колено штанах. Ягодицы его дергались между бедрами пустоглазой женщины с раскровяненным ртом. Бугристый череп не давал ошибиться.

Коллберг.

Из одежды на женщине осталась только заскорузлая повязка, прикрывавшая плоскую рану на месте правой груди. На глазах Тан’элКота Коллберг нагнулся к другой груди и впился зубами в вялый сосок. В глаза ему брызнула кровь, но женщина лишь хрюкнула – должно быть, она была полумертва от боли. Коллберг зарылся мордой в плоть, вгрызаясь все глубже и глубже. Тан’элКот поневоле опустил глаза.

Остальные изглоданные тела… У женщин были отъедены груди. У мужчин на месте членов остались лишь глубокие рваные раны. Безгрудые, лишенные чресел тела носили жуткое, созданное мясницким тесаком сходство, точно кариозные зубы, хирургически унифицированные тупым скальпелем.

«И вот это, – горько подумал Тан’элКот, – я избрал в союзники против Кейна и Пэллес Рил.

О забытые боги, что же я наделал?»

Коллберг поднял голову над содрогающейся в агонии женщиной, перехватил взгляд Тан’элКота и по-змеиному вытянул шею: точно кобра под жарким южным солнцем.

– Добро пожаловать ко мне домой, – проговорил он. – Нравится? Мой дизайн.

Тан’элКот промолчал.

Коллберг поднялся на колени и, отодвинувшись от трупа, рассеянно засунул член в штаны, даже не стерев полузапекшейся крови.

– Ты, – задумчиво произнес он, не поднимаясь с пола, – не командный игрок.

5

Встав, он подошел к Тан’элКоту так близко, что бывший император невольно отвернулся, чтобы не ощущать зловонное дыхание.

– Характер у тебя, на мой взгляд, подходящий, но пару моментов ты еще не до конца усвоил, понимаешь?

«Что ему известно? Что он знает о Вере?» Мириады душ, населявших внутренний мир бывшего императора, тряслись в ужасе, но он был больше, нежели все они, взятые вместе: он был Тан’элКот, и ему не подобало поддаваться страху.

– Я понимаю вот что: ты не осмелишься причинить мне вред, – твердо заявил он. – Я не простой работяга, который может исчезнуть без суда и следа. Твой единственный шанс – выпустить меня и молиться, чтобы я не рассказал об этом.

Коллберг поднялся на цыпочки, доставая макушкой до подбородка бывшего императора, и, запрокинув голову, обдал его мерзким дыханием:

– Ты все еще не понимаешь.

Тан’элКот отступил на шаг – никакая стойкость не помогла бы ему вынести эту скверну – и отошел бы дальше, если бы не уперся в живую несокрушимую стену вставших за его спиной социков.

– У меня есть друзья и соратники в самом Конгрессе праздножителей, это ты понимаешь? Меня, как и Кейна, невозможно задержать, равно как нельзя причинить мне вред. Мое благополучие бережет твой собственный Совет попечителей – и я полагаю, они будут… обеспокоены… твоим образом жизни .

Коллберг отошел на цыпочках, склонил голову к плечу и, прищурившись, посмотрел на бывшего императора. Его резиновые губы разъехались в невеселой ухмылке.

– Позволь объяснить.

В этот момент затылка Тан’элКота коснулась шоковая дубинка, и бывший император рухнул, судорожно дергаясь, в залившую пол кровавую кашу. Один из социальных полицейских прицельно пнул его между ног, другой – под ребра, третий – по почкам, тогда как четвертый продолжал обрабатывать голову. Беспомощный, он лишь извивался на полу: разряд шоковой дубинки парализовал периферические двигательные нервы, и члены не повиновались его воле. После каждого пинка изо рта Тан’элКота вырывался короткий хрип. Он плакал бы, если бы у него остались силы. С каждым ударом по его телу прокатывалась взрывная волна, проносившая безличную злобу социальной полиции сквозь все защиты, которые выстраивал на ее пути рассудок. Беспомощность буравила кожу, всасывалась в кровь, ввинчивалась, будто червь, между мышечными волоконцами.

Бесстрастно и крайне профессионально безликие социальные полицейские избили его. И от того, что один из них лишь пару минут назад потянулся к нему, как человек к человеку, было еще больнее.

6

Должно быть, он потерял сознание – и скорей всего, не раз. Наконец – он не мог бы сказать, когда – избиение прекратилось.

Сознание возвращалось постепенно, вместе с потоком ощущений, нараставшим, будто он постепенно увеличивал громкость мира. Легкое неудобство, какое можно испытать, слишком долго пробыв в медитации, постепенно сменялось жгучей, пульсирующей болью в ребрах, в спине; в паху она превращалась в пробившую ядра спицу – одновременно тупую и острую, уже знакомую и настолько яростную, что подкатывала тошнота.

И свет: тусклый, кровавый, сочащийся сквозь закрытые веки. При попытке прищуриться заболело избитое опухшее лицо. Кто-то держал его голову на теплых, мокрых коленях. Он боялся открыть глаза. И этот запах – гнилостная вонь хищника…

Эта вонь говорила о том, на что он не в силах был посмотреть.

– Теперь ты понимаешь? – спросил Коллберг, поглаживая Тан’элКота по щеке, словно Богоматерь скорбящая. – Мы на одной волне?

Тан’элКот отшатнулся.

Невольно.

Лицо его вспыхнуло от стыда, от унижения, от осознания собственной уязвимости. Некая отстраненная часть его рассудка абстрактно пережевывала эту мысль, изумляясь эмоциональным эффектам банального насилия.

Коллберг ждал, терпеливый, как ящерица, но Тан’элКот был не в силах ответить.

– Что же, – невозмутимо проговорил Коллберг. – Как ты можешь догадаться, твое интервью репортеру Клирлейку не показалось мне забавным. Совсем. Ты думаешь, что я могу не выполнить свою часть сделки. Это оскорбительно. Ты думаешь, что можешь подчинить меня своей воле при помощи общественного мнения и политического давления. Это еще более оскорбительно.

Он извернул шею и в упор уставился в застывшие глаза Тан’элКота.

– Больше не старайся оскорбить меня. Не люблю.

Бывший император попытался заговорить, но остаточные эффекты шокового разряда позволили ему только прохрипеть невнятное «нннн…. нннн….».

Это и к лучшему: он не до конца еще взял себя в руки. Он вспомнил о Вере, о ее связи с речным божеством и уцепился за эту мысль. Если он сможет удержать ее в себе, надежно замкнуть в глубине зрачков, то сможет пережить и все остальное. Ему достаточно выжить. Тогда он снова станет Ма’элКотом и в тот день сможет сполна расплатиться за все унижения.

– Но по-настоящему я разозлился не из-за этого. – В голосе Коллберга не было злости. В нем вообще не было ничего человеческого. – Я разозлился, когда ты начал болтать, будто Майклсон еще жив. Теперь, когда мы обнаружим, что он действительно жив, доверие публики будет принадлежать тебе. Ты решил, что это очень умно. Тебе следует понять еще одно. – Он нагнулся и взял Тан’элКота за руку. – Умники пробуждают во мне аппетит.

Он склонился еще ниже, будто намеревался почтительно и скромно поцеловать руку бывшему императору, – и сжал губами мизинец Тан’элКота, словно грошовая шлюха, разогревающаяся перед отсосом. Тот попытался что-то сказать, но не смог и лишь застонал.

Коллберг стиснул зубы.

– …Гхнг… гхххх… – прохрипел бывший император.

Коллберг жевал его палец, глодал, хрустел косточками, будто пес, добираясь до костного мозга; потом, склонив голову к плечу, он крепко прихватил сустав коренными зубами. Кость треснула, и палец оторвался. Кровь брызнула фонтаном, и Коллберг жадно припал к ране.

Тан’элКота стошнило прямо на колени Коллбергу. Из годами пустовавшего кишечника извергалась прозрачная жидкая блевотина и стекала по штанам на ботинки. Пожав плечами, Коллберг отпустил бывшего императора. Один из полицейских прижал тряпку к истекающей кровью культе.

Несколько секунд Коллберг жевал откушенный палец, потом проглотил и улыбнулся Тан’элКоту окровавленными губами.

– Вот, – пробормотал он хрипло, – теперь ты понимаешь.

Тан’элКота трясло. Он хватал ртом воздух, пытаясь сдержать подступающий к горлу новый приступ рвоты. «Вера, – твердил он себе. – Он все еще не знает про Веру».

– Скажи. Скажи, что ты понял.

Тан’элКот отвел взгляд – в сторону, куда угодно, лишь бы не видеть лица этой твари.

Под комбинезоном Коллберга явственно проглядывал рвущийся на волю напряженный член.

– Говори, – велел Коллберг. – Я еще голоден.

Тан’элКот попытался овладеть немыми, вялыми губами и языком.

– Я… – пробубнил он, – п’нннм… Я п’ннмаю.

Коллберг взмахнул рукой, и руки в белых перчатках оттащили содрогающегося Тан’элКота в другой конец зала, примостив в тесном креслице перед столом, рассчитанным скорей на ребенка. Экран терминала уже горел. На нем виднелся логотип «Неограниченных Приключений»: рыцарь на крылатом коне, анфас.

Жаркое дыхание коснулось шеи, за спиной раздался липкий, вязкий, хрипловатый голос.

– Ты, кажется, хотел перемолвиться словом с Советом попечителей, не так ли? – нежно, почти любовно прошептал Коллберг. – Хотел рассказать им обо мне, ммм? Тогда тебе будет интересно узнать, что они все это время следили за нами.

Двигательные функции постепенно возвращались к Тан’элКоту. Его передернуло.

– Д-д-д-да? – заикаясь, выдавил он. – П-п-правд-да?

– Профессионал Тан’элКот , – ответил с экрана оцифрованный голос, – вам было сказано, что рабочий Коллберг пользуется в этом деле полным нашим доверием. Или у вас не в порядке с логикой? Или нашего слова недостаточно?

– Эт-т-то ч-чудовищ-ще… эт-та т-тварь у вас на п-побегушках…

– М-м-м, кажется, здесь возникло некоторое… недопонимание… с вашей стороны, профессионал. Рабочий Коллберг не служит нам .

– Н-нет? Но…

– Ни в коем случае. Скорей наоборот: это мы служим ему.

В тот миг бывшему императору хотелось только одного: вновь овладеть своим телом – чтобы заткнуть пальцами уши, и голосом – чтобы завыть, чтобы сделать хоть что-то, лишь бы не слышать следующих, уже понятных ему слов.

– Как и вы .

Логотип погас. Экран был пуст, как взгляд самого Тан’элКота.

Вот теперь он понял. Наконец, когда было уже слишком поздно, понял. Он мнил себя повелителем судеб, думал, что фрактальное дерево вероятностей растет, подчиняясь лишь его воле. Он позволил себе обмануться.

Он поверил, что Советом попечителей движет разум, в то время как им правил лишь голод.

«Совет попечителей, – подумал он. – СП». На западном наречии любимая шутка Кейна выходила несмешной: на английском тот же акроним звучал BOG. По-английски – «болото». На мертвом славянском наречии – «бог» .

Коллберг вздохнул.

– Ты думаешь, что Пэллес мертва и Кейн погиб. Ты думаешь: какая еще может быть ему от меня польза? Почему я еще жив?

Медленно и неохотно Тан’элКот заставил себя поднять глаза и взглянуть в стеклянные рыбьи зенки.

– Да.

– Ну, во-первых, ты жив, потому что мы заключили сделку, а я не нарушаю слова – данного друзьям, во всяком случае. А во-вторых, мне нужно от тебя еще кое-что, прежде чем мы отправим тебя назад в Поднебесье.

Бывший император закрыл глаза.

– Помоги мне решить, – промолвил Коллберг, – как нам лучше использовать Веру Майклсон.

Тан’элКот опустил голову. У него не осталось сил даже на отчаяние.

– Поговори со мной, – подбодрил его Коллберг. – Поговори.

И Тан’элКот заговорил.

Темный аггел произвел на свет голема, мутное отражение своего прародителя в зеркале плоти. В глазах того, кто видит мир во сне, каждый из них был символом другого – а в этих снах символы воплощаются в жизнь; таков закон подобия.

Каждый из них был образом другого.

И в смертном своем бою каждый из них – равно темный аггел и его дитя – сражался с собой.

Глава двенадцатая

1

Кейнова Погибель оперся о посеребренные временем поручни, которыми была обнесена крыша палубной надстройки на барже и вгляделся в речные пристани города Анханы глазами цвета замерзшей реки под безоблачным, серо-голубым зимним небом. Фигура его была словно сработана из резного дуба и тугих канатов, обтянутых дубленой кожей. Волосы были острижены на полногтя. Нервно подрагивали мышцы на бритвенно-острых скулах.

Прищурившись на ярком рассветном солнце, он думал о судьбе.

Облачен он был в простую рубаху и мешковатые замшевые штаны чуть светлее его собственной загорелой кожи. В сундуке под койкой в каюте покоились алые одежды монастырского посла, но в них он более не нуждался; едва добравшись до посольства в Анхане, он намеревался отречься от своего поста.

Но вот затем…

В первый раз за столько лет, что и сам он не в силах был упомнить, Кейнова Погибель не знал, что ему делать дальше.

Город, лежавший вокруг, был ему домом в течение двадцати четырех лет. Здесь он родился, здесь, в окрестностях Промпарка, прошло его детство – те места видны были от причала. За спиной его, по другую сторону рукава Великого Шамбайгена, поднимались массивные стены Старого города Анханы, словно известняковые утесы, сложенные из блоков побольше той баржи, на которой он одолел все течение реки от самых Божьих Зубов. Почерневшая от копоти и лет стена в восемь раз выше человеческого роста стояла у самой воды.

Недалеко отсюда находилась и отцовская кузница; закрыв льдисто-блеклые глаза, Кейнова Погибель мог видеть и тесную комнатку на чердаке, где он спал в детстве. Мысленный взор мог перенести его в любой из прошедших часов, показать родителей, словно живых, или подсмотреть за теми, кто дремлет в комнатушке без окон даже в это ясное утро. Мог заглянуть в квартирку, где жила его первая любовь, или келью в подвале монастырского посольства, где провел столько часов на коленях в молитвенном трансе. Город был частью его семьи, родителем, нерожденным старшим братом. А теперь город болел.