«Шел Господь пытать…»

«Вновь идешь над бездной погулять.

И какое божество рассудит,

кто ты: ох… тельная блядь,

иль огонь, мерцающий в сосуде?» —

ах, какие мой поэт пишет матерные стихи! Не «ах, какие они матерные» – хотя каждый раз немного вздрагиваешь перед погружением, это как на сцену выходить: сколько бы раз это не случалось, первый момент всегда в мурашках, – а какие… ох… тельные.

Вот, я это сказала.

Реабилитировала матерный дискурс, поддержав его идею: она о том, чтобы материться в позитив. Никаких унижений!

К примеру, так: «под… бывать – это проникать в твои сокровенности самым краешком х…я, дразня твои сокровенные миры», «буду тебя слегка по… бывать, нежно и ласково», «того, кто к тебе и так неровно дышит, бл… ство и бесстыдство заставляет дышать прерывистее».

Эли ана в семитских корнях может означать «Бог мой ответил». В настоящем – если прямо сейчас отвечает – «Эли онэ».

«Эли – Я! – На!», видимо, в языковой смеси может означать какую-нибудь божественную самоотдачу. В общем, как прочитать. Этимологические загадки увлекательны, приятно складывать свой собственный узор, используя разрозненные археологические кусочки мозаики. Блуд – blood – bladi – Бааль и Баалат. Обескровленные, выхолощенные, выселенные, застыженные с течением времени женские культы… Вот бы на Крит, к Великой Богине!

К ее… развалинам.

Меня в последнее время очень интересует всяческая мифология. Хочется то слетать на этот самый атлантидовый Крит, то перечитать Ефремова или детскую энциклопедию.

Мне бывает адресован выдох: «ты – богиня!».

И считается, что это не игра.

И я примеряю на себя образы Таис, Анаис, Айседоры, Эдны Миллей.

И это – моя игра.

Мне так много лет! В таком возрасте уже принято принимать.

Принято!

Принимать.

Я уже вполне могу позволить себе быть сколь угодно странной.

И это освобождает.

Древняя сущность внутри меня перестала пугать, стала покровительствовать.

Я себе покровительница.

Пора!

_______________________________________________________

* афоризм о красоте Н. Заболоцкого из стихотворения «Некрасивая девочка».

Мифологически-тотемное. Леший и Белочка

– Зверь ты, Леший!

Так с довольной улыбкой сказала приколдованная настовым хрустом Ведьмочка, вероломно заманенная им в малахитовую шкатулку замшелых стволов и мягко свисающих хвойных лап.

Или не сказала?

Но – с улыбкой. И глазки агатовые прикрыла при этом.

А он ей – взглядом, по-кошачьи желтым, сверкая:

– Ух! Я – первый, кто видит спящую белочку!..

Трофейное впечатление, да. Белочку до сих пор видели только активной.

Ну, ничего, у нее тоже есть трофей: открытие, что его гелиодоровые глаза не такие уж однозначно зеленые. Получаются такими, когда все вместе плавится, все эти ингредиенты разных колдовских веселых заморочек. А по сути-то явление сие, оказывается, желто-голубое.

Ну, и как же грызунам – с кошачьими? Интересная история получается! Рискованная, вроде. И тем интереснее. Ведьмочка глазки не открывает, а хвостом пушистым эдак приглашающе неспешно нет-нет да поведет.

И тут Леший приглашение использует: сгребает ее всю своими мягкими сильными лапами-лопатами:

– Иди сюда, Красная Шапочка. Для чего тебе такая нежная кожа?

Звучит так приглушенно, как будто зарычит сейчас. Или уже рычит, только не слышно среди такого напора лесной тишины. Или не рычит, а мурлычет от предвкушения.

Вкушения?..

– Э, нет, Леший. Ты меня сам покорми да спать уложи.

А про себя: разберемся, кто из нас больше хищник. Хвост-то у меня – не заметил? – рыжий. И тявкаю знатно, тебе ли не знать. Берегись, радость моя! Берегись…

И меня береги.

– Да…

– Ой, я что, вслух сказала?…

– Нет…

– Только и знаешь, что «да» и «нет». Зверь ты, Леший!

Не сказала, наверное.

Много ли толку в словах, если всю сгребли. Прямо не белочка, а стог растрепанный.

Тантрическое. Мой Шива

«Шива» на иврите – «семеро», причем мужского рода (шив-а, с ударением на последний слог). Отсюда и пляшу… священную этно-пляску.

Не понимаю, как некоторые женщины с разными мужчинами встречаются.

Причем иногда одновременно. Не говоря уж об однополых отношениях. Все это для меня аномалия, нонсенс. Жаль мне их: конечно, приходится как-то вертеться, если настоящий не встретился.

Ой, вслух даже не хочется говорить: так сладко и томительно хранить свое – внутри, не расходуя на пересуды, мнения и зависть окружающих.

Вот и не говорю никому.

Только тебе! Ведь ты и есть мой лучший друг, мое второе «я», радость моя и щемящая грусть, восторги и нега, названный братик и духовный папочка – чего искать еще? Куда нестись сломя голову?

Ты! Разный, многогранный… калейдоскоп эмоций и мыслей, концентрат центров моих и периферий, звон сердечный, дзен-бдзынь-бадам, Шива-Ом —

всегда.

Помню – ладони помнят! – как меня при первом же случайном контакте поразила гладкость твоей кожи.

Какое счастье, что кожа – самый большой орган. Будешь смеяться: вычитала это в познавательной книжке по анатомии для дошкольников, раньше даже не относилась к ней, как к органу. Гладкий-сладкий, прохладный, отшлифованный кем-то до меня (спасибо работяжкам) чудесный орган. Вести по нему и вести – не наводишься. Ладоней не хватит, пальцев, щупальцев, отростков, разветвлений, фаланг, чтобы весь этот необозримый орган изучить, истрогать. Кое-где под пушистым покровом волосков скрывается, чаще – трогательно-беззащитный, как будто напоминает: как бы там под ним что не перекатывалось, не дрожало и не восставало грозно и гордо, в основном-то беречь его обладателя надо, утешать и тетешкать.

Ты вот часто говоришь, что у меня руки нежные. Что мои прикосновения волшебны. Что это улет. Что караул.

А как иначе-то, дитя мое?

Как с тобой по-другому, мальчик-неженка?

Нет, ну, если бы не с тобой… Если бы это относилось, скажем, к какому-нибудь брутальному пролу, пресноводному маглу или хрипатому шансонистому братку с «гжельской» росписью… Но я же уже сказала, что других не знаю и знать не желаю. А с тобой – только так.

Вот, а бугрится, значит, и дыбится в местах, где мужские мышцы позиционируют свою особенную мужскую прелесть.

Мужская прелесть – голубовато звучит? Плевать. Ты – прелесть моя, хотя часто про меня саму так говоришь. А что, мы оба не можем быть прелестями? Тюу! Мы же никому не будем об этом говорить, давай? Давай? Ты никогда не отказываешься подурачиться.

Так вот. Вот же!

Здесь, к примеру, всегда нереально красиво смотрится. И здесь – неземные рельефы. А там… о, эта наша сказка о слепом кротике – мы ведь ее никому не расскажем, да? Сами будем наслаждаться.

Я за всех наслажусь. Прелесть моя.

Кстати, когда ты мне так говоришь, я чувствую себя двухлетней кукленой, наряженной в платьице, обшитое к празднику мишурой по подолу. Не по чину мне, мамочке. А тебе – в самый раз! В тебе так много девичьего… Даже вот эта немыслимая гладкость покровов. И некоторое жеманство в жестах.

И взгляд. Глаза со звездами, которых давно не видно, вот только свет откуда-то ведь лучится. Откуда, если не из этих звезд? Их, правда, в последнее время совсем, совсем не видно… Но я не скучаю. Потом скажу, почему. Про соскученность скажу и ее бесполезность, ты напомни.

Про эти глаза я пела – раз, стихи плела – два, а как под них немела в детстве, помнишь? А ты, гаденыш, видел и пользовался этим, пускал свои фирменные взгляды, как поражающие стрелы, откуда-то из-под ресниц.

Давно это было!

И сейчас есть.

В какой-то момент тебя якобы не стало, но на то ты и ты, чтобы издеваться над бедной, глупой от любви подругой, играть в разные игрушки, исполнять роли… Еще когда в школе учились, названивал мне по ночам, говорил на разные голоса от чужого имени. После, в разгар любовных откровений совершеннолетия, строил из себя в постели то Гамлета (как у тебя, дремучего троечника, получалось настолько точечно стилизовать под Шекспира собственную речь?!), то мента, использовавшего меня, проститутку, для любовных утех, то человечка по имени Карь Марисюка – об этой детской игре вообще никому никогда не будем рассказывать, давай, давай? Быльем поросло. Хотя присюсюканная подружка Каря Марисюки, Маси Каритука, внутри той тетеньки, чьи пальчики сейчас тебя пощелкивают, еще иногда просыпается.

Спальня-стебальня.

Ролевые игры.

Я однажды разревелась: вдруг испугалась, что за этими персонажами мы забудем о том, кто мы настоящие. Ты так смеялся! Обнимался. Спасибо тебе, радость моя!

Недавно я говорила тебе, что не хочу даже употреблять местоимение «я» в обращении к тебе, мне это кажется каким-то пафосным, выскочковым ходом, хочется говорить именно о тебе, твоей самоотверженности, эмпатии, защите… Ты – защита моя от мира, когда он строит из себя страшного буку.

Или бабая – все зависит от того, на каком фольклоре воспитан гражданин этого мира.

И так есть с тех пор, как ты однажды лег сверху и накрыл меня всю, вобрав в себя с потрохами. Просто накрыл – и лежал так.

И стал защитой.

Инициировался, можно сказать.

И теперь, когда я прячусь на твоей груди – или за спину, или в карман, – я не просто за человека, пусть даже любимого, прячусь.

Я защиту ставлю.

Антивирус.

Ракушку.

«В домике» я.

…Да помню я! Ну и что, что была в измененке! За достоверность собственных ощущений, тем более проверенных временем, я отвечаю в любом состоянии.

В мыслях о тебе начинаю утраивать согласные. Типа, «обожжжаю». Или: «Любббовь —страшная болезнь» – отголоском альтернативно-андеграундного рок-прошлого. Оттуда же – привычка использовать нарочито широкую артикуляцию при произношении гласных в словах «небааа», «тебяааа», «ко мнеэээ!» – по-кинчевски.

Кстати, о звуковом фоне.

Сколько песен ты мне позаказывал, и так всегда к месту, так сюрпризно…

Группа «Мираж» когда-то пела мне: «Где я сегодня, я скучаю здесь одна». Тогда я была очень маленькая – я и сейчас, правда, небольшая, но старенькая немножко, а тогда была кромешно молодой – и знала, что такое скучать. Теперь забыла – ну, и спасибо.

Да минует всех нас знание такое.

Как можно скучать по тебе, не понимаю. Как я куртку целовала – фу, стыдно вспомнить! Как будто нет тебя совсем, куртка одна от тебя осталась. Чушь мутная. Даже не помню, как это возможно. Вспоминаю немножко ушами, когда поешь Кипеловым «Все, как вчера, но без тебя»… Как будто бывает без тебя. Действительно, грустно!

Сейчас ты со мной всегда.

Скажем, еду я от тебя домой – в себе везу. Даже расплескать не боюсь – настолько гармонично твое наложение. Магнитолу включаю. По «Ах-ты-радио» звучишь-надрываешься: «Хто ти є, ким би не була ти, я не здамся без бою» – улыбаюсь: да сдался уже, но хочется тебе поиграть в украинского чубатого недотрогу с тремя восклицательными знаками в припеве – что ж, тем привлекательнее процесс капитуляции! Подпеваю громко, распугивая ночных пешеходов. Ты со мной. Нам – по барабану. Нам – по микрофону. Мы – два дурака влюбленных, амэн.

Или, положим, от тебя из дома выхожу. Поскользнулась, допустим. Или дочь верещит, в садик не хочет идти, упирается. Или, типун мне на язык, ДПС на пути встает.

А я – «в домике»!

Ибо во мне еще не растаяла ночь твоих изгибов, собрания твоих мышц, сухожилий, подпитываемая то каплями клавиш Кейко Мацуи, то золотистым потоком майкло-френкового саксофона, и тепло наших тамошних выдохов греет здешний промерзший воздух.

И так всегда.

Даже когда не вчера, а давно.

Даже когда, может, и не было никогда – что такое, в конце концов, есть наша память, чтобы ей доверять безоговорочно? Возмутительно, до чего человек легковерен, да?

Вот возьмем, к примеру «Радио Ветра». Было или не было? С кем-то было, да не все, у кого-то мимо прошло, но так дотронулось… Со мной все оно было – и не сдуло его вовсе. Мне там поют сейчас про встречу с тобой, любимый мой, чудо мое светлое в летящем шарфике: «Прямо навстречу мне выйдет доверчивый Маленький Принц»… Строгий такой, серьезный, бережный. Вкусный, мятно-фруктовый, благоухающий свежестью космоса своего.

«Still loving you!» – оттуда же отвечают «Скорпы».

Наш диалог возможен на любой волне. Вштыривает особенно (твое новое слово, энергичное, его хочется повторять), когда, ничего не подозревая, в налоговую отправляюсь, поликлинику, на рынок, работу, бытую себе, в общем, заморачиваюсь, а тут – на тебе, «Ваше Радио» передает номер по твоей заявке: «Я снова здесь, я слышу имя твое». Дескать, долго тебя не было. Смешной! Ну, ладно, сделаю вид, что соскучилась. Поплачу, поболю – ведь это так умилительно, когда грустно-печально! Гораздо неприятнее, когда страшно. Но это вообще не с тобой – значит, и не со мной, ведь мы всегда «ходим» вместе!

Еще про телесное взаимо-действие (секс называется, в переводе с английского – «пол», «интим») – но шепотом, на ушко, совсем вслух не буду: стесняюсь. Шифроваться приходится, кокетничать…

Не только люблю тебя.

Я еще и влюблена в тебя: то понарошку, то всамделишно, то по уши, то легко… Желаю, жажду, наполняюсь… Хожу мягко, как по маслу – а все потому, что в основании приспособлений для хождения у меня секретно.

Ты – мой секрет.

Для тебя – мой секрет. Тебе его!

И с ним все мягко, как по маслу.

Происходит все так: сначала – просто пульс. Потом – ритм. Остинатный, затем изменчивый, сложный, синкопированный. Возвращение к остинатному. Потом вдруг бац – ломка ритма! И, наконец, ломаный ритм. Да еще и со сменой метра. И ты сам не замечаешь, как становишься музыкой. Интересной, настоящей…

Ты владеешь ломаным ритмом.

Спасибо тебе, друг!

Так я завуалировала-задрапировала наше с тобой ночное шоу, что теперь спокойна за него.

Как же мне повезло с тобой! Что бы ты ни менял – цвет глаз, имя, рост, – ты – думающий, вот что! Сомневающийся, анализирующий, чувствительный – и посему ответственный за свою жизнь.

Да и за мою в придачу.

Мою в придачу дам.

В довесок.

А в остальном – меняйся на здоровье. Ненавижу преснятину! Культпросвет форевер мне подавай, анимацию, развлечения и праздник каждый день.

Вот это и есть ты.

То вдруг бороду отрастишь, то член, то живот – как мне нравилось твое большое твердое пузо, сейчас даже удивительно об этом вспоминать! Очень интересно, что мои предпочтения сменились именно в те годы, когда ты решил от него избавиться.

То ты «не танцуешь», капризничаешь – дескать, Мэтру Ритма, Тона и Метра не пристало в танцпол спускаться, – то водишь меня на пляски-тряски под тамтамы, всякие тарбуки и джамбе, под плоский связочный крик эбонитовых аборигенок какого-нибудь острова (у них обычно ребра выпирают, а груди обесценено болтаются у всех на виду, это совсем не сексуально, как думаешь?).

Приемы владения у тебя тоже разные. Но мне все подходят. И от проникновения твоего правого языка в мое левое ухо, и от простого дуновения в глаз, и от твоего запредельно мягкого тембра мое тело бьется в конвульсиях одинаковой амплитуды.

Только трудно было сыну имя выбрать. Как-то не хотелось мне повторяться, называть сына твоим именем.

А других я не знаю…

Не понимаю, как некоторые женщины с разными мужчинами встречаются.

Энлиль и Инанна

Это был день под грифом «Портал в Будущее». В такое наступившее, сбывшееся будущее -такой великолепный, паузный и трансформирующий портал.

Шестое июня.

Дата как дата – просто помню зачем-то…

Коллекция гениев в моей жизни пополнилась! Зачем мне нужны гении, я потом пойму, через год-полтора. А тогда…

Написала живому философу, юному в свои много лет, абсолютному, неподражаемому, волшебному. Написала наутро, после ночи волнения, предвкушения, стыда и страха, смелая и… жадная. Завоевательница!

– Вчера ко мне приезжал человек, который «на ты» с самим тобой. Он как будто принес тебя в мое пространство – как звездную пыль, или фантом, или саму Идею и вообще… витальность твою сумасшедшую. И я вспомнила, как после первой нашей полуночной переписки стих написала.

Ошарашенное «и где стих?» повлекло меня дальше.

Захотелось – ах ты, бл… дь! —

Привлекать и обаять,

Понавыучить цитат,

Выскрипеть пером трактат,

Сделать яркий маникюр,

Разучить скорей ноктюрн —

Сто пассажей, восемь рук —

Отжимаясь, как физрук,

Лет на десять похудеть,

Платье девичье надеть,

Стать красивой. И тогда,

И тогда,

И тогда…

И тогда, возможно, я

Попрошусь к тебе в друзья.

Я сумею. Я смогу.

Репетировать бегу.

Это проще, чем ходить

Как я есть.

Глупой быть.

Лабиринтов не копать

И любить свои плюс пять.

От шальных бежать надежд,

Накупить больших одежд…

Да, надежд шальных – бежать!

Сладко спать и вдоволь жрать,

Полюбить свои плюс пять,

Восемь, десять…

Крепко спать,

Бряцать «Замыкая круг» —

До мажор, почти без рук —

И писать стихи вот так,

Абы как.

Как пятак.

Не сумею.

Не смогу.

В мегакруть скорей сбегу.

Супер-мега-гипер-круть —

Суть.

Ведь помрешь, возможно, ты

Без великой красоты.

Утром гляну в интернет —

А твоей страницы

нет.

Минут десять спустя пришел ответ, и стало ослепительно ясно, что… завязалось! Поймала трофей с первого же сообщения. «Жизнь прожита не зря!» – закружило очередное ощущение свалившегося на меня дара.

– Потрясающий стих. И другие тоже. Я посмотрел немного. Неожиданно, если честно. Пронзительно. Много. Многослойно. Думаю о том, насколько же мы друг друга не видим, даже если видим в глаза. И вот это доверие твоего решительного «ты»… Как-то немыслимо дорого. Я же про тебя на самом деле ровным счетом ничего не знаю – и тут вдруг этот ливневый поток стихов. Настоящих. И я в этом ливневом пространстве, оказывается, тоже избранно-помечен. Варежку открыл и глазами хлопаю. И мурашки по телу бегают: туда-сюда, туда-сюда. Тоже захотелось наманикюриться и тебя обнять. Заражает. Хочешь, встретимся и обнимемся?

Завязалось и отправилось, как-то получается иной раз взять – и соединиться налету. Это такое чудо… Не забыть бы! Поэтому и записываю. Люблю бюрократию: добыв нечто, фиксирую, размещаю. Чудеса понемногу укладываются, учатся держаться сами, сохранять вкус и без инвентаризации. Хотя, как говорит мой ох… тельный поэт, сильные чувства – самые дрова для поэзии. А поэзия – та же инвентаризация. Никуда от нее.

– Обняться… это здорово.

– …И просто постоять, подышать. Прислушаться. Главное – прислушаться.

Я бы сказала – принюхаться. Он так интересно водит носом и вытягивает шею, как гончий пес…

– Только ты высокий для «постоять» со мной.

– Могу на колени встать.

– Меня на пенек поставить…

Смайлам в художественные тексты втискиваться не положено, в сообщениях же все ими рябило: радость с его стороны – чистоганом, смущенные скобочки с моей – передышками, попытками сгладить острое.

– Приезжай ко мне в парк! Здесь много пеньков. Я свободен что сегодня, что завтра. Я рад тебе. Есть возможность – приезжай. Сегодня день хороший для пеньков. А завтра можно будет и подольше…

«Я свободен» в тот раз не показалось чудом, хотя чем это еще могло быть? Я не понимала, что он буквально живет в самолете, курсируя между разными российскими, американскими, европейскими городами и весями, нигде подолгу не останавливаясь, нанося визиты по приглашению.

– …У меня тут консультационная студия: арендую в университетской гостинице.

– Психосессии тоже там? Твоя Чужая Жизнь. Страшно и привлекательно…

– …Суперский вид из окна. Парк на ладони. А за ним – вся Москва. При том, что сама гостиничка такая советски-задрипанная. Но место чудесное, с соловьями.

– Место моей первой… чего? Поцелуйности?.. Не любви же: первая случилась в детском саду.

– Ты – шквал. Это правда. Удивительно. И удивительно, как мне нравится разговаривать тобой так. Потому что слышу твою настоящесть. Чувствование очень ярко отозвалось. Удивляюсь вот этому – вдруг и мгновенно случившемуся – открытию тебя. Видел просто девочку. А тут – такая офигительная хрень. Ух!!! Это я все от стихов не отойду. Кружусь и кружусь вокруг.

…И даже после поэтично запакованных технических договоренностей этот насыщенный событиями, трансформационными процессами, открытиями и раскрытиями разговор продолжился. До самой встречи мы не могли лишить себя удовольствия п… деть (позже ознакомлюсь с его теорией реабилитации матерного дискурса: «п… деть» означает философствовать о сексе, о чувственном, беседовать чувственно – или «словоблудить»)

– …Попала. Задела. Yes! Потешил мои сиренские настроения.

– Прямо-таки не могу устоять. И не хочу, что интересно. Пошел еще стихи читать. Мне нравится, как ты меня сиренишь. Твоя сиренность воистину сладкозвучна.

– Растопил…

– Могу же! Могууууууу!!!

– А были сомнения?!?!? Товааарищ психотерапевт…

– Поскольку я в принципе не живу целевым образом, у меня всегда есть место для искреннего изумления тем, что жизнь оказывается богаче того, что мы про нее предполагаем. Я словно принюхиваюсь к тебе – и правда в том, что мне нравится твой запах. Если хочешь, мы как-нибудь сядем рядышком, и я буду читать тебя тебе вслух.

– Занятно. Пока не хотела, но это… занятно.

– «Пока» дарит надежду.

– Собеседнические маниаки мечтают не о простом человеческом физконтакте, а надеются вот на какое-нибудь такое «Наденька приехала, книжек привезла». Круть! Обожаю так.

– Слушай. С ума сойти. Хочу тебя поцеловать. Представляешь? Ну, ты сиренишь! Мне нравится.

– Есенина чуть не процитировала. Про кипяток сердечных струй. А для тебя «хотеть поцеловать» так странно? Ты неподатливый на женские провокации? Отзывается в… ох! В неположенном месте.

– Еще пару часов назад ты была для меня почти что бестелесна. А теперь я уже проникаю губами в твое межножье. Это как? Я обалдеваю от скорости, с которой ты меня берешь. Забираешь в себя.

– Как сказать, чтобы не глупо… Скажу глупо, ладно?

– Давай уж глупо, что ли.

– Я ж не бешеная. Я не с тем к тебе, что у меня «хотелка» какая-нибудь. Просто ты один из немногочисленных своих, и я тебя люблю. И остальное вторично, правда. Я даже не уверена, что меня так вштырит при встрече, что пора будет сразу… горизонтально.

– Так я же слышу, слышу. Смеюсь! Я не про то, что будет потом, я про то, что сейчас. А сейчас ты вдруг вынырнула откуда-то – и вдруг за какое-то мгновение я ощутил себя в тебе, и это было круто. Важно не то, что будет, а то, что уже случилось. А случилось то, за что я тебе безусловно благодарен. Вот это твое выныривание из ниоткуда – собой. И словно все «неположенные места» уже кем-то положены. Вот это-то и удивительно. А в точке удивления, как известно, рождается философия.

– Аааа… Я твоя Таис! Назначаю тебя своим Музом.

– Пост принял!

Дальше Энлиль (в следующем воплощении – Меркурий, ведь думала, что встретилась с инопланетянином, а оказалось – с планетой) погружается в мое литературное авторство на странице известного интернет-ресурса.

– Прочитал «Шиву». Весь в мурашках. Как же ты офигительно точна.

И через некоторое время:

– Господи, как же тебя много. В каждой точке много. Это я читаю стихи.

А потом – так:

– Просто ты очень сложная. Многомерная. Многозвучная. И не надо говорить, что все многомерны. У тебя в каждой строчке эта множественность. И при этом – целостность. И ключевая метафора «Шивы» в значительной мере про это. Ты про нечто сущностное и глубинное, которое проступает через множество внешних оболочек. Про подлинность и целостность себя, которая проступает и рождается сквозь эту множественность. Во всяком случае, это то, что слышится мне.

И как, что мне на это?.. Во-первых, изумило точное попадание в самый, можно сказать, сакральный среди множества текстов. Во-вторых… кому не приятно про себя – эдакое? Это было то, что нужно – но чего не ждала. И так будет впредь: при каждом контакте, виртуальном или очном, он будет давать мне нечто неожиданное, встраиваемое в то мое место, где ощущался дефицит. А в первом разговоре – слишком остро. Взять его дары трудно, отказаться – невозможно, и я, повиснув, болтаюсь в моменте.