Не остаться одному

– Воды попей, – посоветовал я.

– Останься с нами, – попросила неожиданно одна из девчонок. – Мы же погибнем без тебя. Останься с нами…

– Не могу, – отрезал я. – Но советами помогу. Хорошими советами. Выполните их – так глупо, как сегодня, не влипнете. – Я помолчал. Было тихо – они ждали. – Выберите старшего. Настоящего, которого будете слушаться без трепа и слез. Только его, – я кивнул на длинноволосого, – не выбирайте, он дурак… Дальше. Учите друг друга, кто что умеет, – и учитесь, учитесь, только по-настоящему. Еще. Работать себя заставляйте. Заставляйте! Даже если холодно, голодно и неохота. И последнее. Самое важное. Не бойтесь. Если дерешься – умираешь незаметно. А если ты овца – то страх тебя заставит умереть сто раз до того, как тебя убьют. Здесь настоящий мир, ребята. Здесь все настоящее. Любовь и кровь, война и дружба. И вы или станете настоящими… – я помедлил и добавил, – русскими, или проживете недолго и в страхе. Вот вам все мои советы… Нет. Пожалуй – еще один. Тут в округе болтается еще одна компания. И судя по ее следам – не вам чета. Ищите ее. Вместе с ними у вас будет больше шансов.

Они смотрели на меня молча и с какой-то непонятной надеждой – как дети в опасности смотрят на взрослого. А я почему-то не мог найти в себе жалости к ним.

* * *

Февраль был холодным. Через три дня после встречи с «новичками» я повстречал немецко-русский отряд, зимовавший в этих местах, и немцы уверенно сказали мне, что в неделе пути от них на северо-восток находится русский отряд, возглавляет который Вадим Демидов.

Я не задержался у немцев, хотя они настоятельно предлагали не валять дурака и передохнуть хотя бы…

Кончался трехлетний путь.Ночь катилась к утру.И к моему коструПридвинулась стылая жуть.Лежал за сугробом сугроб.Снег сверкал серебром.И с четырех сторонТянулись тысячи троп.Тропы ведут домой…Но так мой ложится след,Что в переплетах летСтала тропа тюрьмой.Если дом опустел —Домом моим станешь ты.Жизнь – о тебе мечты,Ты – это жизни цель.Круг очерчен огнем.Выйдя из темноты,Тихо садишься тыРядом со мною – в нем.Прости, дорогая, яК тебе долго шел и устал…Меня снова метила стальИ новые гибли друзья…Не ведома жалость путям.Казалось – ну вот и ты!Но отступали мечтыЗа горизонты – там…Третий кончился год.Мне до тебя – два шага.Но вот – под снегом тропа,И память подернул лед…Я говорил с тобой,Девочка, сотни дней.Я становился сильнейОбщей с твоей судьбой.Общая наша кровь.В этой крови – весна.И – на двоих одна —Наша с тобой любовь…О. Верещагин

…В эту ночь я просыпался дважды. Оба раза – от холода, во второй раз было градусов сорок мороза, не меньше, и я пододвигал бревна в костре по мере прогорания, а потом вновь забирался в спальник (со стороны экрана все равно было холодновато, но не настолько, чтобы от этого просыпаться). Во второй раз, прежде чем заснуть, я слышал отдаленный прерывистый рев и довольно долго лежал, высвободив правую руку с револьвером.

В третий раз – окончательно – я проснулся уже, когда небо стало белесым, а в воздухе рассеялся призрачный утренний полусвет. Костер догорал, но давал еще достаточно тепла.

Не вылезая из мешка, я перекатился на бок. Вставать не хотелось, и я лежал, раздумывая, смогу ли до темноты добраться к тому месту, где видел дым, пока именно мысль о том, что темнеет сейчас – не успеешь подняться, не заставила зашевелиться активней.

Продукты у меня начинали подходить к концу. Оставался только «НЗ» из сушеного мяса и копченой рыбы (и то и другое – коричневого цвета, совершенно одинаковой – полосками – формы и абсолютно неугрызаемое, но практически вечное в хранении), который я тащил аж с Карпат.

– Надеюсь, – сказал я, завязывая ремни унтов, – что свежее мясо мне уже не пригодится и к вечеру я буду у людей…

Мороз держался. К одиннадцати я вышел на берег Псковского озера и удивленно остановился.

Это было не озеро. В обе стороны насколько хватало глаз, а также – прямо передо мной тянулось заснеженное поле. Но далеко впереди я различил серую полоску незамерзшей воды. На озеро это не походило – скорей на морское побережье, и я решил, что вижу залив, врезавшийся тут в сушу на манер того, который рассек Европу до Чехословакии из Средиземки. (Или – до Словакии, если вспомнить то, что говорили мне те мальчишки и девчонки о распаде и этого государства.)

Дым поднимался в десятке километров справа по побережью, где начинались холмы. Отсюда я не мог различить, где его источник – на одной из лесистых вершин или где-то в распадке. Но зато мог быть уверен, что через час буду там, особенно если идти по берегу, где ровно. Я так и не стал хорошим лыжником, но пройти за час десять километров вполне мог.

Солнце висело в небе красное и очень четкое, так и не поднявшись над горизонтом достаточно высоко. Неподалеку шло вдоль берега большое стадо северных оленей – серо-рыжих гигантов с размашистыми рогами. Я загляделся на них. А когда взглянул в другую сторону – то увидел лыжника.

Он как раз скатывался по крутому склону – такому, что я бы не рискнул на него даже просто встать. На таком расстоянии я видел только, как искристо вспыхивает легкий пушистый мех на оторочке глубокого капюшона. На какой-то миг я залюбовался уверенным скольжением человека… а потом понял – он не просто скатывается со склона.

Он спасается от смерти.

Следом за ним мчались – не очень быстро, проваливаясь в снег, но уверенно – два амфициона. Я и раньше видел этих мощных зверей, похожих одновременно на волков и на медведей, но никогда с ними не сталкивался близко, Олег Фирсов (жаль его…), наш «палеоэксперт», утверждал, что эти животные редки и не ходят стаями. Похоже, что так оно и было (два – это скорей семья, не стая), но двухметровые в длину (и метр в холке!) зверюги и в одиночку были достаточно опасны…

На бегу выхватывая револьвер, я бросился наперерез зверям – между ними и лыжником. Тот – смелый парень! – увидев помощь, не стал убегать дальше, а круто затормозил, развернулся, сбрасывая лыжи. Я тоже выскочил из креплений и вскинул оружие.

О дьявол! Курок звонко тикнул, ударив в покрытый замерзшим слоем сала патрон!

Я успел нажать спуск еще дважды, а потом, отбросив наган, выхватил палаш и приготовился.

Передний амфицион с глухим хрипом прыгнул, насаживаясь на лезвие и своей тяжестью свалив и вмяв меня в снег. Отталкивая бьющуюся и ревущую тяжеленную тушу, я увидел разверстую вонючую пасть второго зверя, успел подставить плечо, вытаскивая дагу, но размаха для удара не было, а мощные клыки драли уже мех куртки. Над животным появилась голова человека – в капюшоне, в меховой маске – сверкнула сталь длинного кинжала, с коротким хрустом погружаясь в бок животного и, кажется, под лопатку. Потом человек отвалил убитого им амфициона, а я, отпихнув первого, переставшего дергаться, поднялся на ноги, придерживая плечо.

– У вас тут опасно, – заметил я по-русски. И впервые нормально посмотрел – вблизи и внимательно – на спасенного-спасителя.

А он почему-то не двигался – стоял, опустив руки (в одной кинжал, с которого капала кровь, – очень знакомый кинжал…) Я быстро перевел взгляд выше – на закрытое маской лицо, почему-то ничего не говоря, а только пытаясь рассмотреть глаза в узкой прорези маски.

Рука в меховой трехпалой краге поднялась к лицу и с силой потянула маску – со щелчком лопнула завязка где-то под капюшоном. Маска упала в снег, почти брошенная к моему нагану.

– Как долго, – сказала Танюшка. – Как долго я тебя ждала… Вот твои часы, Олег.

И рухнула в снег – на колени – к моим ногам.

* * *

Некоторое время я опасался, что Танюшка сойдет с ума. После короткого ступора, в течение которого она цеплялась за мои колени, девчонка начала хохотать, что-то бессвязно выкрикивать, тормошить меня и не в шутку колотить в плечи и грудь кулаками. Потом – повисла на мне, стиснула и – не заплакала, нет; слезы брызнули у нее из глаз ручьями.

И тогда я почувствовал, что тоже плачу. И было это невероятно легко, а главное – эти слезы приносили облегчение, словно вымывали из меня тот комок, в который я скрутил себя почти два года назад, чтобы сохранить достоинство, волю и мужество. Я плакал, захлебывался слезами, ничего не видел и стискивал Танюшку в объятьях, счастливо до головокружения понимая: я дошел! я добрался! я живой! это – правда, это все правда!!! Ноги перестали нас держать, и мы рухнули в снег, не разжимая объятий и не переставая плакать. Я хотел сказать Танюшке все-все, что думал, на что надеялся, чего хотел, к чему стремился, что со мной было – но каждый раз, открывая рот, давился новым счастливым рыданием, ощущая только, как Танюшка неистово кивает: да, да, я все знаю, я все понимаю, я же все это пережила вместе с тобой!!!

– Это ты, – мокрые пальцы Танюшки коснулись моих мокрых щек. – Это правда-правда – ты.

Вот теперь я начал ее целовать. Так пьют холодную воду, когда жарко, – не замечая вкуса и количества выпитого, зная только, что с каждым глотком отступает сжигавшая все существо жажда. На миг Танюшка замерла – и я с острой благодарностью понял, что она отвыкла целоваться, что никого-никого у нее не было за все это неимоверно долгое время расставания. «А ведь она думала, что я погиб, – отчетливая мысль скользнула через мое сознание, – значит, собиралась прожить вот так все, что ей осталось!» Но эта мысль сбилась и канула в никуда, потому что я ощутил язычок Танюшки у себя во рту… и сознание стремительно поехало, а я и не пытался включить тормоза…

Солнце начинало клониться на закат. Поглядывая на меня, Танюшка с улыбкой шнуровала куртку.

– Ну ты отшатал, – не удержалась она от грубости. – Видно, что у тебя никого не было…

– Была, Тань. – Я защелкнул браслет часов и прямо взглянул на нее. – В том-то и дело, что была. Ты слушай, Тань… и решай…

Танюшка дослушала все до конца с совершенно спокойным лицом. Потом, когда я неловко замолк, она тихо сказала:

– Ну что ж… Хорошо, что ты мне это рассказал. Я пока помолчу, ладно? И ты ничего не говори. Пошли лучше к нашим…

Танюшка бежала первой. Я шел за ней, глядя в узкую спину, обтянутую меховой курткой, и по-прежнему был счастлив. Надулась немного, ну да это ведь ясно; ничего – успокоится, и все будет хорошо, уж теперь-то все будет хорошо! У меня на языке вертелись десятки вопросов, буквально распиравших изнутри, но я благоразумно помалкивал.

И, как выяснилось, оказался прав. Мы не прошли и двух километров, как Танюшка, чуть повернувшись, сказала:

– А у нас Наташка Мигачева ушла.

– Как ушла? – опешил я.

Танюшка дернула плечом:

– А вот так, ушла – и все. Летом, даже не сказала – куда… Боже погиб, тоже летом… Да! Раде с Зоркой! Она его обломала знаешь как, а то ведь он в князья метил, даже с Вадимом дрался! Ну Джек ему потом еще ума вложил…

– Джек? – переспросил я, и Танюшка, немного помолчав, сказала, отвечая на мой невысказанный вопрос:

– Олег, он очень хороший. Знаешь, он один не верил, что ты погиб. Или делал вид, что не верил, чтобы меня подбадривать… И еще у нас новенькие есть, сам увидишь.

– Да, я гляжу – новостей впереди полно, – заметил я. – Опа!

Мы снова оказались на берегу, но на этот раз было видно, откуда поднимается дым – словно бы прямо из вершины холма. В какой-то сотне метров от нас сидел на льду рыбак, и я с замирающим сердцем понял, что узнаю€ его со спины – это был Олег Крыгин. Танюшка закричала, подпрыгивая на месте прямо с лыжами:

– Оле-ег! Олег! К нам Олег вернулся!!!

Крыгин обернулся. Брови поехали вверх, нижняя челюсть – вниз, и, упустив удочку, мой тезка со всех ног рванулся, проваливаясь в снег и скользя по наледям, вверх по косогору, оставив на льду несколько крупных рыбин.

– Чувствую, нас ждет теплая встреча, – заметил я, осторожно спускаясь на лед. Мы и до лунки не успели добраться – откуда-то, словно из-под земли, выметнулась галдящая толпа и лавиной покатилась в нашу сторону. Впереди бежал Вадим.

– Береги бока, – уже совершенно обычно, весело и ядовито, бросила Танюшка.

* * *

Я не мог уснуть. Наверное, от жары. Смешно – последние три месяца я ночевал в снегу и вот теперь не получалось уснуть на топчане в почти настоящем доме, хотя устал я страшно. Вместо того, чтобы отдыхать, я лежал, заложив руки под голову, и смотрел в огонь, пляшущий в очаге посреди жилища.

На этот раз пещеру найти не удалось, и моим друзьям пришлось потрудиться. Надо сказать, получилось неплохо. Они углубили, выровняли и выложили плетенками естественный котлован на вершине прибрежного холма, перекрыли его бревнами и выложили сверху дерном – получилась классическая большая полуземлянка, в центре которой сложили очаг. Получилось теплое, просторное и надежное жилище. Почти дом.

Мы легли всего полчаса назад, хотя было уже фактически утро – ночь напролет шел общий разговор. Сперва говорили все – точнее, орали все, потом рассказывал я, потом – все остальные вместе, потом – все остальные по очереди, потом снова рассказывал я, потому что за воплями не расслышали половину… Правая рука и плечи у меня болели – от пожатий и хлопков, и я толком не мог поверить, что все-таки среди своих. К концу разговора я только и мечтал – лечь и уснуть.

И вот пожалуйста.

Я сел. Посмотрел на Танюшку, спящую рядом, легонько провел ладонью по ее волосам и услышал, как она вздохнула, не просыпаясь.

– Кажется, я и правда на месте, – прошептал я и, тихо спустившись с топчана, подсел к огню.

Джек, подбрасывавший в огонь полешки, поднял на меня глаза:

– Не спится?

– Риторический вопрос это называется, – вздохнул я. И быстро спросил: – Не рад, что я вернулся?

– А это называется – глупый вопрос, – равнодушно отозвался Джек. – Не волнуйся, Олег. Я когда-то поклялся тебе. Этого достаточно. Можешь мне поверить – твоему возвращению рады все.

Я кивнул и, обернувшись вполоборота, начал по кругу осматривать спящих мальчишек и девчонок, задерживая взгляд на «новеньких», с которыми так еще и не познакомился толком, но кое-что уже узнал про них.

Ленька и Лидка Смагины. Близнецы, им по четырнадцать лет, и они правда «новенькие», совсем. Русоволосые, сероглазые, высокие, худощавые, очень похожие. Им, пожалуй, повезло больше, чем их оригиналам, потому что они попали сюда из московского подпольного публичного дома… Да-а, что-то совсем неладненько на исторической родине…

Линде Скольвен. Пятнадцатилетняя датчанка, ставшая уже здесь девчонкой Видова. Типичнейшая северянка, пришедшая в отряд вместе с Яном Франтой, своим ровесником-поляком. До этого они были в одном отряде, разбитом урса в Швейцарии.

Димка Юрасов, четырнадцатилетний русский мальчишка, друг Фергюса, прибившийся к нашим еще на Кавказе, пока искали меня…

Итого – пятнадцать парней, десять девчонок…

– Я не спросил, где наш «Большой Секрет»-то? – спохватился я. В самом деле, забыл поинтересоваться… Джек улыбнулся:

– Отстаивается у Лаури в Гибралтаре… Да, Тиль пропал.

– Как?! – расстроился я.

Джек вздохнул:

– Да так… Поплыл куда-то в Америку – и с концами… Да ничего, может, еще вернется…

– Может быть, – вздохнул я.

Джек помолчал и, снова – ни за чем – бросив в огонь полено, сказал:

– Еще кое-что. Сережка Земцов обосновался в двух неделях пути к северу от нас.

– Сергей?!

Джек наклонил голову:

– Да. Мы даже виделись несколько раз. Ему про тебя рассказали.

– Да. Конечно. Ясно, – пробормотал я. И потер виски ладонями: – Ну что ж, мне надо будет сходить с ним повидаться.

– Повидайся, – согласился Джек. – А потом что будем делать, Олег?

– Потом? – я встал на ноги. – Потом – посмотрим. Ну а сейчас я пойду спать, и дело с концом.

– Похоже, что дело-то только начинается, – сказал Джек.

* * *

Почти две недели уже я пробирался по заболоченным лесам вдоль кромки морского залива, поглотившего здесь Псковское, Чудское и Ладожское озера, а с ними – большую часть Ленинградской области. Я шел на север вдоль правого берега Волхова, превратившегося здесь в цепь болот и, судя по времени, подходил к Онежскому озеру, на берегах которого и должен был найтись Сергей.

Потеплело, прежних морозов уже не было, хотя я и двигался прочь от тепла. Это, кстати, было не к лучшему – верхний слой почвы плыл, лыжи частенько шли плоховато, и я выбирал гребни, высотки, где снег был подходящим. В солнечные дни с таких высоток лес впереди и за спиной серебристо посверкивал десятками острых огоньков – солнечные лучи дробились о поверхность множества болотец.

У меня было хорошее настроение. Хотя, казалось бы, я снова был далеко от своих, да еще и удалялся от них больше и больше. Но огромная разница была между сегодняшним моим странствием – и прошлым.

Сегодня я вышел из дома. И знал, куда могу и должен вернуться. Если есть дом, то можно уйти за тысячи километров от него на годы.

Он ведь все равно есть…

За двенадцать дней пути я дважды видел оставленные стоянки «наших». На первой даже еще зола не успела остыть, а следы большой группы людей уводили на юго-восток. У них с собой был карабин – в нескольких местах я нашел отпечатки приклада на снегу, – и один человек курил самоделковые сигары. Были в Америке… Урса не встречалось вообще, но это, к сожалению, не значило, что их нет.

В их наличии я убедился именно в этот – двенадцатый – день.

Я срезал путь краем припая и взбирался «лесенкой», кляня лыжи, снег и зиму, на довольно пологий склон берега.

– Лыжи – это не мое, – признался я в пространство, добравшись до верха. И, обернувшись, присвистнул.

Наверху начиналась корабельная роща. Сосны в обхват, а то и в два, росли насколько хватал глаз.

На каждой сосне висел скрюченный, траченный воронами, а снизу еще и лисами, голый труп урса. Их удавили испанским способом – не классической петлей, а захлестнутой на горле вокруг ствола веревкой. А шагах в десяти от меня, на высоком пне, был вырезан знак, окрашенный чем-то бурым.

– Черный лебедь Туонелы, – пробормотал я и оглянулся. Птица обозначала Смерть. Калму. Так ее метили финны. Подойдя к пню, я тронул рисунок – вырез был свежий. Хотя – сыро, могли и давно прорезать. Я свистнул и, приставив ладонь ко рту, гикнул: – Аллля-ля-ля! Терве, суомалайнинен!

«Эннн!!!» – гаркнул в ответ сосняк. И – тишина, только скрипел где-то мрачно ворон.

Я все-таки еще порыскал вокруг. Урса вешали все-таки давненько – до последнего снегопада, следов не оказалось. Пройдя рощу насквозь, я оказался над косогором, низом которого шли рассеянным клином с дюжину рыжешерстных носорогов. Неспешно и уверенно. За ними оставалась распаханная до земли широченная полоса.

А на другом конце косогора стояли, опершись на длинные – почти как английские – луки, двое лыжников. Они смотрели в мою сторону.

* * *

Мальчишек звали Рюти и Антон. Были они, кстати, не финнами, а оба наши, советские (или российские, как теперь правильно говорить?). Один – карел, второй – русский из поморов. И я почти не удивился, когда они вполне вежливо предложили мне «проехать» к их князю.

Сергею.

– И давно он у вас князем? – уточнил я.

– С начала, – ответил Антон. – Он нашу команду и сколотил два года назад, из кусков…

– Идти-то далеко? – поинтересовался я. Антон весело махнул рукой:

– Час, не больше! – посмотрел на мои ноги и поправился. – Ну три. Около того.

– Ясно, максимум четыре, около пяти, – вздохнул я. – Ну ладно, поехали…

… – А фамилия у вашего князя как? – на ходу уточнил я. Антон, обернувшись (и продолжая ловко объезжать кусты и валежины), наморщил лоб:

– Фамилия?.. Во, а я и не знаю.

– Земцов, – обронил Рюти, скользивший у меня за спиной. – Сергей Земцов.

– А его девчонку зовут Ленка? – Я спрятал улыбку.

– Точно, Ленка, – Антон вновь обернулся. – Вы что, знакомы, что ли?

– Встречались, – дипломатично ответил я.

И вдруг подумал, что, похоже, зря иду туда, куда иду. Будет радостная встреча… и все. Как с Андреем.

Никого мне больше не собрать.

…Кажется, море и здесь вгрызлось в землю, превратив Онежское озеро в свою часть. После короткого, но тяжелого подъема на косогор я увидел узкий залив-фьорд. Километрах в трех от нас, в его окончании, на пологом длинном холме из-за частокола поднимались дымки над крытыми корьем скатами. У воды стоял длинный шалаш-сарай. Через лед залива шли трое или четверо лыжников.

– Узкая Губа, – вытянул руку Антон. И вихрем понесся вниз со склона.

Я тяжело вздохнул. И приготовился спускаться «лесенкой».

* * *

На взгляд в Узкой Губе жило человек пятьдесят, и я снова подумал, что напрасно пришел сюда.

«Он там богат, он царь тех стран, Владыка надо всем Кавказом», – всплыли в памяти строчки «Емшана».

Да, Сергей стал князем. Настоящим. Более настоящим, чем я. Не сравнить… Куда мне звать его?

«По крайней мере – пожму ему руку и попрошу прощенья», – решил я, на ходу поправляя перевязь оружия. Антон уже махал мне из приоткрытой двери полуземлянки, откуда дышало теплом и слышался шум.

Пригнувшись, я полез вниз по ступенькам, выложенным подогнанными досками, и сбрасывая капюшон.

Длинный – не меньше двадцати шагов – и довольно высокий дом был освещен десятком факелов и жарко натоплен. Посередине горел костер в очаге, выложенном камнем, крышевое бревно поддерживали четыре подпорки, красиво увенчанных настоящими лосиными рогами; на самих рогах и столбах висело оружие. Вокруг огня – кольцом – стоял стол с таким же круговым сиденьем. Прямо напротив входа сиденье прерывалось высокоспинным троном, покрытым шкурами. Вокруг стола сидели человек шесть мальчишек и две девчонки. Все ели и перебрасывались фразами на русском и финском.

Рюти уже стоял у большого сиденья и что-то говорил человеку, сидевшему там – как раз закрывая его от меня. Ощущая на себе взгляды, я шел по утоптанному полу через установившуюся тишину.

Рюти разогнулся.

Мои глаза встретились с изумленно и радостно расширившимися светло-серыми глазами под светло-русой челкой.

– Олег!!! – вскрикнула одна из девчонок, в которой я мельком узнал Ленку. Она хотела вскочить, но мешал стол.

А Сергей уже шел ко мне, раскинув руки (свисали широкие рукава кожаной куртки, отделанные вышивкой), и улыбался во весь рот.

Мы обнялись на полдороге к его сиденью. Потом я отодвинул Сергея от себя и, держа ладони на его плечах (сильных, крутых), негромко сказал:

– Я пришел попросить прощенья, брат. Я был не прав тогда… почти три года назад.

– Живой, – вместо ответа сказал Сергей. – Живой.

* * *

Тот, кто не сидел с другом за полночь, не знает ощущения братства. Стол давно опустел, погасли факелы, а мы сидели вдвоем при свете очага и рассказывали друг другу историю последних лет.

Внешне Сергей не изменился, да и в манере разговора – тоже… но в нем появилась властная настойчивость человека, привыкшего принимать ежечасные решения о судьбах других людей и даже подчинять их себе. Но для меня он был прежним моим другом и братом. Сергеем.

Мы прикончили вкуснейший кабаний окорок, нашпигованный чесноком и какими-то травками, которые я так и не научился различать. И вот именно тут Сергей спросил…

– Почему ты не скажешь, зачем пришел?

– Повидать тебя, – пожал я плечами.

Сергей закинул ногу на ногу и покачал головой:

– Нет, не надо, Олег… Ты ведь пришел звать меня обратно… К тебе.

– А может быть, проситься к тебе? – спросил я.

– Правда?! – вспыхнул Сергей. – Да, конечно, приводи своих… черт, наших приводи… – Он угас и хлопнул меня по руке: – Нет, я же вижу.

– И я вижу, – тихо ответил я. – Ты ведь не пойдешь со мной. Ты на голом месте создал хороший поселок. У тебя есть люди, которые тебе верят. И корабли у тебя есть…

– Да, две ладьи, – гордо сказал Сергей. – И люди, и поселок… Все есть, Олег.

– Поэтому и не зову, – заключил я, наливая себе брусничного настоя из деревянного жбана.

– Может быть, тебе все-таки сюда со всеми нашими? – почти умоляюще предложил Сергей.

– Дорога, Сергей, – тихо сказал я. – Меня ждет дорога. Я пойду по ней до конца – и никого не поведу с собой насильно… Я сумасшедший романтик, и с этим поделать ничего нельзя.

– Я провожу тебя на день пути, – сказал Сергей. – Ты когда собираешься уходить?

– Завтра, – отрезал я.

– Уже?! – Голос у него упал. – Я думал, погостишь…

– Сергей, я не видел Танюшку два года, – тихо сказал я. – И ушел повидаться с тобой, пробыв с нею всего два дня. Пойми.

* * *

Меня буквально подбросили звуки тревоги. Я сел на ложе, отбросив шкуру, и несколько мгновений обалдело смотрел, как мальчишки вокруг в бешеном темпе одеваются и хватают оружие.

– Сергей, что случилось?! – гаркнул я своему другу – он затягивал ремнем зимнюю куртку и, подняв на меня бешеные глаза, секунду не узнавал. Потом сморгнул пленку ярости и пояснил, перекрикивая общий шум:

– Дозорные донесли – на побережье, километрах в пяти, потрошат рыбный склад…