Поцелуй негодяя

Заведование губернаторской канцелярией – занятие, вряд ли способное увлечь юношу. Ворохи бумаг, подписи, печати, просители с законными и незаконными просьбами, поручения, которые не хочется выполнять, и необходимые дела, которые некогда исполнить. Неопытную душу легко развратить в таком вертепе низких человеческих страстей, и юный Кутузов тяготился службой, то и дело задумываясь о необходимости исправить свою судьбу в более достойном направлении.

Весной 1763 года на прием к губернатору явилась обедневшая вдовая баронесса, ухоженная немка средних лет, со своей шестнадцатилетней дочкой. Девушка привлекла внимание Кутузова, шестью месяцами ранее произведенного в капитаны. Ему нравился новый мундир, он старался не замечать косых взглядов сослуживцев и мечтал вырваться наконец из замкнутого круга канцелярской службы на простор настоящей офицерской карьеры. Юная Анхен надолго отвлекла его от честолюбивых мечтаний. Ее мать пришла к губернатору искать защиты от кредиторов, грозивших лишить ее с дочерью единственного дома на окраине Ревеля, и капитан Кутузов применил все возможности, доставленные ему должностью, для представления принцу дела в наиболее выгодном для просительницы свете, в чем и добился успеха.

Соображения будущей карьеры противоречили намерению вступить в брак с бесприданницей, пусть благородных кровей, но подобного рода условности никогда не могли остановить движений истинно чистой души. Спустя короткое время Михаил Илларионович посетил спасенный им дом, под видом инспекции, дабы убедиться в надлежащем исполнении резолюции губернатора. Его хорошо приняли, угостили кофеем, и он до вечера вел не по годам степенную беседу на немецком языке о всяческих трудностях в ведении хозяйства и коммерции, применив все свои теоретические познания в инженерном деле и практические навыки, обретенные в канцелярских занятиях. Анхен молчала, скромно потупив взгляд и беспокойно теребя оборку на скатерти. Желая оживить беседу, юноша прибег к демонстрации своего таланта, которым славился еще в Инженерном корпусе, а именно к искусству подражателя. Голосом и даже выражением лица он так успешно изобразил благожелательного губернатора, что хозяйка дома совсем забыла приличия и громко хохотала, прикрывая лицо ладонями, и даже Анхен тихо хихикала, низко опустив голову над столом.

Визиты продолжались все лето до осени, возникла потребность в деньгах, которые Кутузов занимал у новых знакомцев, среди которых оказался и молодой польский шляхтич, бретер и отчаянный картежник. Он успешно проигрывал состояние, оставленное ему родителями, но еще далеко не успел вычерпать его дочиста и раздавал пригоршнями всем желающим. Он возвышался белокурой головой над Кутузовым, плечистым крепышом, подобно Аполлону рядом с Гефестом, и общие приятели отпускали по их адресу ироничные замечания. Оба холостяки, оба завидные женихи – один благодаря нерастраченному наследству, другой – ввиду заметной в провинции должности, они частенько появлялись вместе в клубе и на балах, пока однажды не встретились у дверей заветного домика. Они повздорили, наговорили друг другу дерзостей и разошлись в разные стороны.

Спустя короткое время, за ломберным столом, под утро, в насквозь прокуренной полутемной комнате, поляк несправедливо обвинил Кутузова в шулерстве. Про купеческую дочку знали почти все присутствующие, и истинная причина конфликта не составила тайны. Онемевший от гнева, побледневший до синевы, Михаил Илларионович вскочил с места, но не мог произнести ни слова. Сказать он мог только одно – назначить время для встречи секундантов. Но проклятый долг не позволял произнести таких слов, ибо попытка убить кредитора сама по себе превращает дуэль в разбой на большой дороге. В конце концов, не найдясь и покраснев от бессильного гнева, он выскочил на улицу и бегом пустился к себе домой.

Несколько месяцев после происшествия, всю сырую и холодную зиму, Кутузов провел между канцелярией губернатора и своей квартирой, в которой бесконечно читал все, что попадалось ему под руку, и почти все жалованье тратил на отдачу долгов. Только одного, самого важного долга, он вернуть не смог – поляк бесследно исчез едва ли не на следующий день после сцены за картами. Немногочисленные оставшиеся у несчастного флигель-адъютанта знакомые полушепотом поведали ему об исчезновении и его милой Анхен, повергшей тем самым свою несчастную мать в пропасть отчаяния.

В 1764 году императрица Екатерина направила в Польшу войска для поддержки нового короля Станислава Августа Понятовского в его борьбе против конфедератов, восставших против русского ставленника, и Кутузов при первой возможности сорвался из опостылевшего Ревеля на поле брани. 23 июня того же года он принял участие в бою против отряда князя Радзивилла, в котором поляки были полностью разбиты. Восемнадцатилетний офицер шел по полю, обходя неподвижные тела убитых, и ноги его скользили в лужах крови. К тому времени он уже преодолел шок первых боев, когда один только вид страшных ран, оставленных ядрами и картечью, приводил его в ужас. Теперь он испытывал только саднящее чувство досады при виде трупов русских солдат и такое же больное чувство удовлетворения – проходя мимо убитых поляков. Вдали, у небольшого лесочка, Кутузов увидел ряд крытых возов и толпу людей возле них. Он отправился туда с целью выяснить причину неразберихи и обнаружил сидящих и лежащих пленных поляков. Возы представляли собой обоз польского отряда, самому Радзивиллу удалось бежать.

Стояла солнечная погода, пот заливал глаза, испачканный чужой кровью мундир казался молодому офицеру чугунным, но он старался не выказать усталости перед солдатами, сторожившими пленных, да и перед поляками тоже. Те хмуро смотрели в землю или тихо переговаривались между собой.

– Что там случилось? – поинтересовался Кутузов у ближайшего унтера, кивнув в сторону толпы вокруг одного из возов.

Унтер почтительно объяснил: один из поляков наотрез отказался сдаваться, теперь решается вопрос о его дальнейшей судьбе. Михаил Илларионович подошел поближе к месту событий, прошел между расступившимися солдатами и узнал своего старого знакомого по Ревелю, коварного кредитора. Тот сидел внутри одного из крытых возов, среди каких-то мешков, над которыми виднелась только его голова, перевязанная грязной тряпицей. Из под нее сочилась кровь и засыхала на щеке черными струйками.

– Что здесь происходит? – строго спросил Кутузов.

Солдаты объяснили ему, что польский офицер отказывается слезть с воза и сдать оружие – похоже, намерен защищаться до конца. Тогда Михаил Илларионович обратился к бывшему приятелю по-французски и предложил ему не превращать войну в балаган.

– Вы же понимаете, сопротивление бессмысленно, – как можно убедительнее сказал Кутузов.

– Понимаю, – равнодушно ответил поляк. – Моя жизнь ничего для меня не значит, но я хочу взять вас слово позаботиться об известной вам особе, которой я уже ничем не смогу помочь.

Сердце юного капитана бешено заколотилось о ребра, в горле застрял сухой комок.

– Даю вам слово русского офицера, – хрипло выдавил он, – взять ее под свое покровительство и обеспечить ей безопасное убежище.

– Вы обещаете не навязывать ей себя вопреки ее свободной воле?

– Обещаю. Я не стану предъявлять вам претензию за выраженное только что сомнение в моей порядочности, памятуя о вашем тяжелом положении и ставя превыше всего благополучие и безопасность дамы.

Поляк помолчал, внимательно глядя в глаза противнику, затем молча встал на ноги, перелез через мешки и спрыгнул на землю и встал в независимой позе напротив Кутузова. Тот невольно поднял глаза, ожидая появления из глубины воза его робкой обитательницы. И она появилась, оглядела испуганно ухмыляющиеся, довольные приятным происшествием физиономии солдат, увидела своего поляка и буквально кинулась ему на руки в поисках защиты. Поляк осторожно поддержал Анхен, бережно поставил ее на землю и посмотрел на своего соперника, лицом к которому повернулась теперь изменчивая судьба. Он ждал дальнейшего развития событий.

Девушка (или уже жена своего похитителя?) держала поляка за руку и как бы пряталась за его плечом от русских, в том числе и от своего бывшего ухажера. Она смотрела на Кутузова недоверчиво, с опаской и с каким-то странным выражением в глазах, словно знала за ним страшный грех. Михаил Илларионович усилием воли оторвал от нее взгляд и протянул руку, ожидая от пленного его шпаги. Тот нехотя, преодолевая себя и быстро теряя внешние проявления шляхетского гонора, снял перевязь и молча отдал оружие победителю, глядя куда-то в сторону и вниз.

Оставив пленного рядом с его товарищами и пригласив с собой Анхен, Кутузов отправился на поиски командира. Когда поиски увенчались успехом, юный офицер представил ему свою спутницу, а затем в немногих словах, без лишних романтических подробностей, рассказал о прежнем знакомстве с пленным, а также о наличии между ними неразрешенного спора и своем намерении завершить наконец это дело таким образом, чтобы честь полка не пострадала.

– Извольте, – равнодушно ответил командир. – Только без сантиментов, знаете. Если сбежит, не обессудьте – карьера ваша закончится без промедления.

Михаил Илларионович, козырнув, отошел в сторону и посмотрел в упор на состоящую теперь при нем особу, все существо которой трепетало перед лицом неизвестности. Она видела себя во враждебном окружении и каждую минуту боялась посягательства на свою скромность с любой стороны, даже от бывшего обожателя.

– Не бойтесь, Анхен, – сказал он ей голосом тихим и уверенным, совсем не похожим на тот бодрый и громогласный, который гремел не так давно в маленьком домике на окраине Ревеля. – Вы находитесь здесь под моей защитой, вам не угрожают никакие несчастья, сопровождающие военное поражение. Считайте себя хозяйкой лагеря победителей.

Кутузов вернулся к своему врагу и объяснил ему положение дел. Тот долго смотрел на старого врага сверху вниз со смешанным чувством ненависти и презрения.

– Я бы не хотел вас связывать, – добавил Михаил Илларионович. – Мне будет достаточно вашего честного слова. Нам все равно пора выяснить отношения, с вашей стороны непорядочно с таким упорством уклоняться от исполнения долга дворянина.

– Не смейте меня оскорблять, – тихо произнес поляк, глядя в землю.

– Вы сами вынуждаете меня. Я предлагаю вам решить наши противоречия так, как приличествует людям нашего круга, и хочу быть уверенным, что долг военного, повелевающий пленному изыскать средства для бегства и продолжения борьбы, не перевесит обязанности шляхтича защищать свою честь. Вы даете честное слово дворянина, что не сбежите?

Поляк молча кивнул, устало поднялся на ноги и пошел вслед за Кутузовым в русский лагерь. Они расположились в палатке, снаружи денщик готовил ужин, и запах походного варева уже распространился вокруг. Для Анхен солдаты поставили отдельную палатку поблизости, и Кутузов учредил возле нее караул, со строжайшим запретом впускать палатку кого-либо без разрешения ее обитательницы и ни в коем случае никаким образом не препятствовать ей в намерении палатку покинуть. Смертельно уставшая от всего пережитого за время похода, особенно же за клонящийся к закату день, Анхен скрылась в палатке, запахнула за собой полость и до утра не подавала голоса и не появлялась сама.

– Я вам должен, – сказал Михаил Илларионович, извлекая из походного сундука давно заготовленный кошелек. Он уже несколько месяцев всюду носил и возил его с собой, питая странную надежду на встречу с обидчиком. Впрочем, надежда оказалась не такой уж и нелепой. Поляк молча взял протянутый ему кошелек и небрежно бросил его на землю рядом с собой. Деньги его не интересовали.

Некоторое время враги молчали, не глядя друг на друга. Наконец, Кутузов спросил:

– Зачем вы сделали это?

– Что именно?

– Вы все прекрасно понимаете.

– Я думаю, вы все понимаете не хуже меня. – Поляк лег на спину и закинул руки за голову. – Неужели вы рассчитывали добиваться ее руки? Куда вам, с вашей должностью, с вашей карьерой. Каким образом вы надеялись ввести ее в ваше общество?

– А вы?

– Я ни на что не надеялся. Я просто не мог без нее, не мог оставить ее вам. Ни в Ревеле, ни здесь.

– Мы могли бы уже давно решить наш спор, положившись на волю Всевышнего.

– Бросьте! А если бы он отвернулся от меня?

– Вы бы проиграли, но честно. Как и надлежит дворянину. Я ведь тоже мог проиграть.

– Я не хотел оставить вам ни единого шанса.

– Но почему вы просто не сбежали? Зачем вам понадобилось напоследок оскорбить меня, не предоставив возможности для достойного ответа?

– Очень просто. Я хотел уничтожить вас без всякого риска для себя. Вы назовете мой поступок низким? Я отвечу вам одним словом: Анхен. Это имя значит для меня больше, чем бесполезная дворянская честь и все золото мира. Вы искали развлечений, а я сгорал на медленном огне и ходил под ее окнами в надежде увидеть милое лицо, хотя бы мельком. Вы мучились когда-нибудь под гнетом страсти?

– Вы считаете себя Адамом? История не с вас началась, она длится уже довольно долгое время. Не вы первым на всей земле узнали женщину.

– Но и не вы. Если вы способны рассуждать и приводить доводы в свою защиту, значит вам не дано меня понять. Я уже сказал, мой единственный довод – Анхен. Этим все сказано, все объяснено на сотни лет вперед. Вы ничего мне не докажете, ни в чем не убедите. Я готов умереть, жизнь отныне не имеет для меня смысла.

– А если я отпущу вас? – неожиданно для себя спросил Кутузов.

– Отпустите? И пойдете за меня на виселицу?

– Пустое. Никто меня не повесит, просто похороню свою карьеру. Перейду на статскую службу, благо набрался для нее достаточно опыта в губернаторской канцелярии.

– Понятно. Желаете для меня нового унижения? Вы забыли о главном: Анхен. Она навсегда потеряна для меня. Золото мне теперь тоже не нужно, тем более, что жизнь без Анхен лишена всякого смысла. Осталась только так высоко ценимая вами шляхетская честь. И я не намерен уступать ее вам.

– Отлично. Думаю, завтра найдется время для разрешения всех наших споров разом.

– Вы полагаете? Я не против.

– Думаю, вы найдете секундантов среди ваших товарищей?

– Я не знаю, кто из них остался жив. Тем не менее, уверен – задача разрешимая.

– Замечательно, так и постановим. Перед поединком следует хорошенько отдохнуть, не будем искушать судьбу – завтра нам обоим потребуется твердая рука.

– Бесспорно, – скучно согласился поляк.

– Но сначала прошу вас ответить на один только вопрос: вы женились на Анхен?

– Вы полагаете ее непристойной женщиной, живущей в грехе?

– Я просто подумал – она ведь лютеранка.

– Вы не ошибаетесь. Мы обвенчались по католическому обряду в Вильне, мать моей жены прокляла дочь и не желает ее более знать.

– Вы считаете себя правым?

– Я уже сказал вам: я не развлекался и не проводил время, я отдал своей жене всю свою жизнь и никогда не сожалел о содеянном. Надеюсь, и она тоже.

Дуэлянты замолчали, растратив все темы для разговоров, затем, все также молча, поужинали из общего котла под удивленными взглядами денщика и легли спать.

Ранним утром Кутузов зашел в штабную палатку и объяснил свое положение командиру. Михаил Илларионович не удовлетворился одним только разрешением на дуэль, но добился также и справедливости для поляка: в случае победы в поединке тот получал свободу.

– Знаете, милейший, такого со мной никогда прежде не случалось, – сердито порицал командир своего подчиненного. – И чего только не выдумает современная молодежь! Дуэль с пленным! Неужели не настрелялись еще?

– Я желаю с честью носить имя русского дворянина. Думаю, наши желания в этом, главном, отношении совпадают. Я понял бы ваше возмущение, если бы затеял драться с кем-нибудь из своих товарищей, офицеров. Но с противником я ведь мог сойтись и во время боя. Прошу в случае смерти числить меня павшим в сражении.

Поединок состоялся еще до обеда. Два польских секунданта обговорили детали с секундантами Кутузова, и вскоре противники сошлись на лесной опушке, недалеко от поля вчерашнего боя.

Поляк получил назад свою шпагу, служившую ему годы, Кутузов выбрал из трех своих любимую, непарадную, сделанную без художественных красот, золотой инкрустации рукояти и прочих излишеств, с первого взгляда выдающих оружие, которое служит для украшения, а не для своего кровавого дела. Дуэлянты со звоном скрестили клинки и сразу, без долгой раскачки, увлеклись горячкой боя. Так и не потратив друг на друга всех слов, которые могли бы сказать, они теперь стремились друг друга убить, дабы никогда больше не услышать этих не сказанных слов. В этой настырной сече Кутузов никак не мог разглядеть глаза поляка, да в этом и не имелось необходимости: Михаил Илларионович отлично представлял их выражение. Поляк мечтал избавить себя от застарелого наваждения в лице юного офицерика, который не раз переходил ему дорогу и нес ответственность за утрату незабвенной Анхен. Если бы не ухаживания этого русского мальчишки, они могли бы до сих пор спокойно жить в Ревеле, вдали от полей сражений, наслаждаясь неизбывно обществом друг друга. Он мог бы жениться, Анхен наливала бы ему половником суп и ласково улыбалась. Кутузов в тот момент думал о другом. Прокуренная комната, свечи, полумрак, все смотрят на него, а он не имеет права ответить на оскорбление единственно возможным в таком положении образом. Бессильный гнев, ярость, сжигающее изнутри чувство несправедливости, все вместе вновь сошлись в его душе и заставили забыть обо всем на свете. Только ощутив вдруг свою шпагу попавшей во что-то вязкое и ставшее вдруг неподвижным, Кутузов увидел перед собой призрачный контур Анхен и ужаснулся забвению, которому предал ее.

Поляк, сумевший отравить жизнь будущему великому фельдмаршалу и похитивший у него первую робкую привязанность, лежал на траве бездыханным. К нему подбежал врач, попытался нащупать пульс, взглянул на столпившихся рядом секундантов и отрицательно покачал головой. Все перекрестились и разошлись, санитары унесли тело. Кутузов сел на траву, не сходя с того места, на котором сделал победный выпад, и положил рядом смоченную в крови шпагу. Ему показалось, что на него бросают косые взгляды немногочисленные свидетели случившегося, но это его не волновало. Его мучило одно – он убил не ради Анхен, а ради удовлетворения снедавшего его чувства мести. Ненависть больше не бурлила в нем, осталась лишь пустота, которую отныне нечем было заполнить.

Спустя пару недель виновница кровопролития, заплаканная и молчаливая, так и не взглянув на сопровождавшего ее Кутузова, поселилась в каком-то польском городке в доме сестры покойного поляка, в маленькой мансарде. При Анхен находился сундук со всеми ее пожитками и оставшейся от мужа в наследство горстью золота. В руках она неизменно держала маленький узелок из батистового носового платочка, в которой хранился перстень покойника с фамильным гербом и маленькая камея, подаренная им избраннице еще во времена ухаживания. Анхен никогда не развязывала узелок, только держала его в руках, перебирала пальцами, словно слепая, пытаясь представить его содержимое, и думала о своем прошлом, таком коротком для окружающих и длительном – для нее самой.

***

– Где ты все это вычитал? – заинтересовалась Вера.

– Не помню уже, – беззаботно ответствовал Воронцов. – Может, не читал, а слышал где-то.

– И это правда?

– Я же сказал – не подтвержденный документами миф. Насколько я понимаю, Кутузов долго не женился, нужно ведь как-то объяснить это обстоятельство его биографии.

– Он не был женат?

– Через четырнадцать лет после описанных мной событий женился на Бибиковой. Но даже на старости лет, во время очередной войны с Турцией, имел при себе гарем из юных наложниц.

– Ну конечно, такие вещи мужчинам нравятся. Все вы любите помечтать. И пофантазировать.

– Особенно они любят такие вещи пробовать на деле, – вставила Лена.

– Ну, прямо все так уж и любят! – поспешил заступиться за свой пол Концерн. Он не хотел оказаться чохом зачисленным в общество многоженцев – из всех присутствующих только рядом с ним сидела жена.

– Конечно, все, – настаивала Лена. – Любому из вас предложи гарем – вы только оближетесь и потребуете права самостоятельно его укомплектовать на собственное усмотрение.

– Намекаешь на новую историю?

– Не намекаю, а торжественно провозглашаю.

21

Разного рода общежития за всю историю их существования на белом свете никому в голову не приходило считать вместилищем благонравия и добропорядочности. Сашка Юрковский потому и мечтал о нем как о притоне разврата. Женское общежитие – казалось, в этих словах скрывалась вся сладость свободной, взрослой жизни. Он стремился попасть в него, как любители живописи рвутся в Эрмитаж и Лувр. Зачем полотна картин, зачем мрамор скульптур, если существуют реальные девушки и молодые женщины, наполняющие целые здания, специально отведенные для них? Они там моются, спят, переодеваются, хвастаются друг перед другом новым бельем и вообще развлекаются, как только может в мечтах представить страждущий мужчина. Какой там мужчина – мальчишка, пацан, вчера только из школы.

Сашку привел в женское общежитие приятель. Он обещал его привести, для компании – девчонки желали иметь на дне рождения своей подружки побольше особей мужского пола, хотя оных все равно явилось недостаточно. Юрковский оказался за тесным столом между Людой и Варей. Обе отличались богатой пышностью фигур и фривольными манерами, наперебой его подначивали, угощали и посмеивались над его неопытностью. Сашка сопротивлялся и развязным тоном пытался доказать соседкам свою недюжинную опытность в интимных проделках. Те в ответ только заливисто смеялись и перемигивались, не в силах скрыть ироничного отношения к россказням малолетки. Юрковский начал горячиться и сбивчиво перечислять свои победы, но соседки принялись ехидно его расспрашивать о тайнах женской анатомии, чем заставили окончательно смешаться.

– Что я вам, гинеколог, что ли? – обиженно буркнул он.

– При чем здесь гинекология? Ходок обязан знать такие вещи, хотя бы на ощупь.

– Почему обязан?

– Потому что невозможно переспать с женщиной и не разобраться в самых элементарных вещах.

– А может, я не думал ни о чем?

– То есть, это не ты их, а они тебя?

– Ну почему?

– Потому что иначе – никак.

– Почему никак? Я просто ничего не соображал. Тем более – не знал названий.

– Названия-то вы все выучиваете чуть ли не в детском саду. А во время секса ты должен был пройти полный практический курс, иначе соития не получилось бы.

– Ну почему, почему? У меня башку совсем сносило, я ничего не соображал.

– Первый раз – может быть. Первый раз редко что-нибудь путное выходит. Но если у тебя и дальше башку сносило, то ты – просто общественно опасный маньяк.

– А вот я такой!

– Маньяк?

– Нет, чувственный.

– Чувственными бывают только девственники.

Сашке не раз доводилось представлять себя в постели одновременно с несколькими одноклассницами, с особенной беспардонностью будившими его либидо, но это всегда приводило лишь к бессмысленному излиянию семени, поскольку практического опыта он действительно не имел. Теперь он всеми силами стремился доказать свою мужественность, чем еще больше смешил своих соседок и нисколько их не убеждал.

– Ты с ним поосторожней, – подмигнула одна из мучительниц другой, – а то он нас обидит!

– Как, обеих разом? – с веселым ужасом воскликнула та.

– Конечно! А ты как думала? Ему это – как два пальца об асфальт. От него девки врассыпную разбегаются, а то попадешься ему на глаза – и прощай доброе имя!

– Никто устоять не может?

– А то! Это ж такой мачо – от одного взгляда бабы тяжелеют.

– Я такой ерунды не говорил, – обиделся Сашка.

– Зато ты наболтал столько всякой другой ерунды, что у нас уши давно в трубочку свернулись.

– Я вообще никакой ерунды не болтал.

– Ну конечно! Мы так сразу и поверили про твоих женщин.

– Я не утверждал, будто поимел целый батальон, – упорствовал Юрковский, – но они у меня были.

– Сколько?

– Откуда я знаю? Я зарубок не делал.

– Что ж ты так неосмотрительно? Нужно вести интимный дневник, записывать все имена и даты, а потом показывать тем, кто не поверит твоим сочинениям.

– Какая разница, написал я или рассказал? Все равно вы мне не верите.

– Вообще-то да, дневник тоже не убеждает. Нужно трофеи собирать – лифчики там, трусики.

– Как же их собирать? Отнимать силой или воровать?

– Это уж как получится. У меня некоторые пытались кое-что умыкнуть, так я им такой форс-мажор учиняла – мигом укорачивались.

– А если бы они попросили, ты бы дала?

– Смотря что попросить и что дать.

– Ну… вещи.

– Смотря кому. Только вот тем, кому дала бы все, что угодно, обычно ничего такого особого не требуется.