Солнце на антресолях

Я тихо снимала в прихожей куртку и ботинки, чтобы не мешать маме, которая в это время терпеливо говорила:

– Надо думать, какую приставку писать, понимаешь, Настюша? «Пре-» или «при-». А ты пишешь, не думая.

Я видела в большом зеркале, как Козочкина пожала плечами и отбросила хвост, который затянула так туго и так высоко – на самой макушке, что накрашенные брови поехали наверх, а сам хвост все время падал ей на лицо.

– Я думаю. Это вы плохо объяснили мне, – ответила Козочкина и вспомнила, что говорить надо, сильно вытягивая губы вперед – тогда она выглядит сексуальной, и все мальчики в школе будут за ней бегать. Она изо всех сил вытянула губы и подперлась одной рукой, другой отбрасывая щекотящий ее щеку хвост.

– Хорошо, давай еще раз. Приставка «пре-» употребляется…

Козочкина сидела с совершенно тупым лицом, чесала щеку – щекотно же! – и молча смотрела на маму. Ее светлые выпуклые глаза не выражали ровным счетом ничего – ни радости от знакомства с приставкой «пре-», ни даже раздражения.

– Поняла?

– Ну да… – Козочкина выпрямила спину и откинулась на спинку стула. – Мама говорит, вам надо подобрать ко мне ключ.

Я-то знаю ключ к таким Козочкиным. Нашей Дылды на нее нет. Вот начнется у нее химия в следующем году, Дылда ей покажет, какие у нее есть ключики. Хотя моей маме Козочкина хамить от этого не перестанет, еще хуже будет. Будет овцой сидеть перед Дылдой, покорной и молчаливой, а потом отыгрываться на маме. Поэтому я и пытаюсь тоже зарабатывать деньги – чтобы хоть как-то помочь маме. Чтобы в один прекрасный день можно было сказать Козочкиной: «Или нормально себя веди, или до свидания!»

Моя мама соблюдает евангельский принцип – «непротивление злу насилием», меня пыталась учить, пока я была маленькая. Я не успела научиться, потому что очень рано поняла, что зло, которому моя мама не противится никак, благодаря ее терпению и смирению разрастается до невероятных пределов и покрывает своей плесенью все вокруг. Это как гниль в сырых помещениях. Если проглядеть, запустить – будет расти на глазах, она ведь живая – другая форма жизни, как пыль.

Козочкина – это не Артем. Ей не расскажешь языком жестов за маминой спиной, как я поступлю с ней, если она будет доводить маму. Разрыдается, ее мать потом будет отчитывать мою маму.

– Объясните норма-а-ально, – капризным голосом сказала Козочкина. – Ничо не поня-я-ятно…

Я ушла в свою комнату, чтобы не слышать продолжения. Одна мысль все не давала мне покоя… Настоящая ли я дочь своих родителей? Может, именно об этом они молчат? Может, я чего-то не знаю? Зачем тогда папа приходит? И я ведь похожа на него… Но должны же быть какие-то их совместные фотографии, что-то из того прошлого, о котором они не говорят…

Под кроватью, в самой глубине я нашла коробку со старыми фотографиями, маминым дипломом, моими первыми рисунками. Мама все аккуратно разложила по папкам, файлам и пакетам. Я достала объемный мешок с фотографиями. Там лежали фотографии, по каким-то причинам не вошедшие в наш большой семейный альбом.

Вот маленькая мама, чем-то неуловимо похожая на меня, но более встревоженная и робкая, ест что-то или просто держит в руках и испуганно оглядывается. Кто там сзади нее стоит, кого не видно? А вот – бабушка и дедушка, никогда не ставшие старыми и не увидевшие меня. Бабушка была учительницей, как и моя мама, дедушка – военным инженером-конструктором. Как жаль, как невыразимо жаль, что я не могу с ними поговорить. Понять хотя бы, почему мама получилась у них такой испуганной, чем ее напугали в детстве. Или ее напугали уже потом? Но ведь я-то – не такая? А вдруг мои дети будут такими же растерянными и все станут ездить у них на голове, как у моей мамы все ее знакомые, коллеги и ученики?

Вот еще одна мамина фотография – в большой белой шапке, надвинутой до самых глаз, мама похожа на испуганного гномика. Есть хотя бы одна фотография, где она смело смотрит на фотографа?

Я порылась в мешке. Понятно, почему мама не положила все эти фотографии в альбом. В нем – только парадные, неинтересные фотографии, выпускные, из фотоателье, с праздников. А здесь – живые, здесь как раз осколочки той старой жизни, о которой мне так хотелось бы узнать.

Я повнимательнее взглянула на одну выпавшую фотографию. Мама как-то обмолвилась, что у дедушки был брат, получается, это мамин дядя, но он так давно куда-то пропал, что мы считаем, что у нас родственников нет. Так вот же он, на фотографии, сидит рядом с дедушкой. Практически одно лицо. Высокий лоб, не очень большие глаза, слегка оттопыренные уши. Даже не поймешь, кто из них старше. Надо расспросить о нем маму. Мне бы хотелось заглянуть в ту жизнь, когда меня еще не было на свете, мама была молодая, а страна, в которой мы живем сейчас, – совсем другая.

Я смотрела фотографии одну за другой. Вот мамина фотография явно из какого-то похода. Я знала, что мама в молодости любила ходить в походы, несмотря на свое хрупкое телосложение и робость. Человек – удивительно противоречивое существо. Моя маленькая мама, тоненькая и несмелая, любила не плести макраме и не вязать шапочки, а ходить с огромным рюкзаком по лесам и горам. Фотография была черно-белая, к сожалению, красоты природы на ней особой не разглядишь, видны только большие горы сзади, и мама – в огромных очках, с короткими растрепанными волосами, улыбается кому-то, кто ее фотографирует. Так доверчиво улыбается…

А вот… Я внимательнее всмотрелась в следующую фотографию. Так это… папа! С едва-едва отросшей, но закрывающей все лицо бородой, которая ему совершенно не шла, делала его похожим на восточного торговца с овощного рынка. В поселке рядом с нашей дачей много таких молодцев – плохо побритых, с глазами, смотрящими как будто в разные стороны – правый на тебя, левый – еще на кого-то, кто стоит за твоим плечом.

Один из них прошлым летом все улыбался маме, улыбался, подкладывал лишние помидоры, отвешивал «с походом», заговаривал про погоду… Мама смущалась, старалась побыстрее взять овощи и уйти или вообще купить где-то в другом месте. А я бесилась – что за бред! И дело не в социальной разнице и не в том, что он верит в Аллаха, а мы – с оговорками – в Иисуса Христа, нет. Просто… Трудно объяснить. Очень неприятно, когда кто-то подбивается к твоей маме. А потом однажды, ближе к концу лета, он вдруг сказал:

– Хорошая девушка у вас! Пусть за меня идет! У меня жена добрая, будет ее любить! Подружатся! И дети у меня получаются все хорошие, здоровые…

Мама в ужасе застыла и оглянулась на меня. Я тоже была ошарашена, но пришла в себя гораздо быстрее мамы. Ах, вот оно в чем дело! Он не к маме подбивался – ко мне! Жена у него добрая! Будет со мной дружить!

Торговец не так понял нашу реакцию – или решил не обращать на нее внимание. Он все улыбался, что-то приговаривал, а мы с мамой, не сговариваясь, стали пятиться, потом повернулись и дунули в противоположную от рынка сторону. Этим летом мы у него овощей не покупали.

Мне совсем не понравилось, что папа в молодости был похож на этого человека. Но борода вообще очень меняет человека.

Я услышала, что Козочкина собирается уходить. Я вышла в коридор. Козочкина, опершись о дверь, пыталась натянуть тесноватый сапог.

– Сейчас такие вирусные программы есть… – как бы невзначай обмолвилась я, ни к кому в точности не обращаясь, – они реагируют на ошибки. Если написал с ошибкой, которую даже компьютер исправить не может, и вообще, если слишком много ошибок, то ты ловишь вирус.

Козочкина, так и не натянув сапог, подняла на меня голову, но смотрела почему-то не на меня, а на большой кубок, стоящий на полке – маме когда-то его дали на соревнованиях по спортивному ориентированию. Внимательно смотрела, как будто хотела запомнить его навсегда.

– И что этот вирус? – доверчиво спросила мама, чемпионка Московской области по спортивному ориентированию.

– Всё – получаешь его, компьютер летит, и ни одна антивирусная программа пока не умеет его распознавать.

– Гонишь, – четко ответила мне Козочкина. – Я в сменке домой пойду. Не надеваются.

– Давай я тебе помогу! – сказала мама.

– Мам… – Я заступила на шаг вперед, чтобы мама не вздумала садиться перед Козочкиной на корточки. – Не холодно на улице. Пусть в сменке идет. У нее дом напротив. Нет, не гоню. У нас в классе полетел у троих пацанов компьютер.

– Гонишь… – менее уверенно повторила Козочкина. – Зачем это?

– Так это общероссийская программа по укреплению грамотности! Первая часть – выпускное сочинение, вторая – вирусная программа на ошибки, а третья – все граждане будут экзамен сдавать. Все вообще. Кто не сдаст, тому… – Я задумалась – что может напугать Козочкину?

Пока я думала, мама принужденно засмеялась.

– Сашенька все выдумывает! Не переживай, Настена! Никто за грамматические ошибки еще людей не наказывал!

– И очень зря, – пожала я плечами.

Козочкина все поглядывала на меня с сомнением. Я взяла ее сапог, расстегнула короткую молнию сбоку внизу.

– Так попробуй. Может, наденутся.

Мама всплеснула руками, радостно засмеялась, как будто Козочкина уже получила пятерку по экзамену на знание родного языка. Я махнула рукой и пошла за пакетом с фотографиями.

Когда мама закрыла дверь за своей незадачливой ученицей, я уже ждала ее с разложенными фотографиями на столе в кухне.

– Мам. Зачем ты перед этой Козочкиной распинаешься?

– Сашенька! Как я переживаю, что ты иногда недобро относишься к людям! Ведь она прежде всего человек, а потом уже ученица… Может, она и не права…

– Они на голову тебе все садятся… – Я не стала продолжать. Я прекрасно вижу, что они ни капельки не уважают маму, вот в чем дело. Мама – добрая и хорошая, слишком. Как старец какой-то, который ест хлеб, пьет воду и носит вериги. И верит в бесконечное добро.

– Не переживай! – Мама солнечно улыбнулась. – Когда-нибудь Козочкина все поймет. Обернется назад и поймет, что никто лучше меня к ней не относился. Может, и так будет.

Я недоверчиво посмотрела на маму. Она не такая наивная, какой кажется иногда.

– Зачем тебе это?

– Я по-другому не могу, прости, Сашенька.

– Ладно, да что я… Мам… расскажи мне, пожалуйста. Во-первых, кто это? – Я пододвинула ей фотографию, где мой дедушка сидел с человеком, явно на него похожим. – И во-вторых, что там было, в этом походе, куда вы с папой вместе ходили?

Мама очень встревоженно посмотрела на первую фотографию и, лишь взглянув на вторую, опустилась на стул.

– Да, я знала. Знала, что когда-то придется тебе рассказывать… Сашенька… – Мама начала плакать, подошла ко мне, обняла, потом опять отсела, попыталась собраться, не получилось, она стала плакать дальше.

Я подождала немного. Мне было ужасно жалко маму. Но я не понимала, отчего она плачет.

– Там кто-то умер, в том походе? Почему ты не хочешь мне говорить? Что-то страшное случилось? Кто-то погиб?

Мама подняла на меня глаза. «Как я тебе это скажу?» – говорили мамины глаза, я это отчетливо видела.

Что же такое страшное, невероятное произошло тогда, что заставило маму расплакаться с пол-оборота, и она ни слова, ни полслова не может мне сказать?

– Ну ведь в этом походе ты была с папой?

Мама помотала головой. Потом кивнула. Глубоко вздохнула. Собрала рассыпанные фотографии в ровную кучку, одним движением рассыпала их, снова собрала.

– Ну то есть… – начала мама и замолчала. – Мы не вместе ходили…

– Ты там с ним познакомилась?

Мама снова молча кивнула.

– И …?

Мама умоляюще подняла на меня глаза. И опустила их, так ни слова не сказав.

Ну что мне, пытать ее было? У меня фамилия папы, мама – Орловская, я – Веленина. Папа с мамой жили вместе очень недолго, как я понимаю, фотографий свадьбы я никогда не видела, но не у всех же они есть… Дедушка с бабушкой погибли еще до моего рождения (кто мог маме свадьбу организовать?), про папиных родителей я немного знаю, они живут не в Москве.

– Ничего не скажешь?

Мама отрицательно покрутила головой.

Если бы это была моя подружка, я бы сказала: «Трусость!» Но маму мне было безумно жалко, я уже пожалела, что завела разговор.

– Убери, пожалуйста, все это, – попросила мама.

– Хорошо. Хотя бы о дедушкином брате расскажи. Он жив?

Мама неуверенно покачала головой.

– Да… или нет…

– Почему мы с ним не общаемся?

– Потому что мой папа с ним не общался.

– Почему? Поссорились?

– Он… дядя Коля был… Ты не поймешь…

– Террористом? – хотела пошутить я, но не получилось.

Мама серьезно посмотрела на меня.

– Вы – ужасно глупое поколение. Ничего не понимаете.

– Ненавижу, когда ты меня называешь на «вы», объединяя с некими мифическими ровесниками. Все очень разные.

– Ну да, – кивнула мама. – Дети демократии… взорванного мира… И в голове у вас что-то разорвано как будто…

– Мы же не виноваты, что родились в таком обществе… Я не виновата, – поправилась я. – Я – это я, а Мошкин, например, это Мошкин.

– Он тебе нравится? – живо спросила мама.

– Мошкин? – засмеялась я. – Как может нравиться дебил?

– Сашенька! – всплеснула мама руками, даже порозовев. – Ну как же так! Хороший мальчик, я его видела, умненький, симпатичный, бойкий такой, веселый…

– Кто? Ты про кого сейчас говоришь? Мам… Не заговаривай мне зубы. Кем был этот дядя… Коля? И где он живет?

– Зачем тебе это, Сашенька?

– Да потому что я хочу знать своих родственников.

– У тебя есть Ванюша, папа, я, Глеб…

– В интересном порядке ты перечислила родственничков, мам… – Я покачала головой.

Да, кажется, зря я думаю, что мама моя простая и незатейливая. Мама – как матрешка. Откроешь – а там еще такая же, тоже простая, в платочке, с честными доверчивыми глазами. А там – еще…

– Хорошо, – сказала мама и погладила меня по руке. – Не ерепенься, Сашенька. Давай поговорим. Я ведь не многое помню. Папин брат был против Советской власти. Ты знаешь, что такое Советская власть?

– Мам… Это же Мошкин дебил, а не я!

– Ну вот. А мой папа, твой дедушка, был коммунист, верил во все, честно работал и… Ну в общем, они совсем рассорились.

– А что случилось с дядей Колей? – осторожно спросила я. – Его посадили в тюрьму?

– В это время в тюрьму за другие взгляды уже не сажали, Сашенька… Если только… гм… Родину не предавали в открытую – секреты военные не разглашали… Он уехал за границу, там работал на радио…

– Кем?

– Я точно не знаю… Журналистом, кажется… Рассказывал, как ему здесь плохо жилось…

– Ничего себе! – присвистнула я. – И ты мне ничего не говорила! А фамилия у него какая? Он тоже Орловский?

– Нет, он сократил ее. Орлофф, с ударением на первый слог, – улыбнулась мама. – Николас Орлофф. Ну все, узнала? Довольна?

– Да нет, конечно! Странный ты человек! Что тут скрывать-то?

– А вдруг бы ты тоже стала такой… – неуверенно покачала головой мама.

– Против России, что ли? Да с чего, мам?

– А с чего Коля вдруг таким стал? Два брата росли в одной семье, погодки. Один – мой папа, другой – дядя Коля. И один из них вдруг решил бороться с системой…

– Безумно интересно. И в какой стране он живет?

– В Австрии, кажется. Или нет, в Германии, – сдержанно ответила мама. – Жил, по крайней мере.

– Может, съездим к нему? – с ходу, не подумав, предложила я. – Хотя… А ты слышала его передачи?

– Один раз… – неохотно ответила мама. – Давно.

– А он знает, что его брат погиб?

– Сашенька… – Мама покачала головой.

– Ты не написала ему?

Мама серьезно посмотрела на меня.

– Ты разговариваешь со мной, как на допросе. Нет, не написала. Мне было очень тяжело. И я не знала, куда писать.

– А он сам ни разу не звонил?

Мама помолчала.

– Года четыре назад, наверное, пришла открытка без обратного адреса. Когда мы с тобой еще в пятиэтажке жили. А теперь он и нашего адреса не знает.

– И что в той открытке было?

– Ничего особенного, – вздохнула мама. – «Поздравляю с Новым годом, желаю крепкого здоровья…»

– А подписана она как была? Николас Орлофф или дядя Коля?

– Дядя Коля… кажется… – растерянно ответила мама. – А что?

– Большая разница, – объяснила я маме.

Недавно к нам в школу приходили двое сдержанных сорокалетних мужчин, строго и неброско одетых, с непроницаемыми лицами, приветливые и… необычные. С первого слова, когда они заговорили, в классе установилась полная тишина. Тишины у нас не бывает никогда – есть люди, которым наплевать на всех и на всё, они не боятся ни двоек, ни плохого аттестата, не боятся не сдать ЕГЭ и никуда не поступить, не боятся, что вызовут родителей – пусть учителя боятся! А они не боятся ничего, им нечего терять – то, что у них есть, потерять невозможно, так они считают. У них все было, есть и будет. И не потому, что они такие уж богатые. Самая богатая в нашем классе я, точнее, – мой папа. Просто никто об этом не знает и не узнает никогда.

Но когда те двое мужчин встали у электронной доски и негромко заговорили, все замолчали. Я видела, как порозовел Мошкин. Что такого говорят те двое? И тоже стала прислушиваться.

– …бесплатное. Единственно, что необходимо, кроме хорошего аттестата и ЕГЭ – отличное здоровье, первая группа. И сдать ДВИ – дополнительное внутреннее испытание.

– А если я… – попытался вякнуть кто-то сзади, но один из мужчин приветливо ему улыбнулся, и тот мгновенно завял.

– Что проверяется на ДВИ? – неожиданно для самой себя спросила я.

– На внутреннем испытании, – он посмотрел на меня внимательно, как будто подключился ко мне, хотел тут же узнать – кто я, что я, чего стою… – …проверяется ваша интуиция, сила воли и еще некоторые… гм… базовые характеристики личности. Так что добро пожаловать. И девочки в том числе.

Когда они ушли, несколько секунд в классе была тишина. Все переваривали. Потом заговорили, забубнили, заржали, заорали. Те двое были из Академии ФСБ – загадочной, закрытой Академии, где готовят разведчиков… Нет, конечно, сейчас никто особенно не хочет быть разведчиком. Но так романтично помечтать об этом, похвастаться, что ты бы пошел, просто неохота… И что они вдруг к нам приходили? У них не хватает абитуриентов? Какая-то программа по охвату лучших московских школ?

Наша школа, вполне заурядная, в этом году попала в какие-то рейтинги из-за двух мальчиков, которые победили на Всероссийских олимпиадах. Один – по истории культуры, он из семьи потомственных искусствоведов, другой – по ОБЖ, этот с детства ничего не любит, только стрелять – в тире, красками, из рогатки по голубям. Вот он и победил – пробежал с противогазом, вырыл себе укрытие за пять минут, попал в десятку, связал в узлы канаты, сделал другу перевязку, сам себе наложил шину и еще ответил на сто сорок вопросов о выживании в условиях катастроф и чрезвычайных ситуаций. Вот и взяли бы его в Академию сразу… Хотя он в очках. Бегает, прыгает хорошо, очки ловко фиксирует, чтобы не спадали, линзы мальчики не любят, с ними возни много, в драке неудобно – теряются, и не найдешь потом. Но близорукость – это точно не первая группа по здоровью. А у меня – первая.

Я два дня переваривала всю информацию, волновалась, читала про разных разведчиков… и, в конце концов, решила, что с профессией я определилась. Теперь надо выбрать факультет. Ведь контрразведчик и дешифровальщик, он же хакер, – совсем разные специальности. Маме я пока не говорила, потому что она расстроится. Кто пожелает своей дочери становиться разведчицей? Я маме скажу попозже, когда отступать уже будет некуда, когда я поступлю.

Но я чувствую в себе потенциал. Я же сразу поняла: если открытка подписана «Орлофф», то дядя остался прежним, перебежчиком, зарабатывающим деньги на том, что ругает страну, где родился и где жили его предки. А если – «дядя Коля», то он поменялся. Вернулся или тоскует и хочет вернуться.

– Я не права, доченька, не права… – Мама собрала все фотографии в пакет и прижала его к себе. – Надо говорить правду детям…

– Никогда не поздно начать, мам!..

– Да, да… – Мама рассеянно кивнула. – А что ты так рано пришла? Замерзла?

– Да. Холодно очень было в зоопарке. И обезьяны смеялись над папой. Он расстроился.

– В смысле? – Мама с ужасом смотрела на меня. – Что ты имеешь в виду? Как это – смеялись? Папа такой смешной?

– А ты не замечала? – пожала я плечами.

– Сашенька… ты… поссорилась с папой?

– А что? Что-то изменится? Он перестанет меня кормить, давать деньги?

Мама сжала губы.

– Я не знаю, как тебя остановить. Ты стала… циничной и злой. Я тебя не такой воспитывала.

– Откажись от меня, – пожала я плечами. – Выбрось на улицу.

У мамы дрогнули губы.

– Мам… Ну что ты! Все хорошо. Просто… Джонни упал… Ну и там… Глебушка на всех языках разговаривал… Папа агитировал меня против России. А я этого не люблю, ты знаешь, мам. Я – ультра-левая.

– Знаю, – грустно кивнула мама. – А я – за добро, за людей. Я не выбираю… левый, правый…

– Так не получится, мам. Ты себя обманываешь. Ты не выбираешь. А они выбрали. И смотрят на тебя, как на… – Я вовремя остановилась, успела.

– Как на кого, Сашенька?

– Как на инопланетянку, мам.

Не зря же я собираюсь в Академию ФСБ. Ведь можно найти слова, чтобы вроде и сказать и – ничего толком не сказать. Есть такой прием, которым умеют пользоваться хорошие дипломаты – чтобы умно отвечать, даже на самые каверзные и неожиданные вопросы, не нужно поддаваться на тон собеседника. Всегда нужно сохранять свою собственную тональность – как в музыке, не переходить в ту тональность, где тебе петь неудобно – слишком высоко или слишком низко, ноты не берутся. Не нужно отвечать на прямо поставленный вопрос. Это же не иностранный язык!

«Знаете ли вы, сколько в Москве бездомных кошек?»

«Да, знаю. В Москве бездомных кошек около тридцати тысяч…» – так не нужно отвечать. Тебя спрашивают про кошек, а ты отвечай, что очень полезно бегать по утрам. Вот будешь бегать, и сердце стучать будет ровнее, сон будет глубже.

Растерянный оппонент спросит – при чем же здесь кошки?

Отвечай – если у человека глубокий сон и здоровое сердце, то он гораздо больше пользы может принести своей стране, в том числе кошкам. Да и самому веселее и проще жить будет. Если в этот момент оппонент взорвется – туда ему и дорога. Зачем было задавать каверзные вопросы?

С мамой поговорить не удалось. Но я хотя бы узнала о загадочном родственнике, который, оказывается, у нас есть. Я решила, что попробую найти его в сетях.

Мама весь день была грустная и задумчивая. Уронила в суп очки, доставая их, уронила сам суп, стала мыть пол – поранила руку непонятно чем – тряпкой. Стала промывать царапину перекисью, разбила баночку, я хотела ей помочь, но мама только печально покачала головой и отогнала меня. Как и чем может отогнать такой мирный и грустный человек? Взглядом, о который спотыкаешься, как о невидимую преграду. Со мной она вообще не разговаривала, телевизор смотреть не стала, сидела с книжкой «Древние племена» – она всегда достает эту книжку, когда ей грустно, – и думала о своем. О каком своем – я понять не могла.

Я видела, что она иногда искоса поглядывает на меня, и взгляд мне этот совсем не нравился. На книжке нарисован туземец племени оолунга, с желтым лицом, расписанным по темной коже яркой краской, застывшим взглядом и большой костью, вставленной в торчащие во все стороны волосы. Мне этот туземец напоминает Дылду – по пристальности взгляда и жестокой невозмутимости. Нет сомнения, что он тебя съест или разрежет тебе плечо и положит туда муху, чтобы она откладывала яйца. Когда у тебя все тело будет в шрамах от этих яиц, он, может, женится на тебе – ему нравятся девушки с узорчатыми шрамами на коже. Или все-таки съест.

– Я не для того… – наконец начала мама, когда увидела, что я стала собираться по своим волонтерским делам. – Я не для того столько лет… – Я увидела, как слезы выступили у мамы на глазах.

– Мам, да что такое! Что я тебе сделала, в конце концов? Что – не так? Тебе не нравится, что я убираю берег Москвы-реки?

– Я не об этом.

– А о чем? Мам… Ты из-за папы, что ли? Ну, ушла я из зоопарка. Я ненавижу зоопарки!

– А я ненавижу… – сказала мама и замолчала.

О, вот это уже что-то интересное! Неужели есть что-то, что моя мама, которая любит весь мир, включая своих врагов, может тоже что-то ненавидеть?

– Я не знаю, как с тобой разговаривать, – сказала мама и подняла на меня совершенно несчастные глаза. – Ты жестокая и не любишь людей. А я люблю. И мне всех жалко.

– В том числе тех, кто тебя унижает?

Мама кивнула.

– Да. В том числе тех. Только я не знаю, кто меня унижает.

– Твои авторы, твои ученики, папа… – Я осеклась. Зря я это сказала, но было уже поздно.

– У него есть такое право… – прошептала мама. – Я сама виновата…

– В смысле? В чем ты виновата?

Мама отчаянно замотала головой, низко-низко ее опустила, чтобы я не видела ее глаз, прижала к себе очки и опять заплакала.