Лучший экипаж Солнечной

Пару недель он скитался по городу. Ночами заливался слезами в маленькой комнатке дешевого пансиона, а днем искал способы выжить. Он не мог ехать в Париж. От одной мысли, что он теперь один будет ходить по улицам, где все напоминало счастливые детские прогулки за руку с обожаемыми родителями, ему становилось дурно. А еще он безумно не хотел в приют.

Потом кончились деньги, потом его вежливо попросили и из пансиона, и с больничной кухни. Никому он был не нужен во Франции, никому оказался не нужен и в Америке. Ему было пятнадцать лет, и он остался совершенно один. Энди вышел на непривычно зеленый бульвар, присел на скамейку и заплакал.

– Что, браток, проблемы? – весело спросили его.

– Да пошел ты… – сказал Энди по-русски, не поднимая глаз.

– Какой ты невежливый, земляк! – рассмеялся все тот же голос. – И нечего реветь. Moskva slezam ne verit.

Энди ошеломленно уставился на собеседника. Перед ним стоял молодой человек лет двадцати пяти с жестким мужественным лицом и живыми смешливыми глазами. Одет он был в форму военного астронавта с лейтенантскими нашивками.

– Yolkee-palkee! – воскликнул молодой человек, хлопая себя по лбу. – Так я тебя знаю! Это ведь ты американскую подлодку утопил! Ну, земляк, ты везунчик! А им, уродам, так и надо!

Энди против воли улыбнулся.

– Так, – сказал лейтенант, усаживаясь рядом и протягивая руку. – Честь имею, навигатор первого класса лейтенант Uspensky Oleg Igorevich. А ты, дружище…

– Andrey Verner, – сказал Энди, одной рукой утирая слезы, а другой пожимая крепкую ладонь.

– Я читал в новостях, – кивнул лейтенант. – Считай, я все про тебя знаю. Кроме одного: куда ты теперь собираешься, и как вообще дальше…

– Понятия не имею, – признался Вернер и с ходу рассказал лейтенанту всю короткую историю своей жизни, завершившуюся столкновением с экранированной от радарного сигнала военной субмариной, дежурная вахта которой прошляпила гражданский лайнер, идущий лодке в борт.

– Да, – сказал лейтенант, выслушав Энди. – Знаешь, дружище, в чем истинный смысл второго закона термодинамики? Как ни упирайся, а бардака все больше. И чем серьезнее ты упираешься, тем страшнее неразбериха. В космосе, доложу я тебе, все то же самое. Но бывают такие люди – везучие, которых это не касается. Вот ты, например. Сел на скамеечку, и тут же подошел человек, который может кое-что подправить. Главное, как меня сюда занесло, не представляю. Я обычно другим путем хожу, он короче. Ну ладно, Andrey, пошли.

– Куда? – спросил Энди.

– Тебе пятнадцать, – сказал лейтенант. – Я верю, что имея соответствующий инструмент, ты можешь распилить мою башку пополам, и я от этого стану только умнее. Но в клинику тебя сейчас даже санитаром не возьмут. Соображаешь?

– А то, – невесело усмехнулся Энди. Уж что-что, а это он уже выяснил.

– Значит, тебе нужно как-то перекантоваться несколько лет при халявной кормежке и жилье, – продолжил лейтенант. – Ничего, что я так по-простому, без церемоний? Давай уж реально смотреть на вещи.

– Да я понимаю, – кивнул Энди.

– В Париже тебе дадут нищенское пособие и загонят в дешевую школу. Потом ты пойдешь на завод и будешь там вправлять мозги роботам, а ночами станешь готовиться в университет. Тебе придется очень туго, но ты пробьешься и получишь стипендию. Еще пять лет впроголодь с жуткими нагрузками, потому что днем ты будешь учиться, а ночами вкалывать санитаром. Учиться ты будешь очень хорошо, чтобы не отняли стипендию, и работать тоже придется до седьмого пота, чтобы не выгнали. И это еще лучший вариант. Это, считай, если тебе по-прежнему будет везти. Но может статься, что ты останешься до конца своих дней на заводе. На гидропонной фабрике какой-нибудь… Достойное место для тебя?

– Господин лейтенант, – сказал Энди твердо. – Не надо меня уговаривать. Я и сам понимаю, в каком положении оказался. Куда вы меня зовете? Расскажите – я пойду. Я вам почему-то верю.

– Молодец! – сказал лейтенант. – Это ты правильно. Мне нужно верить, у меня профессия такая. Представляешь – говорю я капитану: сэр, отказ ходового процессора. Управляться не могу. А он не верит… М-да. Так вот, Andrey. Если ты разбираешься в медицинской технике, то вся наша аппаратура для тебя не сложнее молотка. К восемнадцати получишь классную профессию и, как военный, массу льгот. И сможешь перевестись на медицину запросто. Если захочешь, конечно. Вот и решай. До училища десять минут ходу.

– Не знаю, – пробормотал Энди. – Училище… Выше ногу, курсант…

– Да что ты! – рассмеялся лейтенант. – Это же космическое! Там второй принцип термодинамики работает вовсю. И ребята отличные, гарантирую.

– Я по возрасту не подхожу… – робко заметил Энди.

– Сделаем, – отмахнулся лейтенант.

– А вы что там, преподаете?

– Нет. Подбираю себе экипаж из выпускников. Меня временно на учебную базу загнали. Так сказать, в воспитательных целях. За грубость и нетактичное поведение. Но я это училище знаю неплохо. Поверь, там вполне можно жить. Кормят от пуза, отдельные комнаты, и повторяю, очень приличный народ. В общем, смотри.

– Я хотел бы еще подумать, – сказал Энди.

– Три дня. Потом я уеду. У тебя деньги есть? Ты вообще когда ел последний раз?

– Погодите, господин лейтенант, – попросил Энди. Он спрятал лицо в ладони и несколько минут, сопя, просидел неподвижно. Лейтенант спокойно ждал.

– Все правильно, – сказал Энди, убирая руки от лица, которое оказалось красным и слегка дергалось. – Все правильно. Я пойду с вами.

– Ты быстро соображаешь для своих лет, – заметил лейтенант. Он поднялся, Энди тоже встал. – Попомни мои слова, даром тебе это не пройдет.

– То есть? – не понял Энди.

– Не быть тебе адмиралом, – объяснил лейтенант. – Впрочем, как и мне.

У дверей училища Энди внезапно остановился.

– Все нормально, – улыбнулся лейтенант. – Я с тобой. Все будет ОК.

– Да нет, – сказал Энди. – Я хотел спросить… Вы мне помочь решили потому что я тоже русский?

– Ничего себе! – улыбка лейтенанта растянулась чуть ли не до ушей. – А кому еще помогать-то на этой планете? Ладно, не дури, Andrey. Какая разница, кто ты по национальности… Тебе было плохо. Как я мог пройти мимо?

– Извините, – пробормотал Энди.

– Ерунда, – сказал лейтенант. – Я, наверное, за свою жизнь раз двадцать вот так сидел один-одинешенек и впадал в отчаяние, как ты сегодня…

Энди ждал продолжения, но его не последовало. Тогда он не удержался и спросил:

– И к вам подходили добрые люди?

– Ни-ког-да! – рассмеялся лейтенант не без гордости. Он поставил ногу на ступеньку и хитро подмигнул Энди.

– Выше ногу, курсант Вернер, – сказал он. – И выше нос. Путешествие началось. Poyehali!

– Poyehali! – откликнулся Энди.

* * *

За последующие годы Энди впадал в отчаяние не двадцать раз, как лейтенант Успенский, а всю тысячу. Он безумно тосковал по родителям и не мог понять, отчего судьба так жестоко обошлась с ним. Но он никогда больше не терял самообладания на людях. Военному астронавту такая роскошь не полагалась.

В навигаторы он не прошел из-за слишком высокой нервной возбудимости. На отделение систем управления огнем его тоже не взяли – реакция оказалась не та. Расстроенный Энди сидел на подоконнике и с тоской рассматривал свой билет в Европу, когда к нему подошел старший преподаватель отделения технической поддержки. Он за шиворот снял абитуриента с подоконника и пять минут с ним поговорил. «А откуда ты здесь вообще?» – спросил он. «Меня привел лейтенант Успенский», – ответил Энди. «Да ну! – рассмеялся преподаватель. – Что ж ты сразу не сказал! Узнаю друга Алекса. Его наш ректор до сих пор без дрожи в голосе не вспоминает. Пойдем, астронавт. Считай, я тебя зачислил без экзаменов. И если ты через год не будешь лучшим на курсе, я тебе за лень и раздолбайство голову оторву».

К четвертому курсу за Энди укрепилась репутация блестящего специалиста. Он быстро вошел во вкус: работа с механизмами и электроникой боевых кораблей оказалась не менее тонкой и увлекательной, чем нейрохирургия. Корабли тоже были в какой-то степени живыми существами, они нуждались в качественной диагностике, и тут Вернеру не было равных. На пятый курс он перейти не успел – за ним приехал знаменитый капитан Успенский, встречать которого выбежало во двор пол-училища. «Poyehali?» – спросил капитан. «Poyehali!» – ответил Энди. Ему вне очереди вручили нашивки энсина, и Успенский забрал Энди на дестроер «Хэн Соло». Два сезона патрулирования в Поясе энсину Вернеру засчитали как дипломную практику. Верная половина экипажа «Соло» была из таких мальчишек, уже носивших мичманские нашивки, но еще не получивших официального сертификата. Как Успенский протаскивал их на борт, Вернер до конца не разгадал. Но зато тинэйджерский экипаж, не обремененный излишней привязанностью к жизни ввиду отсутствия детей и жен, буквально творил чудеса. Ордена и медали сыпались на дестроер как из рога изобилия. Гоняя пиратов и контрабандистов, «Соло» производил маневры, невозможные для судов такого типа и подолгу ходил с ускорениями, под которыми в других экипажах никто не мог шевельнуть рукой.

Потом Энди тонул на «фон Рее». Потом затыкал собственным телом пробоину на скауте «динАльт». Потом вляпался в большие неприятности на десантнике «Декард», где дважды был контужен и чуть не сгорел. Взрывался на бэттлшипе «Эндрю Виггин». И эта последняя история оказалась концом его славной карьеры. Лейтенант Вернер приобрел дурную репутацию везунчика. Человека, который выпутывается из смертельно опасных ситуаций. И человека, которого эти ситуации, что называется, находят без долгих уговоров. Его никто не хотел брать в экипаж. Даже коммандер Рашен. У Рашена на «Тушканчике» был полный комплект, а у Вернера в результате многочисленных психических травм здорово испортился характер, и он Рашену несколько раз основательно нахамил.

Вернера забраковал лично Задница, тогда еще вице-адмирал. Он просмотрел его дело, покрутил костлявым носом и сказал: «Этого типа – списать под благовидным предлогом. Жаль мужика, но он беду притягивает. Бывают такие люди, увы». И Эндрю не прошел очередную медкомиссию, нашедшую у лейтенанта критический уровень нервной перегрузки. В принципе, комиссия была недалека от истины, и Эндрю это признавал. Он только обиделся, что ему даже капитана не дали на прощание. Так и загремел в космодромную обслугу: тридцатилетний лейтенант с Пурпурным Сердцем и редкостным послужным списком.

В какой-то степени это было к лучшему. После катастрофы на «Виггине» Эндрю невзлюбил космос, где царит второй принцип термодинамики, и как ни упирайся, всегда найдется кретин, готовый ни за что ни про что угробить боевой корабль с тобой на борту.

Но с другой стороны, Вернер, спустившись вниз, погрузился в тоскливое и беспросветное одиночество.

Эндрю чинил станции наведения, менял женщин, как перчатки, и галлонами пил самогон, который механики добывали из гидравлической жидкости. Так он просидел на Земле всю страшную вторую марсианскую кампанию: работал, пил, трахался, издевался над старшими по званию, совершал эксцентричные поступки и ходил к психоаналитику. Наконец руководство базы возненавидело Вернера до такой степени, что стало подыскивать более-менее легальный способ от него избавиться. И тут очень кстати подоспел «Горбовски», на который требовался специалист экстра-класса. А руки у Вернера не дрожали. Работать он мог.

«Горбовски» был экспериментальным прототипом, кораблем принципиально новой системы, на котором собирались обкатать старую, как мир, идею «нуль-Т». Предполагалось, что сгенерировав вокруг себя некое поле, эта штуковина сможет то ли проколоть, то ли искривить пространство, раствориться на границе Солнечной и выскочить незнамо где. Детали работ по «Горбовски» были засекречены, но о самой идее орали все сводки новостей, подавая затею как безусловно героическую и эпохальную. Особенно журналисты напирали на фантастическую смелость экипажа, смакуя блестящие эпизоды боевого прошлого испытателей-добровольцев.

Некоторых из этих людей Эндрю знал и обоснованно полагал сумасшедшими. А начальство полагало сумасшедшим его, лейтенанта Вернера. И стало подъезжать к Эндрю с настойчивыми советами пойти в испытатели. Вернер отвечал по-русски и делал неприличные жесты. Его вроде бы оставили в покое, но в один прекрасный день, когда Вернер, мучаясь с похмелюги, брел на службу, его нагнали механики и стали громогласно поздравлять. Вернер кинулся к ближайшему терминалу Сети, вывел на монитор блок новостей и опешил. С экрана глядела его угрюмая физиономия, а чей-то голос взахлеб расписывал, какой великий специалист и настоящий герой подал заявление на должность старшего техника «Горбовски». А у ворот базы уже толпилась пресса.

Вернер нехорошо поглядел на механиков, и ему тут же сунули флягу с бормотухой. Эндрю основательно похмелился, здорово упал духом и потерял над собой контроль.

Журналистов от фатальных увечий спасло незыблемое правило: никаких спецкостюмов за воротами базы. Впрочем, наземному персоналу спецкостюмы и не полагались. Но пару челюстей Эндрю все-таки свернул. Драться он не умел, и поэтому бил так, чтобы уж наверняка. Затем он разогнал спешивший к месту побоища наряд военной полиции, ворвался в кабинет начальника базы, закатил ему истерику, вышиб зуб, сломал ребро и оттаскал за волосы.

И угодил под трибунал.

Позже он рассказывал эту историю Рашену и Боровскому, смеясь. Выходило, что ему действительно здорово повезло. Его могли поставить к стенке, могли загнать на урановую каторгу. Но то ли Эндрю чего-то недоговаривал, то ли его счастливая звезда горела в те дни особенно ярко.

По словам Эндрю, первым и единственным, кто навестил его в камере, оказался капитан Риз, командир «Горбовски». «Пошли с нами, лейтенант, – сказал он. – Тебя эти сволочи все равно шлепнут. А так хоть какой-то шанс. Хрен ли нам, смертникам?». – «Не понял», – сказал Эндрю. «У меня половина экипажа из-под трибунала, – объяснил капитан. – А остальные – сумасшедшиее. Думаешь, хоть один нормальный человек согласится по доброй воле быть первым испытателем нуль-Т-корабля? А с твоими-то руками мы эту хреновину так гениально сломаем, что испытания лет на сто затянутся».

Эндрю почесал в затылке. Командир «Горбовски» начинал ему нравиться.

«Будем себе болтаться вокруг орбитальной верфи и заниматься саботажем, – продолжал капитан. – Все равно эта нуль-транспортировка – бред. Не верю я в нее. Такой мастер, как ты, считай, для нас спасение». – «А если я не смогу?» – усомнился Эндрю. Капитан пожал плечами. «По большому счету все равно. Нам так и так идти за Цербер. А за границей Солнечной кто нас заставит делать то, чего мы не хотим? Ты не сомневайся. Они думают, я настоящий псих и жду – не дождусь, как бы рвануть в это самое подпространство. А я всего-навсего обычный алкаш. Трус я и сука. Ходил на десантнике, бросал ребят на поверхность. А однажды нажрался до глюков и своего навигатора, хорошую бабу, взял и удавил. Показалось мне, что не туда рулит. Сел за управление, стал отворачивать и собственным выхлопом три десантных бота спалил. Ну, думаю, молодец, долетался. И тут как осенило меня. Выхожу на связь и начальству докладываю: не могу больше воевать с мирным населением, свободу Марсу и все такое прочее. Только что в знак протеста сжег три сотни десантников, туда им и дорога, кровавым убийцам. А самого хохот безумный разбирает… Меня – бац! – в психушку на экспертизу. И что ты думаешь – нашли поражение чего-то там в башке. Допился наверное. Поэтому и не убили. Но три года в палате – та же могила, разве что светло. Вот с таким командиром ты пойдешь, лейтенант. Командир-то я хороший. Тем более, не пью вообще ни капли – вылечили. Ну что, согласен?»

Эндрю подписал бумаги, согласно которым исполнение смертного приговора откладывалось на неопределенный срок. Под усиленным конвоем его переправили в закрытый тренировочный центр. Он как раз внедрился в компьютер системы охраны и готовил побег, когда за ним приехал флаг-адьютант группы F капитан Мозер с секретным предписанием Адмиралтейства. Приговор скостили до пятнадцати лет условно, звание и награды вернули. Оказалось, что на флагмане группы F произошла безобразная драка, и старший техник капитан Скаччи, весь в слезах и соплях, на коленях стоял перед адмиралом, умоляя не отправлять его вниз. А Рашен обратился в строевую часть Адмиралтейства и спросил, где сейчас лейтенант Вернер. «Да он сидит», – ответили ему. «За что?» – удивился Рашен. «Нападение на старшего по званию. Кажется, съездил по морде командиру базы». – «Уверен, командир это заслужил, – небрежно сказал Рашен. – Найдите мне Вернера. А я пока с адмиралом флота переговорю и улажу формальности».

Теряясь от смешанного чувства стыда и восторга, Эндрю ступил на борт флагаманского корабля, не зная, что сказать Рашену, и как его благодарить. Эндрю по-прежнему не любил космос. Но он понимал, что единственное его спасение – работа. И как минимум, был в долгу перед адмиралом. Которому он зачем-то остро понадобился.

Уже через сутки, проведенные на «Тушканчике», Эндрю буквально расцвел. Ему поставили безумную по сложности задачу. Но зато адмирал не держал на него зла, а вокруг были отличные люди, элита группы F. И прелестная женщина-навигатор, которой Эндрю вроде бы тоже понравился. Жизнь наполнилась смыслом. А то, что Вернер оказался в сердце настоящего антиправительственного заговора, его пока не волновало. Он не верил, что противостояние может оказаться долгим и жестоким. Он думал, это все понарошку, и Рашен как обычно старается предусмотреть даже невозможное. Эндрю не был глуп. Но он был неисправимый романтик и открытая душа.

Как раз таким людям больше всего доверял Рашен. Такие не любили умирать и поэтому старались не совершать ошибок. Еще их не тянуло на подвиги. С героями Рашен боролся всеми доступными способами. Недаром его начальником штаба был известный буквоед, задница и саботажник контр-адмирал Задница, лучшим разведчиком считался отпетый перестраховщик Эбрахам Файн, а всей техникой распоряжался зануда Боровский. Отчасти этим объяснялись успехи группы F во второй марсианской кампании. Опираясь на таких, мягко говоря, странных людей, Рашен воевал ювелирно. Задница обеспечивал абсолютную тактическую грамотность операций, Файн ни разу не дал заключения на основе недостаточных данных, а Боровский гнал на верфи любой мало-мальски побитый корабль. В итоге Задница получил орден, у Файна проявилась в легкой форме паранойя, Боровский слег в больницу, Рашен имел кучу неприятностей в Адмиралтействе, но все задачи были выполнены, а все экипажи группы F – целехоньки.

И Эндрю Вернер, все боевые подвиги которого были делом чисто вынужденным, такое положение вещей от души приветствовал. Под крылом у Рашена он отогрелся и почувствовал себя человеком, которого в беде не бросят. Взамен он работал как проклятый. А ночами ему снилась блондинка с зелеными глазами и обворожительной улыбкой. Мастер-навигатор Кендалл. Милая Кенди.

* * *

Вернер после работы забежал в душ и теперь слегка опаздывал. Поэтому он спешил и, выскакивая из-за угла, чуть не сбил с ног весьма представительного господина, одетого в парадную форму военного астронавта: сплошь пуговицы, галуны и прочая бижутерия.

– Куда так разбежался? – хмуро спросил его флаг-адъютант капитан Мозер. – К бабе, что ли?

– Извини, – сказал Вернер и потянулся было поправить сбившийся на сторону аксельбант, но Мозер деликатно вырвался. – А чего это у тебя аксель не пришит? Оторвут ведь.

– Когда пришит – некрасиво, – авторитетно заявил Мозер, приводя себя в порядок.

– И пуговица вот на честном слове болтается…

– Тише ты! Да не дергай! Ну же, Энди! Отпусти!

– Да я так… попробовал. Ты вообще откуда взялся такой красивый?

– Снизу, – устало объяснил Мозер, приваливаясь к стене. Видно было, что он не особенно спешит и рад возможности почесать языком.

– Ну и как там, внизу?

– Ты что, новостей не видел?

– Мне по Сети бродить некогда, – заявил Вернер. – Я сейчас по центральному стволу летаю. Тебя бы туда со всеми твоими… причиндалами.

– Ладно, ты, слесарь хренов… Короче говоря, последний опрос показывает: скорее всего, на Собрании Акционеров для роспуска военного флота не хватит шести процентов голосов.

– Так отлично! – просиял Вернер. – Это же просто здорово!

– Здорово-здорово, а ничего не здорово, – неожиданно зло высказался стихами Мозер. – У соседа моего отымели борова!

Вернер опешил. О существовании такой лихой баварской поговорки он раньше не знал. Даром что был немец только по фамилии.

– Ты чего?… – с опаской спросил он.

– Да ничего. Видишь, стою, дурака валяю, а дальше идти – боюсь. Мне сейчас твоего папочку в парадку одевать. Бляху ему драить, башмаки чистить и все такое…

– Что-то случилось? – посочувствовал Вернер. – В Адмиралтейство, к Дяде Гуннару на пистон?

– А то… Слыхал, «Рипли» к Церберу послали?

– Даже видел. И правильно сделали, что послали.

– Я не знаю, правильно или как, только денежки на бустер твой обожаемый Рашен хапнул из резервного фонда. Никого не спросясь, без серьезного обоснования. Накорябал записочку для отчета… И какая-то сволочь из штаба капнула вниз. А знаешь что внизу бывает за разбазаривание средств? В лучшем случае припаяют самоуправство. И Рашена теперь – на вздрючку. Ладно, ему не впервой. Только если информация выйдет из стен Адмиралтейства и попадет в Сеть… Найдется ведь зараза, раззвонит на всю Солнечную. А Рашен, может, последний вояка, которого на Земле еще с дерьмом не смешали. И плакали твои шесть процентов голосов. Он же эти бабки, считай, украл! А главное, зачем?!

– Во-первых, не «твои шесть процентов», а наши, – поправил его Вернер. – Или ты уже не наш, а, крыса штабная?

– На себя посмотри, жертва радиации. Таракан реакторный!

– А во-вторых, ничего ему не будет, – продолжил Вернер твердо. – Ты же знаешь, зачем Файн пошел к Церберу. Наоборот, Рашена хвалить надо. Он, можно сказать, работает на опережение. Защищает мир от внешней угрозы.

– Это, что ли, от чужих? – спросил Мозер с нескрываемой издевкой.

– А от кого же еще?

– Знаешь, Энди, ты, конечно, мужик что надо, но дурак редкостный. Мой тебе совет: про чужих ни слова.

– Погоди… Ты в них, что, вообще не веришь?

– В чужих никто не верит там, – Мозер ткнул пальцем себе под ноги. – Согласись, в таком контексте уже не важно, что думаю я. Стоит Рашену только заикнуться о своих идеях, и он всему флоту кинет серьезную подлянку. Тебе сказать, как ведущие психиатры внизу трактуют активные действия по розыску чужих? Или сам в курсе?

– Болезненная тревожность, – мрачно кивнул Вернер, опуская глаза. – Хотя нет, активные действия это уже мания преследования. Вот дерьмо!

– Они, конечно, тормозят, – сказал Мозер, – но я их понимаю. У Совета Директоров сейчас одна задача: развалить флот и высвободить деньги. Вот они ее и выполняют. А если чужие прилетят и врежут, это будет совсем другой разговор. И другая политика. И другая экономика.

– Интересно, какую он придумал отмазку, – пробормотал Вернер, имея в виду Рашена, который в Адмиралтействе о чужих, разумеется, не заикнется. Понять это было обидно.

– Придумает что-нибудь. Он же русский. Хитрожопый.

– Как дам в лоб! – пообещал Вернер. – Не погляжу, что целый капитан.

– Ой-ой-ой! – рассмеялся Мозер. – Напугал. Главное, не расстраивайся. Ты ведь к бабе шел? Вот и думай о хорошем. А то еще не встанет…

– Фу! – брезгливо сморщился Вернер. – Что за слова… Будто и не астронавт вовсе. Говоришь, словно всю жизнь внизу ползал. Стыдно.

– На себя посмотри, – всерьез обиделся Мозер. – Тоже мне, понимаешь, орденоносный герой, весь в шрамах и без пиписки…

– А ты ведь боишься, – неожиданно спокойно заметил Вернер. – Ты наверняка присмотрел себе местечко в наземных службах. Дал на лапу кому следует… Распустят нас или нет, тебе в любом случае лет на десять жирный кусок гарантирован. Интересно, с какой рожей ты подпишешь распоряжение о сдаче «Тушканчика» на слом… Что, угадал?

– Да пош-шел ты! – почти крикнул Мозер. Обвинение было серьезным. В случае роспуска флота его наземные службы превращались в контору по инвентаризации всего, что от флота осталось, затем – эксплуатации того, что могло летать под коммерческим флагом, а потом и утилизации оного. Неписанный кодекс чести не позволял летному составу участвовать в таких мероприятиях. Считалось, что это предательство.

– А если Рашена вниз спишут, – продолжал зловеще Вернер, – то ведь и твои акции здорово упадут, правда? Это ты сейчас крутой, ходишь адьютантом при самом лихом адмирале…

– Знаешь, это ведь я тебе в лоб звездану, – прошипел Мозер. – Тоже не посмотрю, что ты всего лейтенант. Не пожалею нищую сиротинушку, психически травмированную да условно освобожденную…

– Попробуй, – сказал Вернер. – Только учти, что я не хотел тебя обидеть. Я просто констатировал факты. И знаешь… Я тебе сочувствую. Неудобное у тебя положение, слов нет.