Собачий вальс

– Ну, хорошо, оставайся.

Мама несколько секунд покрутилась перед зеркалом в прихожей, оглядела себя внимательно с ног до головы и, удовлетворённая увиденным, помахала нам на прощанье рукой. Тихо хлопнула дверь, и мы с Люсей одновременно повернули головы к окну, наблюдая за тем, как мамина точёная фигурка торопливо промелькнула по мощёной дорожке участка. Мгновение – и она исчезла, нырнув внутрь припаркованной у калитки огромной машины, а мы молча сидели и смотрели, не в силах отвести взгляд от окна.

– Красивая женщина, ваша мама, – прервала молчание Люся и принялась убирать со стола посуду.

Я ничего не ответила, погружённая в свои мысли. Кто бы спорил? Конечно, красивая. И жадная. Ни с кем из нас не поделилась красотой.

Девчонками мы восхищались и любовались ею, а когда стали постарше, то начали завидовать. Где бы мы ни появлялись вместе, мама всегда обращала на себя внимание. Кристина даже как-то рассталась со своим молодым человеком, потому что после знакомства с мамой он начал проявлять к последней повышенный интерес.

Моя жизнь, особенно по молодости, тоже во многом строилась с оглядкой на маму. Я неустанно боролась с лишними килограммами, экспериментировала с причёской и цветом волос, изобретала новую манеру одеваться, но мои усилия не увенчались успехом: неудачи в личной жизни преследовали меня. У мамы было три мужа, я же не сумела обзавестись хотя бы одним. Она – красивая женщина, я не спорила…

Карина приехала минут через сорок. К тому времени все трое – я, Люся и Сара – разбрелись по разным углам и погрузились в сонную тишину старого дома. Я задремала под его зыбкое молчание, как вдруг услышала нестройный радостный лай собак. Шумно хлопнула дверь, стены отозвались и запели, а в серванте задребезжала посуда. Деревянные дома – словно живые, они умеют разговаривать, а мамин дом – самый разговорчивый из всех, где мне когда-либо приходилось бывать.

– Эй! Где все? Я приехала!

Голос Карины разнёсся по дому звонким эхом, вторя дрожанию стен и лёгкому позвякиванию посуды. Карина – самая весёлая из нас троих, хохотушка и лапочка. Смеётся заливисто, громко и заразительно, всегда приветлива и слегка наивна, ласковая мамина радость с ямочками на розовых пухлых щёчках и моя утешительница. Я шла к ней с детскими огорчениями, подростковыми разочарованиями и юношескими трагедиями, и она неизменно находила для меня тёплые слова поддержки и понимающую улыбку. Сестра-утоли-моя-печали, ближайший и самый драгоценный друг, моя защита от холодного равнодушного мира, и каким образом мы стали вдруг далеки и чужды друг другу – до сих пор загадка. Безусловно, её милая беспечность исчезла, лучезарная улыбка потускнела с возрастом, поистерлась в повседневных невзгодах и женских неудачах, но я видела за оболочкой этой усталой, осунувшейся женщины прежнюю Карину, черноволосую белозубую сестру-подругу моего детства и юности. Она же стояла в прихожей, нахохлившись как воробей, растрёпанная, в неряшливом сером платье с пятном на рукаве, и растерянно смотрела на меня, будто не узнавала.

Я обняла её, и волна нежности вдруг захлестнула меня с головой, стремительно и сильно, так, что в носу защипало от нахлынувших чувств.

– Привет, сестрёнка, – мой голос срывался, губы не слушались, кривясь нелепой артикуляцией мима, а в животе забились многоногие крылатые насекомые. Они с сухим треском ломали об меня лапки и крылья, словно мохнатые ночные мотыльки о стекло уличного фонаря. – Я очень, очень скучала.

Мне захотелось реветь навзрыд, размазывая по щекам чёрную тушь, и рассказывать Карине о том, что дочь огрызается мне в ответ, что нет ни времени, ни денег сходить в парикмахерскую или сделать маникюр, что начальник три года не прибавляет зарплату, что нужно платить кредит за дом и машину, что нынешний бойфренд встречается со мной два раза в неделю по средам и субботам и никогда не остаётся на ночь, что мама вызвала меня на похороны, которые состоятся только завтра и бог знает, о чем ещё. И чтобы моя милая, добрая Карина сказала мне, улыбнувшись, что всё будет хорошо, и я бы ей с огромным удовольствием поверила. Я так долго держала в себе печали и огорчения, никому о них не рассказывая, что при виде сестры почувствовала непреодолимое желание поделиться переживаниями. Как оказалось, напрасно.

– Здравствуй, Каролинка. Я тоже соскучилась, – голос Карины звучал мягко и успокаивающе, как всегда, но в нём прибавилось обречённости, которую я прежде не замечала.

Она в смущении отвела глаза в сторону, как бы извиняясь за то, что не может и не хочет выслушивать мои не успевшие сорваться с языка жалобы. Я вовремя опомнилась, понимая Карину, и передумала откровенничать. Бедная моя сестра! Я кое-что знала о её личной жизни. Она выросла слишком покладистой и слишком хорошей, чтобы быть счастливой. «Хорошая» – это диагноз, ярлык, который цепляется мёртвой хваткой, как ценник в магазине, и от него невозможно избавиться. Хорошая Карина столько раз пыталась понимать своих мужчин, прощать и поддерживать их во всём, что они к этому несказанно быстро привыкали и воспринимали как должное. Отношения складывались превосходно до тех пор, пока Карина в один прекрасный момент не вываливала на очередного спутника жизни всю себя с потрохами, как будто делала вскрытие. Она просила в ответ немного любви и сочувствия, но герой-любовник неожиданно сбегал так быстро, что только пятки сверкали. В тридцать два она вышла замуж, было несколько лет запойного головокружительного счастья с её стороны и самодовольного спокойствия – с его. Они долго пытались завести ребёнка, и Карина, наконец, забеременела. На восемнадцатой неделе беременности что-то пошло не так, она потеряла ребёнка, а вслед за ним – мужа, который ушёл, не выдержав непрекращающегося самобичевания и нытья. С тех пор она перестала встречаться с мужчинами, ударилась в работу, получила повышение, прибавку к зарплате, купила квартиру и машину и половину года проводила в дальних заграничных командировках.

Мы какое-то время молча мялись в прихожей, слегка потерянные и вспотевшие, утопая в неловкости.

– Ну, ты как?

– Ничего, помаленьку. Всё по-прежнему: работа – дом, дом – работа. А ты?

– Я тоже. Только работы больше, чем дома. Как Сара?

– Вымахала уже, сейчас увидишь. Здоровенная девица, красит ногти и глаза. Самостоятельная – слова ей не скажи!

– Они сейчас все такие… Одна?

– Можно сказать и так. А ты?

– Как видишь. Ничего не меняется.

Короткие вопросы, столь же короткие ответы, ничего личного. Доверительные беседы, понимание и участие – всё растерялось в пути. Нельзя оставлять надолго тех, кого любишь, и тех, кто дорог, иначе упускаешь момент, когда былая близость становится невозможной, а любовь растворяется в прожитых вдали друг от друга годах, как в серной кислоте. Чувства подобны бактериофагам, этим вирусам, пожирающим бактериальные клетки, – им нужно чем-то питаться. Моя сестра и подруга Карина превратилась в сорокалетнюю девочку с грустными глазами и длинной косой, в родственницу, о которой знаешь, но которую не ждёшь. Я была рада её видеть, но почувствовала, что наше скорое расставание не расстроит ни одну из нас.

Мне в который раз пришла в голову мысль о том, какие мы несчастные. Я, Карина, наша старшая сестра Кристина со взрослой долговязой дочерью Кирой (почему опять на «к»?), мама, Люся… Сильные женщины, гордые, ни в ком не нуждаемся, молчим, не жалуемся, не просим. Но если присмотреться, то всего лишь одинокие.

Я прекрасно помню, как в один из последних приездов в Москву мне пришлось навестить старую каргу. Мы не сошлись во мнениях, повздорили, и она, разозлившись, ядовито прошипела мне вслед на прощание: «Иди-иди, ведьмовское отродье! Такая же, как мать. На всех на вас материнское проклятие. Так и помрёте одни, амазонки хреновы!» Бабушка нас не слишком жаловала. Она часто поносила на чём свет стоит и меня, и маму. Особенно маму. До внучки, живущей в Лондоне, она дотянуться не могла, но маме досталось по полной: больше у старой карги никого не осталось. Гадкая была старуха, не сдержанная на язык – пусть земля ей будет пухом! Но знала, о чём говорит, потому что сама умерла в одиночестве. До вчерашнего дня, когда мама рассказала мне о существовании дядюшки, я полагала, что её единственный сын, которого она воспитывала без мужа, сломал себе шею тридцать два года назад.

Мы с Кариной поболтали ещё немного – о работе, о детях, о погоде. Сара не проявила особого интереса к тётке, буркнула несколько приветственных слов по-английски и пошла наверх к новому телефону и рисункам. Дочь любит рисовать, и, хотя не занималась в художественной школе, получается у неё очень хорошо. Она рисует черноволосых глазастых девочек с мечами за спиной, фактурных женщин с крыльями и краснолицых дядек с рогами, проводя за этим занятием большую часть свободного времени. Я – не против, мне нравятся её рисунки, хотя она не любит мне их показывать. Сара закрывается в комнате и, когда я захожу, быстро сгребает обеими руками разбросанные по полу листы и заталкивает их под кровать. Сколько раз я не подступалась, она не хочет говорить о них. В этом мы с ней похожи: она очень избирательна, если дело касается близости, и далеко не с каждым готова беседовать по душам.

Через три часа, около семи вечера, мама привезла нашу старшую сестру с дочерью, и семейное воссоединение достигло апогея.

Мы толкались в прихожей, не зная, куда себя пристроить, пока Кристина и Кира разувались и доставали из чемодана тапочки. Они ездят в гости со своими, потому что не доверяют чужим тапкам – вопрос брезгливости и независимости. Обе – точные копии друг друга, высокие, сухощавые, напоминающие сказочных дриад женщины с длинными шеями, напряжёнными подбородками и тонкими губами. Они не любят объятия и поцелуи, ненавидят праздную болтовню и поддерживают одна другую во всём. Предпочитают честность и деловой подход, крайне организованны и чистоплотны – настоящие арийки с нордическими характерами.

Мама просияла лицом, когда увидела нас с сёстрами вместе, и торопливо побежала наверх, чтобы переодеться.

– Ты слышала что-нибудь про этого дядю Виктора? – обратилась ко мне Кристина вместо приветствия.

Я отрицательно покачала головой.

– Как же так? Он родной брат твоего отца. Неужели она ничего не рассказывала? – «она» относилось к маме, и мы без лишних слов понимали, о ком идёт речь.

– Не может быть, чтобы не рассказывала, – эхом вторила матери Кира, выглядывая у неё из-за плеча.

– Ничего не знаю, честное слово. Первый раз вчера его имя услышала, – и я не лукавила.

Кристина недоверчиво шмыгнула носом и ринулась на кухню, где также сухо, по-деловому кивнула Люсе и уселась за стол. Мы хаотично расположились вокруг, сосредоточившись взглядами на старшей сестре: она внезапно внесла некоторую оправданность в наше бессмысленное общение.

– Давайте выпьем чаю и всё обсудим, – не терпящим возражений голосом предложила Кристина.

Есть у неё эта мамина черта: предлагая присутствующим что-либо, она ждёт, что делать будет кто-то другой, она же станет лишь направлять чужие усилия. Как правило, обязательно находится радостный исполнитель, который с удовольствием принимается за дело, получая за старания фирменную улыбку признательности a-la Кристина: сестра коротко кивает головой, и уголки её тонких губ приподнимаются, словно ломаясь.

– Да, чай не помешает, – Кира учится у матери приёмам, перенимает каждую чёрточку, каждый взгляд, и при этом прекрасно, безошибочно интонирует. Ей, если память не подводит, двадцать два или двадцать три, скоро она устроится на работу, как и мать, финансовым аналитиком и станет незаменимым сотрудником, которого очень уважает начальство и побаиваются подчинённые. Она пунктуальна, умна, немногословна, не любит неожиданностей, всегда старается просчитать заранее возможные варианты и чётко разграничивает свои и чужие обязанности. Сухим трескучим голосом, который с годами приобретёт ровный, как у метронома, ритм и силу звука, она будет сообщать о положении на рынке, курсах акций и индексе Доу-Джонса. Так же, как мать, останется одна, потому что не сможет смириться с цветом носков и мятыми рубашками своих кавалеров. «Амазонка хренова», как все мы, достойная продолжательница рода.

Люся незаметно и без особых усилий, словно по мановению волшебной палочки, сервировала стол, пока Кристина продолжала свою не терпящую возражений речь.

– Я понимаю, девочки, что вам обеим не слишком интересен наш неожиданный родственник. Вы обе более-менее устроились, вам не о чем беспокоиться. У тебя, Карина, есть прекрасная новая квартира, свой бизнес, и ты одна. Тебя, Каролина, мало волнуют местные разборки. А мы с Кирой очень хотим поучаствовать, потому что ютимся в однокомнатной «хрущёвке» в Колпино, без каких-либо перспектив на улучшение жилищных условий. Я говорила с мамой, объяснила ей ситуацию, и, по-моему, она ничего не имеет против. Так что, хотелось бы заранее знать, чего можно ожидать от твоего дяди.

Умница Кристина! Она сразу определила, о чём нам стоит беспокоиться, а о чём – нет. От безвременно ушедших из жизни мужей маме досталось по квартире в разных районах Москвы, которые она сдавала внаём и поэтому могла не работать. Квартира старой карги стала приятным четвёртым дополнением к маминой коллекции недвижимости, и Кристина решила, что пора маме поделиться.

– Кто такой этот дядя Витя? Просто загадка! – всплеснула руками Кира, озабоченно закусывая губы.

Мы с Кариной молча пожимали плечами. Нас заранее исключили из числа заинтересованных наследников, против чего мы, в общем-то, не стали возражать, но тут неожиданно для собравшихся в разговор вмешалась Люся.

– Никакая он не загадка, а младший брат Калиного отца, странный тип, – она говорила тихо и размеренно, как будто сообщала нам прогноз погоды на завтра, а не открывала семейную тайну, замалчиваемую много лет. – После смерти Сергея он исчез, пропал без вести: в один прекрасный день ушёл из дома и не вернулся. Через семь лет его объявили умершим, хотя искали долго, и по милицейским каналам, и через телевидение. Потом случайно выяснилось, что он живёт послушником в монастыре на Валааме, бороду отрастил семьдесят сантиметров и богу молится – кто-то из знакомых его среди монахов узнал. Мама ваша старуху туда возила, но тот даже выйти к ним отказался. Пару месяцев назад объявился, позвонил нам и оставил свой номер телефона. Сказал, что жениться собирается, а ведь ему далеко за шестьдесят уже. Точно говорят, что «Седина в бороду, бес в ребро». Мы старухе не стали рассказывать, чтобы лишний раз её не расстраивать: она в последнее время совсем плоха была, никого не узнавала. Он ведь с тех пор, как в мир вернулся, ни разу ей не позвонил и не навестил. А как узнал, что матушка представилась, так сразу билет на поезд купил, за наследством едет. Кто ж откажется? Молитвами-то сыт не будешь, да и квартирами боженька не сильно разбрасывается…

Меня удивил Люсин тон: столько в нём было неприкрытого сарказма. Что-то явно произошло между ними, но что? Люся всегда отличалась спокойным, неконфликтным нравом, не любила сплетничать и не злословила в открытую. Да, она не жаловала маминых кавалеров, родственников и даже нас, но чтобы так! Мы ошарашенно переглядывались. Кристина напряглась и закостенела, почуяв предстоящую нелёгкую битву за наследство, когда на кухню, сияя улыбкой, влетела на всех парах мама.

– О чём молчим? Что такое?

Она, действительно, искренне радовалась, когда её девочки собирались вместе под одной крышей, что в последнее время случалось крайне редко.

– Да так, ни о чём. Они спросили меня про Виктора, я рассказала, – Люся выдержала мамин пристальный взгляд и вновь принялась хлопотать по хозяйству.

Мама повернулась к нам:

– Значит, вы всё уже знаете. Завтра познакомимся. Он с невестой приедет на похороны, потом устроим здесь поминки и поговорим по-родственному. Узнаем, на что он рассчитывает.

– На квартиру он рассчитывает, на что ещё? Было бы наивно думать иначе. Учитывая тот факт, что завещания нет, твои права на наследство придётся доказывать через суд; это займёт долгое время, и неизвестно, удастся ли решить дело хотя бы частично в твою пользу. Ты нас даже не предупредила по телефону, когда звала на похороны! – Кристинин голос возмущённо щёлкал на высоких нотах, как будто она стучала ногтями по вощёной бумаге. – Мы с Кирой предполагали определённую сумму, ты же знаешь, а может случиться так, что останемся ни с чем.

– Это ужасно! Как останемся ни с чем? – вторила матери Кира, стрекоча на полтона выше.

Мама опустилась на стул рядом с Кристиной и взяла её за руку.

– Он – наследник первой очереди, мы ничего не можем сделать.

Кристина не унималась – родной брат моего отца не вписывался в схему. Правильная картина мира с выверенными параллелями и перпендикулярами пошатнулась, слегка завалившись на бок, и принять новое положение вещей сестре было необычайно сложно. Обладая прямолинейным целеустремлённым умом, она никак не могла успокоиться и билась лбом о стену с упорством птицы за стеклянной перегородкой. Я устала её слушать и встала.

– Пойду с собаками погуляю, хорошо?

Мама одобрительно махнула рукой, и я пошла к двери, где ко мне присоединилась Карина.

– Ничего, если я с тобой?

Я кивнула.

Уходя, мы слышали настойчивые требования Кристины и Киры продать какую-то другую из трёх маминых квартир, потому что имущественные дела по разделу наследства могут тянуться неимоверно долго, а у них с дочерью почему-то не было времени ждать.

– А нас даже не спросили, – усмехнулась Карина, когда мы вышли на дорогу в сопровождении маминых огромных псин.

Я не знала, соглашаться или нет: старшая сестра заслужила мамины внимание и участие больше, чем мы. Кристина оказалась самой прилежной и внимательной дочерью из всех троих, какими бы ни были её мотивы, и со временем стала намного ближе к маме, чем мы, несмотря на разделяющее их расстояние в семьсот километров между Москвой и Питером. Я отдалилась от семьи по понятным причинам: живу в другой стране и порой забываю, когда у мамы день рождения, но Карина… Она здесь, в Москве, под боком, но – нечастый гость в мамином доме. Кристина появляется на даче в Подмосковье каждые два-три месяца, а Карина, прикрываясь командировками и большим количеством работы, практически не навещает, редко звонит и вообще не балует маму своим вниманием. А когда-то была её любимицей! Мама не раз осторожно жаловалась мне на сестру.

Мы некоторое время шли молча, подчиняясь коллективной собачьей воле, терпеливо стояли у деревьев и столбов электропередач, а через мгновение вновь неслись вслед за собаками, еле успевая переставлять ноги и удерживать в руках поводки. Наконец, я решилась спросить сестру:

– Ты за что-то на неё обижена?

– Не знаю. Не думала. Может быть…

Забавно, что мы обе опять поняли, о ком идёт речь.

– Я иногда думаю, что все мои неприятности – из-за неё. Мне кажется, что многие поступки в своей жизни я совершала лишь ей наперекор, чтобы сделать не так, как она считала нужным.

Я понимала Каринины сомнения и неясные обиды на маму. Даже если можно было бы сложить нас троих столбиком в многоступенчатом примере по математике, мы и тогда не сравнялись бы по сумме с женщиной, которая нас родила. Наша неустроенность, неуверенность, неудовлетворённость собой, одиночество и усталость – всё началось когда-то давно, ещё в детстве. С возрастом мы научились прикрываться личиной сильных самостоятельных женщин, но внутри остались такими же ранимыми, как раньше, стыдящимися собственной слабости и желания поплакаться у кого-то на плече.

– Как-то очень всё по Фрейду получается, тебе не кажется? – хмыкнула я, стараясь разбавить немногословное уныние нашей с сестрой беседы.

– А думаешь, не так? – с надеждой в голосе спросила Карина и повернулась ко мне лицом, несчастная до неприличия, в глазах – печаль побитой собачонки.

Я не выдержала трагичности момента и рассмеялась в голос. Более нелепого трио обойдённых жизнью неудачниц, чем мы, трудно было представить. Мама растила нас в строгом соответствии с традиционным каноном классического женского воспитания, состоявшего из рисования, музыки и танцев: каждой – своё, потому что на весь набор из трёх предметов у нас не хватило бы времени и денег. Кристину она отдала в хореографический кружок, Карину – в художественную школу, а меня – в музыкальную. Если смешать нас троих в одном флаконе, то получилась бы идеальная барышня девятнадцатого века, которая умела бы всего понемногу: танцевать, рисовать и играть на фортепиано. Оставалось только научиться готовить и зарабатывать деньги, чтобы соответствовать веку нынешнему.

Мама просчиталась лишь в одном: у её дочерей не обнаружилось талантов в тех областях, куда она нас направила. Кристину практически сразу выгнали из кружка за полнейшую профнепригодность: сухие трескучие суставы нашей старшенькой ни в какую не хотели растягиваться и сгибаться в нужном направлении. Мамиными стараниями ей удалось просуществовать в кругу подающих надежды юных балерин несколько лет, но финал оказался предсказуемым. Вообразить Кристину, исполняющую батман, было так же сложно, как представить танцующего румбу богомола. Её грация и пластика ограничивались ровной, словно у полированного шкафа, осанкой и длинной, неподвижно вытянутой вверх, сухощавой шеей. Мои музыкальные способности оказались далеки даже от средних. Я была настолько бездарна в музыке, что в первые годы учёбы путала соль-минор с соль-мажором и до сих пор помню, как преподавательница по сольфеджио, пожилая крикливая еврейка с сорванным от многолетней учебной деятельности голосом, хрипло кричала:

– Как звучит? Грустно или весело? Если грустно, то минор, если весело, то мажор!

– Весело, – заикаясь, мямлила я в ответ.

– Почему весело? Где весело? Это?! Весело? – её лицо неумолимо приближалось, увеличиваясь как в объективе фотоаппарата, глаза, неровно подведённые чёрным, не мигая смотрели на меня, голова тряслась от возмущения.

– Грустно, – послушно соглашалась я, шевеля одними губами. Хорошо, что в музыке есть только два оттенка: мажор и минор. Были бы промежуточные, я бы никогда с ними не справилась. А так, шансы ошибиться – всего пятьдесят на пятьдесят, поэтому каждый второй раз я оказывалась права. Можно сказать, что закончила музыкальную школу вничью.

Карина была единственной из нас, кто с удовольствием посещал свою школу: ей нравилось рисовать. У неё далеко не всё получалось, но рисунок с его чёткими математическими пропорциями и перспективой давался ей неплохо. Намного позже выяснилось, что Карина плохо различает цвета и не обладает воображением, но выбор был уже сделан. Она кое-как закончила художественное училище и по совету преподавателя поступила в Академию художеств на искусствоведение. Сейчас сестра работает в двух или трёх галереях, где занимается продажами (Карина прекрасно умеет работать с цифрами). Как-то раз, в одну из наших последних встреч, она со вздохом сказала:

– Надо было мне идти в финансово-экономический. Из меня вышел бы отличный главный бухгалтер.

Я верю в печаль нашей средней сестры: Кристина больше не танцует, я вспоминаю музыкальную школу как кошмарный сон, а Карине приходится каждый день смотреть на чужие картины, которые она продаёт, а не рисует.

На следующий день с утра шёл мелкий моросящий дождик, однотонная пелена облаков растворила солнечный свет и бросила унылую тень на наши и без того невесёлые лица. Мама не сжалилась над нами, и на похороны разрешено было не ехать только Саре и Люсе. Единственными, кого не пришлось уговаривать, были Кира и Кристина: им не терпелось встретиться лицом к лицу с дядюшкой, который обещался подъехать сразу на место. Мама не стала усложнять процесс захоронения и забронировала ячейку в колумбарии того же крематория, где старую каргу полтора дня назад сожгли.

Церемония прошла гладко, без слёз и ненужных слов. Виктор Сергеевич приехал за несколько минут до начала, выкатившись из такси в сопровождении пышной блондинки с высоким шиньоном на голове и ярко-розовыми ногтями на пухлых пальчиках, перетянутых проперёк золотыми кольцами, что делало их похожими на сардельки. Я беззастенчиво принялась разглядывать новоиспечённого родственника и с первого взгляда поняла, что он мне не нравится.

Я не очень люблю людей, постоянно вижу в каждом что-то фальшивое и натянутое, а если нет, то без устали ищу подвох. Дядя Витя показался мне одним из призёров в соревновании на звание самого неприятного человека: в нём всё казалось поддельным и неискренним. Круглолицый и с аккуратно подстриженной бородой, он поражал здоровым благостным видом, с которым не вязались его блестящие, полные, как у кинозвезды, розовые губы. Руки с короткими, словно обрубленными, пальцами были сложены на большом круглом животе; приземистая, вросшая в землю, добротная фигура безобидного здоровяка опиралась на миниатюрные ступни в стоптанных внутрь ботинках детского размера; крошечные глазки беспокойно сновали в самой глубине лица над слащавой влажной улыбкой. Мне никогда не нравилось сочетание маленьких конечностей и крупного тела: в подобной комбинации есть нечто такое, что сродни физическому уродству, и вызывает у меня тягостное брезгливое отвращение, извивающееся жирным кольчатым туловищем мохнатой многоножки.