Крик

Ворота на участки были закрыты, но у отца как у каждого владельца был свой ключ. Он открыл ворота, и я въехала на территорию. Дорожки сухие, покрыты мелким щебнем и песком. Я съехала по пролету к пруду и повернула по следующему пролету к нашему участку. У ворот участка остановилась.

Отец открыл калитку, и мы все трое стали вносить привезенное на веранду дома и к сараю. Сосед справа Алексей Ильич, увидев нас, вышел из своих ворот, подошел к нашей машине. Он уже несколько лет на пенсии и живет с женой на участках даже зимой. Они свою квартиру в Москве сдают в аренду. Так им хватает на жизнь вдвоем. У них, как я слышала, единственный сын постарше меня уехал с семьей куда-то на Запад – то ли в Штаты, толи в Канаду.

– У вас уже Верунька за рулем, – улыбается он.

– Стар становлюсь, а кто будет внука возить, да и меня, когда что-нибудь откажет. Между прочим, неплохо водит.

Мы поздоровались, и Алексей Ильич стал докладывать, как он тут жил зимой и какие дела в товариществе. Отец, надо сказать, очень был доволен, что сосед оставался на зиму. Потому что зимой и осенью, когда участки пустели, в домах случались кражи. Хотя красть кроме старой одежды и устаревшие утвари было нечего. Но боялись не этого, а что нагадят, да еще спьяну дом подожгут. А лазили в основном бомжи или деревенские. Там с работой было очень плохо. И с деньгами тоже. Их устраивало даже то старье, что можно было украсть в домах.

Пока они там делились новостями я вошла в двор и стала осматриваться. Включила рубильник с электричеством. Проверила электричество в комнатах. Проверила газовую плиту. Все было в исправности. Поднялась на второй этаж. Там у нас были спальни. Вошла в спальню к родителям. Фотографии отца, мамы. Они некоторые фотографии, что были в квартире, принесли сюда и развесили на стенах. Конечно, я расплакалась. И тут вижу отец рядом. Как он поднялся, я даже не заметила. Подошел ко мне, стал успокаивать. Потом тоже пустил слезу. Тут уже я его стала успокаивать.

– Так вот незаметно, незаметно, в общем-то, и прошла жизнь. Жалко мать. Жили бы сейчас, как сосед с Верой Ивановной, и в ус не дули. Летом бы Степка с нами жил. Квартиру сдавать не надо. Ты неплохо зарабатываешь. А вот надо же… Рак этот, гад членистоногий, никого не щадит.

Вдруг он встрепенулся:

– Ты извини, я тебя ни разу не спросил, как ты приехала, считал, если плохо, сама бы сказала. Ну, как там сейчас у тебя?

– Может все уладится. Ты не беспокойся. Ходим на допросы, но по НК всех вызывают, даже уборщиц и охрану.

– Так положено, – развел отец руками. – Но я видел этих ребят, следователей. Вроде нормальные ребята. Молодые, правда. Но я думаю, у них есть там кто и постарше.

– Ничего папа, не беспокойся.

Отец вдруг опять заплакал:

– Ты же у меня одна. Ты да Степка. Один брат остался где-то во Владивостоке. Сейчас у него до Москвы денег на билет не хватает. Два племянника. Где-то в Сибири живут и работают. Не осталось никаких родственных связей. Да и связи эти ничего не значат. Все разрушилось. Раньше ведь в гости ездили, часто встречались.

Я стала убираться в доме, а отец и профессор пошли по участку. Смотрю, уже оба с граблями подбирают прошлогодний мусор и листву. У нас на участке стоят два старых дерева, потом две яблони, вишни, кусты смородины. Вообще участок стал очень зеленым за двадцать лет.

К вечеру я уже собралась готовить обед, как пришел сосед и пригласил нас к себе. Отец сперва отказывался – нас, мол, трое. Для вас нагрузка, но сосед его уговорил.

– Вам все вновь готовить, а у нас все налажено.

– Ну ладно, – согласился отец. – Готовка ваша, а закуска и выпивка наши.

Дом у соседей такой же, как и у нас. Тогда все так строили. На веранде было пока холодно, и стол накрыли на кухне. Она у них была большой.

Отец принес ветчину, колбасу, красную рыбу, водки конечно.

– Вон, какое у вас изобилие, – говорит сосед, глядя на принесенные нами продукты. – У нас все попроще.

– Зато свое, натуральное, без консервантов и прочей гадости и отравы, – говорит отец.

– Это верно, – откликнулась Вера Ивановна, жена соседа. В этом году картошка была на удивление. Пробуйте, пробуйте, – говорила она, заполняя наши тарелки. – Рассыпчатая лучше синеглазки. Ну и огурчики и помидорчики. Все свое.

– А мы, как Наталья померла, – выращиваем только зелень: петрушку, кинзу, лук. В этом году я даже чеснок не сажал.

Выпили по первой. Я радовалась на профессора. Он с таким удовольствием кушал рассыпуху, хрустя огурчиками солеными – просто любо-дорого посмотреть. Увидев мой взгляд, говорит:

– Как же все вкусно, когда со своего огорода. Это не какая-нибудь там любительская колбаса и сыр занюханный.

Вера Ивановна прямо цвела от похвал, раскраснелась и потихоньку спрашивает у меня:

– У тебя как там, Верунчик? Мы по телевизору, как покажут все эти страсти, так сразу тебя вспоминаем.

Они, конечно, знали, что я работаю в НК.

– Вроде все нормально.

– Ну да. Ну да.

Сосед глянул на нее суровым взглядом. Мол, какого хрена пристаешь к девке. Ей и так не до тебя. И разговор о моем положении как бы увял.

Вера Ивановна спросила еще про Степку. Узнав, что он остался со свекровью, удивилась.

– Помирились с ней?

– Не совсем, но она очень любит Степку и с удовольствием берет его к себе.

Вера Ивановна, покачивая головой, приговаривала:

– Ну надо же, ну надо же, – и тут же перешла на свои заботы. – А вот наши, дай бог позвонят раз в полугодие, когда деньги заканчиваются. А так не дождешься весточки.

– Ну что ты разгунделась, – сердится сосед. – У них там дорого позвонить. И вообще, они там каждую копейку считают. Все адаптируются. Уже почти шесть лет адаптируются. Бьются за какую-то грин карту. Это что-то вроде как у нас после войны хлебные карточки что ли? Толком ведь не объяснят по телефону.

У соседей сын с семьей уехали в США, живут там уже шесть лет. Устроились, наверное, не очень хорошо и раз в полгода соседи отправляют им деньги. Они сдают квартиру в Москве, и вот большую часть этих денег переводят детям.

– Нет, грин карта это немного другое, – смеется профессор. – Это вроде социальной страховки, которая действительно дает ее владельцу серьезные социальные льготы. И приезжие за нее бьются.

– Они знаете, как поначалу исхитрились? – говорит сосед. – Жена сына была беременной на последнем месяце. И ее контрабандой переправили в Штаты. Она там родила и ребенок стал гражданином США, а она нет. И тут для нее начались какие-то льготы, и ей потом очень повезло. Нет, чтобы по человечески, а то черт-те как. И это они называют раем.

– Теперь уже не называют, – говорит Вера Ивановна. – Теперь уже и это плохо и то плохо. И тут притесняют и здесь мы не на равных. И пришлите нам денег, у нас трудности. Я когда с сыном говорю, предлагаю ему вернуться. Сейчас ведь получше стало. Квартира есть, с работой тоже стало легче. Говорит: «Столько лет бились, будем уж биться до конца. Не сами, так дети может, нормально будут жить»

– А все демократы хреновы, – провозгласил отец. Я все ждала, когда он начнет свою любимую песню. Она для него как в былое время «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой».

– Да при чем тут демократы, при чем тут они? – начал возражать профессор.

– А кто нес плакат – «За демократию без либералов»?

– Ну я нес. Но у них в семье совсем другое положение. Молодые захотели посмотреть мир, попытаться устроиться. Поработать в другой стране. Это же практика всех стран.

– А вы действительно несли такой плакат? – удивился сосед. – Знаете, очень оригинально. Это как в старые, октябрьские времена. Помните: «За советы без большевиков». Или «советы без комиссаров». Удивительно. Вы это сами, голубчик?

– Конечно, сам, – потупив от скромности глаза, говорит профессор. – Так сказать при здравом размышлении над текущим периодом.

– А знаете, – вдруг заявил сосед. – Я пожалуй с вами соглашусь. Мне как-то раньше в голову это не приходило. Но при здравом размышлении, как вы говорите, это выход. То, что так должно было случиться, можно было предвидеть.

Отец с гордостью смотрит на профессора, потому что не ожидал, что сосед целиком и полностью подхватит этот лозунг. А сосед продолжает:

– Причем этот процесс естественен. Опять же, вспомним семнадцатый. Большевики начали делать ошибки, а их, когда начинаешь что-то новое, никак нельзя не делать. И часть населения большевиков возненавидела. Так и либералы.

– Верно, верно, – говорит отец, он прямо горит как гончая на охоте. – Ведь с чего начали демократы? И даже я смотрел на их усилия с пониманием. Помните – свобода слова. Народ, особенно интеллигенция, рыдала от восторга. Свобода слова. Я дурак и сам был за свободу слова. А что потом началась?

– Что? – профессор и сосед застыли в ожидании чуда. Будто сейчас раздастся глас с небес. И после паузы отец произнес:

– Началось ограбление народа. У народа начали отбирать то, что в течении семидесяти лет он строил и собирал. Причем роли были распределены предельно грамотно. Одни, это пишущая и болтающая интеллигенция, продолжали кричать о свободе слова. А другие начали приватизировать народную собственность, то есть грабить. Те кричат: «Свобода слова», а эти грабят под шумок. А кто из простых людей, да и не очень простых, понимал – что такое приватизация? Почти никто. Признаюсь, я и сам этого не понимал.

– И я не понимал, – говорит сосед.

Профессор не хотел признавать себя олухом обманутым и так, дипломатично, произнес, что он, конечно, знал, что такое приватизация. Но он считал, что она будет происходить справедливо, а не по-бандитски.

– Вот именно, – обрадовался отец. – Вот именно. Ведь пусть многое было в стране не так, но мы же привыкли к справедливости в отношениях и надеялись на справедливость. А тут вылезли хищники, отморозки.

– Вот я считаю, – говорит профессор. – Надо было проводить приватизацию так, как Столыпин проводил земельную реформу. Отдавать предприятия не первым попавшимся неподготовленным людям, действительно хищникам, а то и бандитам, а людям готовым к производственной деятельности.

Вера Ивановна, видя, как разошлись мужики, с каким азартом и, по всей видимости, надолго, отозвала меня в другую комнату.

– Пусть они там горланят. Мой-то скучился по умным разговорам. Здесь в основном с телевизором спорит. Со сторожами особенно не поспоришь, они по другой части.

– Не страшно зимой тут одним?

– Нисколько. Да мы не одни. Вон сто пятый участок остался. Помнишь Зуевых? Сто двадцатый. Одна мать осталась.

– А почему одна – тяжело ведь?

– А мы же тут рядом, другие вот наверху. Помогаем, если что. Она не может жить со своими молодыми. Ребенок еще у них родился. Ну и сплошные содом и гоморра. Гости придут, такие же молодые. Пьянки, танцы. А квартира – всего две комнаты. Говорит, что здесь она в тишине, почти как в раю. Лишь бы здоровье не подвело.

Мы уселись с ней на диванчике, и она спрашивает:

– Ну, как отец без матери? Новую жену не пытался привести? Он как-то летом, года два назад, приезжал с женщиной.

– Действительно, было такое и сейчас отец с женщинами встречается, но вот чтобы, как он говорит, с кем-то на серьезной основе, у него не получается или не хочет. Я первое время со страхом ожидала этого, просто не представляла, как я буду жить и рядом не мама, а кто-то другой. Потом, когда появились деньги, решила, что сниму квартиру. Но отец так никого и не привел. Он встречается с женщинами, но домой никого не приглашает. Не знаю, может меня стесняется.

– Так жаль Наталью. Молодая ведь еще была. А нам вот одним со старым придется помирать. Сын вряд ли с Америки прилетит, дорога дорогая. Пока своими ногами ходим терпимо, но когда совсем старыми станем… Не по себе даже.

Я все с тревогой думала, что начнет сейчас спрашивать про Игоря. Мне так это неприятно, но она видимо поняла и не спрашивала. Конечно, им тут одним скучно и она рада поговорить с любым человеком.

– А как мальчик? – спрашивает.

– Степка молодец. Ходит в садик, со свекровью занимается английским.

– Да ты что! Вы помирились, да?

– Не сказать, чтобы окончательно помирились, но она Степку очень любит. И она сейчас одна, поэтому с удовольствием с ним занимается.

По ней вижу, что так хочется ей поговорить про Игоря, вздыхает сочувственно, но так и не решилась.

Когда мы вернулись к мужчинам, дискуссия была в самом разгаре. Ораторствовал отец:

– Я скажу так. Не знаю, согласитесь вы со мной или нет. Реформы нужно было проводить или под эгидой партии коммунистов – это китайский вариант. Или военная диктатура. Конечно, на время реформ.

– Ну, тут я с вами не соглашусь, – говорит сосед. – Коммунисты, они настолько были скованы своей партийной дисциплиной, там так была подавлена любая инициатива, я имею ввиду политическая, что ожидать этого от них было нереально.

– Вы что, считаете никаких позитивных изменений от коммунистов было ждать нереально?

– Конечно.

– А Китай? Вот он пример возможности невозможного. Только выбрались из мракобесия, я имею в виду последние заскоки Мао, и такой поворот.

– Э нет, Николай Иванович. Вы не учитываете, что в Китае коммунисты находились у власти к тому времени в два раза короче, чем в России. Почти на тридцать лет короче. Они пришли к власти в 49, а у нас в семнадцатом. Это почти поколение.

– Так у них и гайки круче завинчивались, чем у нас. Возьмите хотя бы культурную революцию. Я думал, что из мракобесия культурной революции они сто лет не выберутся. А им хватило каких-то десять.

Я вышла из дома. Прошлась по прогону между домами. Уже во многих домах товарищества горел свет. Слышались голоса и музыка. Я прошла по пригорку к пруду и спустилась к воде. Вышла луна и вид пруда со спокойной гладью воды, со стоящими вокруг него деревьями был удивительно красив. Наступит лето – точно со Степкой и отцом приедем сюда. Все-таки не должны отправить меня в Тишину. Ну на кой черт я там нужна?

Алина

На следующий день рано утром, часов в шесть, мы выехали в Москву. Я умышленно выехала так рано, чтобы на трассе было меньше машин. Их действительно было немного, и мы быстро добрались до дома. Профессор всю дорогу восторгался нашими местами и нашим домом, жалел, что в свое время не приобрел садового участка.

– Ведь были возможности, – говорил он. – Но вторая половина, типичная городская женщина, воспротивилась. Заявила, что я никогда не увижу ее на грядках. И сколько я ее не убеждал, что можно обойтись и без грядок или ограничиться, как вот у вас, зеленью, ни в какую. Одним словом, не убедил. А теперь вот сиди, асфальтовую пыль нюхай.

Когда добрались до нашего подъезда, отец сказал, что ставит мне за вождение твердую четверку. Поставил бы пять, но боится сглазить. Едва я разобрала вещи, как телефонный звонок. Беру трубку и слышу знакомый женский голос – Алина. Я вначале и не поверила.

– Ты из Лондона?

– Нет, я в Москве. Надо бы встретиться, поговорить. Сколько я уже тебя не видела? Я в гостинице. Можно здесь в ресторане посидеть. Или где еще, как хочешь, если ты, конечно, не занята.

В ресторане при гостинице мне не хотелось. А единственное приличное кафе, которое я знала – это около Гусарского. Там мы и договорились встретиться.

Я сразу догадалась, по какой причине Алина прилетела. Когда мы были в Лондоне, она мне говорила, что никогда в Россию не поедет. Уже не была пять лет и не тянет. Говорила, что у нее в России и друзей нет. Все с кем близко знакома, живут на Западе, некоторые в Австралии, но это тоже запад. Значит как мы с Алькой и предполагали, юганские мужики недовольные переговорами со мной, долетели до Лондона. Они же твердили, что им обещали. А терять миллионы никому не хочется, тем более бизнесменам, которые к ним привыкли. Что же она мне такого сообщит, раз Тэди послал близкого человека? Но Альке я об этой встрече ничего не сказала. Я боялась, что она по своей дерзости будет нажимать на меня, чтобы я потребовала с Тэди за прикрытие его промаха солидную компенсацию. Не по мне как-то это.

Встретились мы около кафе. Алина одета была не броско, но сразу видно, что оттуда. Украшений почти никаких. Она с любопытством оглядела меня, потом кафе. Когда мы уселись за столик, сказала, оглядывая интерьер:

– В общем, неплохо. И почему народу так мало? Не время, наверное.

– Дорого для наших граждан.

Я заказала, что обычно Алька заказывает. Алина сразу сигареты на стол и закурила. Я тоже для компании.

– Я твоих покурю, прямо оттуда. Не возражаешь? А то у нас сплошные подделки.

– Смеешься, генеральный директор. Так какие у вас здесь новости?

– Ну какие у нас могут быть новости? Допрашивают. Изымают. Проводят очные ставки, иногда арестовывают. Вот и все новости.

Она засмеялась. И смотрит на меня с нескрываемым любопытством.

– Удивительно. Я сейчас скажу тебе одну, может быть очень глупую вещь. Вот смотрю я на тебя: красивая, уверенная в себе женщина с радостной улыбкой. А ведь на фирме, как ты говоришь, обыски, допросы, аресты. Так просто и спокойно. Знаешь, несмотря на то, что я не хочу жить в России, вспоминаю ее часто. И скажу тебе прямо, не без гордости. Я теперь понимаю, почему проиграли немцы. Англичане до сих с ужасом вспоминают свое состояние, когда вермахт в сороковом году раздолбал в пух и прах их экспедиционный корпус. И они с ужасом ждали немецкий десант. До сих пор этот ужас передают из поколения в поколение. А у нас немцы стояли под Москвой, под самой Москвой. И такие вот женщины брали в руки лопаты и шли рыть окопы. Под бомбами и пулями. Спокойно и невозмутимо. Про Ленинград уже не говорю. Немцы, наверное, увидев это, пали духом, и воевали лишь потому, что их гнал железной рукой фюрер. Вот и ты сейчас: «Однако допрашивают». Так просто и спокойно.

– Ну а что тут скажешь? Мы, между прочим, продолжаем работать, подсчитывать убытки и прибыль, сдаем вовремя балансы.

– Невероятно. В Лондоне в офисе больше паники и страха чем здесь. Это я по тебе сужу, вообще великолепно выглядишь.

– Это я со страху, – она смотрит удивленно. – Страх заставляет мобилизоваться. Невольно хочешь показать, что ты ничего не боишься, что у тебя все нормально. А ты так заговорила о России, будто собираешься вернуться. Не ожидала от тебя.

– А ты думала, что мы там вообще все забыли? Иногда такая гордость прет за своих, даже на футбольных матчах. Нет, в футбол наши плохо играют. Но вот в хоккей, ты видела бы, когда проходит чемпионат мира, как в офисе реагируют на телевизор, когда матчи показывают. Это похлеще чем у вас. Но, конечно, возвращаться я не собираюсь. Ой не хочу. Ну а теперь, зачем я приехала.

Она закурила вторую сигарету и откинувшись в кресле говорит:

– Мне Сэм сказал, что тебе ничего не надо объяснять, ты все знаешь и понимаешь. Да я и объяснить ничего не могу, потому что не знаю. Это, конечно, секреты руководителей.

Я смотрела на нее и думала: неужели она не знает, что мы липовые генеральные. А с другой стороны, откуда ей знать. Ну было время, решал все хозяин и те, кто вокруг него. Сейчас хозяин сидит. А те далеко. А фирмы продолжают работать. И мы реальные генеральные директора. Ну молодые и красивые, ну и что, как сказала бы Алька. Да, мы такие.

Алина продолжала:

– В общем, к нему приехали представители «Югани» с какими-то претензиями. Но у них не только претензии, они были и напуганы. Сэм сказал, что ты ему обещала, что все будет нормально. Он, конечно, помнит и свои обещания. Так вот его очень волнует: все по-прежнему, все нормально? Да и еще: Олег просил тебе передать какую-то странную фразу: как там с малявой?

Я невольно засмеялась.

– Он так и сказал: спроси – как там с малявой? Все нормально. И с малявой нормально. Так и передай. Да и вот еще – передай Олегу вот это письмо.

И я протянула ей запечатанный конверт, в котором было то самое распоряжение Тэди. Я предполагала, что за этим она и приехала и приготовила конверт заранее.

– А как у вас в офисе про москвичей говорят? Нам в ЦБК шепчут, что наше руководство к лондонскому как-то холодновато относится, если не больше…

– Знаешь, я как-то этим не особенно интересуюсь. Конечно, московское руководство хотело бы большего, но у нас Чайка, Олег Лобов.

И вижу, она поняла, что я хочу спросить и говорит:

– А Олег разве о себе ничего не сообщал?

– Совершенно ничего не знаю, только из газет и теленовостей, да вот ты просьбу передала.

– Кстати он меня просил посмотреть на тебя и доложить, изменилась ли ты.

– Так и просил? – усмехнулась я.

– Именно так. Посмотреть и потом доложить. Безопасность, одним словом. Потом просил передать, что он все помнит и чтобы ты не беспокоилась. И последнее – все это сделать тогда, когда ты ненароком о нем вспомнишь. Именно ненароком.

Я рассмеялась. Мне это все было, конечно, приятно. Даже то, что Лобов сказал, что все помнит. Это могло означать и хорошее и плохое, но если бы он молчал – было бы хуже.

– Слушай, у вас сплошные ребусы, – улыбается Алина. – Что это значит – ненароком? Я его спросила, а он тоже улыбается, как ты сейчас и говорит: «А ты не вникай. Так спокойнее».

– А как у него с судом?

– Ой, у них с судами кошмарней, чем у нас. Пустяковый вопрос могут месяцами решать. Он не говорил, но по-моему еще не скоро. Но у нас на этот счет не беспокоятся. Считают, что его никогда не выдадут. В Москве суд состоится быстрее, чем там. Кстати, как там у Дятлова? Они его часто вспоминают.

– Вот про Дятлова наше ЦБК знает меньше всего. Информация о нем просачивается очень скудно. У них ведь с хозяином разные дела. Так вот наших, я имею ввиду тех с кем я общаюсь, еще никого не опрашивали. Просто пока никого. Или их так предупредили, что они молчат наглухо. Потому что по другим делам болтают как сороки. А как твои дела на личном фронте?

Тут она слегка погрустнела, и на улыбчивом лице тень озабоченности. Я сразу поняла, что у нее не все ладится.

– Ничего хорошего. Да что тебе жаловаться? Я постарше тебя, и уже в том возрасте, что пора заводить семью. Еще немного и буду согласна на то, что от других останется, ну или как я называю таких мужиков – вторичный рынок. Извини, но я так понимаю, что у тебя тоже мужа нет.

– Нет, но был. Не выдержал трудностей нашей жизни, или в чем-то разочаровался, не знаю, не понимаю. И прыгнул с крыши. Сына воспитываю. Чудный такой мальчик. Одна утеха осталась.

С какой стати я ей это рассказала, прямо с языка сорвалось. Я уже жалела об этом своем балабольстве. Жуть не люблю, когда меня начинают жалеть. И я добавила, как бы говоря, что сейчас-то я живу хорошо.

– Это давно было. Я рано вышла замуж.

– Мне рассказывали наши из России, что времена были не очень. Я-то этого, слава богу, не почувствовала. Мы жили хорошо, а потом отец еще до дефолта перевез нас в Англию. Но вот все равно как-то не складывается. Скажу прямо: за наших выходить почему-то не хочется. А с другими не получается. Сэм – это ведь так, чтобы время провести. Он за свою семью держится. Разведется – проблемы начнутся. А если узнают, что ради русской, вообще обвал. Хотя жена у него тоже не теряет время даром. У них-то хорошо, что дети и живут и учатся в колледжах, ну кто себе, конечно, может позволить. Не то, что у нас, всю жизнь около родителей жмутся. И черт знает, сколько времени на них уходит. Поэтому они себя свободными чувствуют, хотя бы в этих отношениях.

– Вроде бы комфортно. Но не возникает у детей чувства отчуждения?

– Будто оно в наших семьях не возникает.

Я сразу вспомнила отца, его нежелание жениться еще раз. Вот если бы я воспитывалась отдельно от родителей, пожалуй женился бы. Я сама по себе, он сам по себе. А тут всегда вместе. И не знаешь, что лучше. Ну, мне-то точно было бы хуже. А сейчас действительно, родной человек рядом.

– У всех по-разному, – говорю я уклончиво. – Но до их системы нам очень далеко. Во всех отношениях, и моральных и материальных.

И вдруг, сама даже знаю почему, я ее прямо спросила:

– Слушай, Алина вот ты мне ответить на один ужасно меня волнующий вопрос. Мы с тобой уже кое-что повидали, как говорят, уже не девочки, ты вот желаешь определиться, я тоже к этому склоняюсь. Ну почему при всей привлекательности, комфортности и благополучии жизни в Лондоне, ты все-таки не удовлетворена? Извини, может, ошибаюсь. Вот были мы в этом роскошном ресторане. Я же видела, что ты была не в таком уж восторге, чтобы петь и плясать.

– Да и ты тоже песни не пела. И никто там песни не пел. Ну видно было, что ты слегка смущена, но как увидела, что на тебя мужики глазеют, так ты и успокоилась. Я же видела, что и Сэм когда ты рядом начинает потеть.

– Да ладно тебе…

– Я без обид. Он вообще, жизнелюб, – засмеялась она.

– Ну ладно, задам вопрос по-другому. Если это нас не вгоняет в восторг, в чем тогда наш женский или, по-русски, бабий интерес в этой жизни, раз нам и в Англии не очень, и в Россию не хочется. Вот скажу откровенно про себя. После смерти мужа меня страшно подавляло, что я не могу обеспечить ребенка, уже про себя не говорю, потому что плохо жила, но не голодала. И когда мне страшно повезло, я иначе и назвать то что случилось не могу, меня устроили по протекции высоких лиц в НК, я стала получать приличные деньги, то я успокоилась и в первые месяцы счастью своему не верила, была почти счастлива. Примитивно, но так. А как я радовалась, когда с отцом и Степкой заезжали в «Метро». Отец важно ходил по рядам с товаром, а Степка бегал, прося: это мне и это мне. И я знала, что все это я могу купить без особого напряжения. Как говорила моя подруга из той же НК, еще и на парфюм останется. Потом, постепенно, к этому привыкла, и начались другие проблемы. Но вот эту нищету, унижение, я спинным мозгом помню. Вот этого унижения нищетой по-моему не выдержал и мой муж. А заработать, хотя и умный, и способный, не мог.