Одиночество зверя

– Сначала следует дать определение ослаблению или усилению. Свободно избранный, но раздробленный парламент, полагаю, может обрести больший авторитет, чем нынешний.

– Сильно сомневаюсь. Левые и националисты способны Россию уничтожить, но не спасти.

– Ты уже заранее решил, кто победит на свободных выборах?

– А ты до сих пор не выросла из прекрасных надежд девяносто первого года? Люди боятся реформ, как чёрт ладана, а реформы жизненно необходимы. Нужно менять модель экономики с сырьевой на наукоёмкую. Такая перемена предполагает необходимость смены прежнего образа жизни миллионами семей, поскольку технический прогресс оставит без работы миллионы сталеваров и шахтёров, а они, в свою очередь, должны получить возможность обеспечивать свои семьи иным способом.

– Потребуются инвестиции, а они спасаются от вас с Покровским бегством на все стороны света.

– Можно подумать, политический хаос в стране их привлечёт.

– Как же ты боишься свободы, даже странно слышать.

– А ты рассуждаешь по-детски. Свобода не может свалиться с неба, она требует для себя определённых условий. Законность должна ей предшествовать, а не следовать – в противном случае выйдет лишь разгул вседозволенности.

– Хорошо, вернёмся к земным проблемам. Я всё же не поняла из твоих слов: Покровский тебе подчиняется или нет?

– Что ты называешь подчинением?

– То же, что и все остальные люди.

– А именно?

– Он выполняет твои указания и распоряжения?

– Я не издаю нормативных актов такого рода.

– Хорошо, указы и поручения.

– Разумеется.

– А ты издаешь указы и поручения, с которым он не согласен?

– Случается.

– А можешь привести конкретные примеры?

– Ты мне не веришь?

– Нет, просто любопытно. Вся страна усиленно пытается проникнуть в природу ваших взаимоотношений, а чем же я хуже?

– Какие ещё взаимоотношения? Он премьер, я президент – этим всё сказано.

– Но раньше он был президентом, а ты – премьером.

– А ещё раньше ни он, ни я не были ни президентом, ни премьером.

– И всё же – меня интересует момент перехода. Вчера он был твоим начальником, а сегодня уже наоборот. Как вы там между собой утрясали психологический перелом?

– Какой ещё перелом? И причём здесь начальник?

– Ну, как же – у нас всё же президент воспринимается главным начальником всей страны.

– Здесь как раз и кроется одна из проблем. Президент – ничем не главнее парламента или суда.

– Де-факто всё же главнее. По крайней мере, главнее парламента и уж точно – премьера.

– Откуда ты знаешь? Прочитала в оппозиционной прессе?

– Возможно, ты – действительно не главнее премьера и парламента, но Покровский в качестве президента уж точно не имел в твоём лице и в лице парламента препятствия в проведении его политики. Уж извини.

– Скажи ещё, что он и сейчас не имеет в моём лице препятствия.

– Честно говоря, многие именно так и думают. Я понимаю, тебе неприятно меня слушать, но я только выражаю широко распространённое мнение.

– И каким же образом ты общественное мнение изучала?

– Я имею в виду круг своего общения. Надеюсь, ты не будешь его устанавливать и мстить людям?

– Думаешь, я на такое способен?

– Честно говоря, я не думала увидеть тебя и в роли президента. Даже когда ты дорос до премьера.

– Спасибо за откровенность. За что же такая немилость?

– Казалось, Покровский выберет преемником другого.

– Кого же именно?

– Не знаю… Разных людей называли, ты ведь и сам знаешь. В том числе Корчёного, кажется. Правда, ты тоже тогда фигурировал в кандидатах, но я сомневалась. Ты совсем не выглядел человеком Покровского – по крайней мере, в сравнении с Корчёным.

– Ты считаешь меня человеком Покровского?

– Наверное. Разве нет? В противном случае, он не выбрал бы тебя.

– Не выбрал бы меня кем?

– Преемником.

– Ты так говоришь, будто он назначил меня новым президентом.

– Я только сказала – он выбрал тебя преемником. По-моему, это очевидно. Ты сам задумывался, чем объяснить его решение? Ты не удивился тогда?

– Удивился. Немного испугался, но потом решился. Конечно, не сразу.

– А потом поддался искушению?

– Потом подумал, что справлюсь не хуже других. Были планы, идеи, надежды, а при любом новом президенте, скорее всего, и премьером бы остаться не смог, со всеми своими незавершёнными делами.

– И был уверен в своей правоте?

– Был уверен в своей адекватности. Покровский чересчур увлёкся реставрацией, хотелось придать политике новые акценты.

– О какой реставрации ты говоришь?

– Советской модели, разумеется. Я никогда не испытывал восторга по поводу гибели Советского Союза, но нельзя идти дальше, не отказавшись от нескольких значимых вех, и не только символических.

– А как ты отнёсся к гибели Советского Союза?

– Думаю, как большинство.

– А как большинство?

– В состоянии апатии. Двадцать первого августа испытал восторг, а потом постепенно пришёл к тупому безразличию. В девяносто первом спасать Советский Союз было уже поздно – следовало начинать хотя бы в шестидесятых. Ещё лучше – в двадцатых. Совсем хорошо – в семнадцатом. В семнадцатом году, мне кажется, существовала реальная возможность демократическими мерами сохранить федерацию России, Украины и Белоруссии, но большевики со своей жаждой крови всё испортили. А потом наступил советский период со всем его бредом и кошмаром, и после него сохранить добровольный союз стало невозможно. Полёты в космос не оправдывают горы трупов. И всё же государство не может официально объявить жизни трёх поколений соотечественников потраченными впустую или того хуже – на преступления против собственного народа. Очереди везде и всюду, пресловутый дефицит, облупленная штукатурка, обшарпанные тесные конторы, где следовало получать всевозможные бумажки – все эти признаки советской жизни меня совершенно не радуют, и отдаю себе отчёт в их реальном существовании. Но я не могу видеть прошлое только в тёмных красках. Рассказать нынешней молодёжи, что в наземном общественном транспорте когда-то не было кондукторов, и пассажиры сами покупали билеты в автоматических кассах, хотя их конструкция позволяла оторвать билетик и бесплатно – ведь не поверят. Я перестал воспринимать «Радио Свобода» как источник информации после сюжета конца восьмидесятых о советских подводных лодках, якобы замеченных в попытках бурения льда для запуска ракет, хотя прежде плавание в водах Северного Ледовитого океана вроде бы использовалось для отдыха. Ахинея неописуемая, с первого до последнего слова, так с какой стати я должен верить всему остальному в их исполнении? В начале девяностых имел возможность смотреть телевидение BBC и своими глазами видел сюжет об угоне самолёта в Ростове-на-Дону, а на карте за спинами ведущих местом происшествия значился Ростов Великий. И не только по горячим следам, но и в итоговом обзоре за неделю они всё ещё не разобрались в нашей географии – так почему я должен полагаться на их осведомлённость в вопросах, которые не так просто проверить? Ёрничанье Аксёнова на «Голосе Америки» по поводу «большого колхоза», который изо всех сил тужится в попытках догнать и перегнать Америку, а та, мол, и знать не знает, что с ней кто-то соревнуется, меня тоже раздражали. Я просто хотел гордиться своей страной, где родился и где наверняка умру, а мне говорили: не смей. Теперь жизнь предоставила возможность сделать для осуществления мечты так много, сколько только может сделать один человек. Зачем же отказываться?

– Для осуществления какой мечты? – уточнила Корсунская. Она смотрела на Саранцева с нескрываемым интересом.

– Хочу увидеть мир, наполненный конкурентоспособными российскими компьютерами и автомашинами.

– По-твоему, это возможно?

– Почему нет? Я не настолько стар. Лет двадцать-тридцать прожить вполне способен.

– Через двадцать лет мир наполнится произведениями отечественного хайтека?

– Возможно. Никто для нас тёплое местечко не приготовил, нужно работать и работать. Тем более, исчерпание сырьевой модели экономики очевидно уже для всех.

– И ты уже работаешь?

Саранцев разозлился на ехидную собеседницу и не сразу ответил на коварный вопрос. Что теперь, отчёт ей давать, если она телевизору не верит? Страна меняется, Покровский вывел её из девяностых, но вряд ли может повести её в двадцать первый век. Всплыло много всякого. Нельзя перечёркивать всю страну и её историю, но нельзя и нести со всех телеэкранов ахинею о России, которая никогда ни на кого не нападала. Не в том смысле нельзя, что следует запрещать, а в том, что необходим взвешенный противовес, и не только в лице чокнутых либертарианцев, которым право на однополые браки дороже всех ценностей мира. Все европейские страны в меру своих возможностей расширяли территорию – некоторые преуспели, другие наоборот. Тихая и мирная Голландия имела заморские колонии, Франция – вообще лоскутное одеяло, расширение её европейских владений остановили только германские короли и императоры разных эпох. Британским островитянам, которых регулярно завоёвывали десанты с материка, наслаиваясь один на другого, в стародавние времена тоже стало тесно, но закрепиться на европейском континенте они не смогли. На Апеннинском сапоге кто только не пасся, но за пару тысяч лет итальянцы ото всех отбились, после чего сразу полезли за новыми владениями в Африку и к соседям. Польша не успела возродиться в девятнадцатом году, как сразу попёрла к границам средневековой Речи Посполитой от моря и до моря, и теперь искренне считает себя невинной жертвой последовавшего ответа. Так с какой стати я должен смущаться выходом России на побережье Тихого океана? Наибольшую угрозу целостности России сейчас представляют сторонники русского этнического национализма, во многом погубившие в своё время и Советский Союз своими рассказами о том, что «мы всех кормим». Спасение, видимо, лежит в российском гражданском национализме. Это даже Покровский начал понимать, прекратив бредовую политику братских цен на энергоносители в отношениях с другими странами. При этом мы наивно подсчитывали объём безвозмездной экономической помощи, якобы оказанной таким извращённым способом, а страны-благоприобретатели вообще не считали братские цены помощью. Наоборот, видели в них некий сорт дани. Мол, мы им так нужны, что они готовы платить нам миллиарды за счастье иметь нас в друзьях. Безвозмездную помощь иногда оказывать нужно, но именно как таковую – официально переведённую со счёта на счёт, подсчитанную по отдельной ведомости и снабжённую всеми подписями. Имею я право надеяться на торжество здравомыслия? Теперь России нужен не генерал, а инженер и финансист.

– А ты ведь у нас инженер? Кажется, к тому же ещё и строитель?

– Строитель. И извиняться не собираюсь. Я не считаю себя лучшим из лучших или единственным и неповторимым. Но, раз уж полез в гору, нужно воткнуть флаг не её вершине, а не спускаться с середины склона.

– А Покровский с тобой согласен?

– В чём?

– Насчёт эпохи инженеров, а не генералов.

– Не знаю. Я с ним философских бесед не вёл.

– Так кто же из вас будет избираться весной?

– Не знаю. Следи за новостями.

Саранцев почувствовал себя в глупом положении. У него нет ответов на вопросы Корсунской. Сейчас он скажет: я буду избираться, а в понедельник она увидит по телевизору совсем другие новости и рассмеётся. Не идти же ему на выборы против Покровского, в самом деле! Как ещё дело повернётся, никто не знает. Может, и Светка в новостях всплывёт, а он тут зачем-то распинается о своих мечтах. С другой стороны, он ведь действительно хочет увидеть Россию преуспевающей страной, а народ – зажиточным. Значит, не покривил душой, когда сказал об этом, что бы ни натворила Светка минувшей ночью.

– Хорошо, но ты сам хочешь баллотироваться на второй срок? – наседала Корсунская, словно заправская журналистка.

– Ты чересчур легко рассуждаешь о сложных проблемах, – осторожно сформулировал Игорь Петрович. – Мои желания – моё личное дело, пока я их не озвучил. Я не могу руководствоваться в своих решениях одним только своим хотением – существуют ещё политические реалии.

– Например, такая реалия, как генерал Покровский с его собственными планами?

– Да, в том числе. По-твоему, я не должен обращать на него внимания? Он, мягко говоря, не последний человек в стране. Одно дело идти на выборы вместе с ним, совсем другое – против.

– Но ты пойдёшь на выборы, если генерал решит вернуться в Кремль?

– Ты снова требуешь сведений, за которые любая разведка мира душу продаст. Придёт время, решение будет принято, и все о нём узнают. А сейчас на твой вопрос просто нет ответа.

– Но я имею в виду только тебя, а не твои политические планы. Ты сам готов бросить ему вызов?

– Нет просто меня. Я не могу рассказывать о своих настроениях и планах.

– Всяким там посторонним?

– Извини, конечно, но мы находимся не в моём кабинете. Я не подозреваю вас в шпионаже, но некоторая информация в принципе не должна разглашаться вне установленного круга. Чего ты от меня добиваешься? Хочешь узнать, люблю я Покровского или нет?

– Примерно. Я не любовь имею в виду, а характер ваших отношений. В чём они состоят? Он – учитель, ты – ученик?

– Почему именно ученик?

– Потому что в политику тебя привёл именно он, и ты долго оставался в его тени, пока он же не выдвинул тебя на передний план.

– Он пришёл в политику немногим раньше меня – мы вместе учились.

– Да, но он всё же начал сразу с губернатора.

– Значит, за одинаковое с ним время я прошёл больший путь.

– Благодаря его помощи.

– А вдруг он вырос до президента благодаря мне? Ты участвовала в его первой избирательной кампании, знаешь её подробности, знаешь, каков был расклад?

– Обыкновенный был расклад. Покровского тоже выдвинули, как потом он выдвинул тебя.

– По-твоему, президентом должен становиться только тот, кто не имеет поддержки действующего президента?

– Нет, но такая поддержка не должна быть волшебной палочкой, решающей все проблемы и сметающей все преграды.

– Какая ещё палочка? Избиратели живут в России и судят о качестве своей жизни без помощи прессы и политологов. Они проголосовали за меня, потому что в основной своей массе при Покровском стали жить лучше. Или ты считаешь, что они не узнают, как они живут, пока не почитают оппозиционную прессу?

– Согласно социологическим исследованиям, большинство опрошенных недовольны состоянием жилищно-коммунального хозяйства, здравоохранения, своими доходами, ценами, коррупцией и многим другим.

– Естественно, недовольны. Не радоваться же им! Только то же самое большинство полагает, что при Покровском перечисленные тобой проблемы потихоньку решались, хотя и до полного успеха пока далеко.

– Значит, Покровскому лучше остаться и довести свою политику до логического завершения?

– Среди политиков у него один из самых высоких уровней доверия. Согласно твоим же социологическим исследованиям.

– Значит, он должен остаться?

– Значит, он может остаться, если сочтёт нужным.

– А он сочтёт?

– Следи за новостями.

– Опять ты за государственную тайну хватаешься!

– Тайна в данном случае ни при чём. Он не давал мне слова ни остаться, ни уйти.

– И до каких же пор вы будете держать страну в напряжении?

– Мы не держим страну в напряжении.

– Очень даже держите. Одна из основных тем всей прессы: кто из вас пойдёт на президентские выборы. Ты ведь не хуже меня знаешь. Или вы намерены схлестнуться в небывалой схватке? Если он тебя победит, в России начнётся новая эра: впервые в истории действующий глава государства потеряет свою должность в результате демократических выборов, проведённых на основе действующей Конституции. Ты войдёшь в историю!

– А если на выборы пойдёт только кто-нибудь один из нас?

– Тогда не случится ничего нового.

– А если пойдём оба, но победа останется за мной?

– Формально – ничего нового. Действующий президент переизбрался на второй срок – такое мы уже видели. Ты поразишь общественное мнение только в том случае, если отправишь в отставку Покровского и начнёшь проводить собственную политику.

– Я четвёртый год провожу собственную политику.

– Возможно, но никто не верит.

– Не надо верить, достаточно просто посмотреть и сравнить. Скажи, пожалуйста, разве экономический курс не сменился в сторону большей свободы предпринимательства? Разве не ослаблено давление государственных структур на бизнес?

– Наверное, в чём-то ослаблено. Но, честно говоря, у всех в голове одна мысль: Покровский ставит твоими руками эксперимент. Если некоторая либерализация законодательства даст положительный результат, он вернётся и просто воспользуется плодами твоих трудов. Если нет – он, опять же, вернётся и всё исправит. На него не ляжет ответственность за допущенные ошибки, а тебя ему не жалко.

– Это не эксперимент, это моя политика. Моя! Каким образом, по-вашему, в России премьер-министр может диктовать свои условия президенту? Всё, что известно о нашей Конституции в мире, её гиперпрезидентский характер. Хотя, между прочим, в своё время её проект был одобрен Венецианской комиссией, то есть Конституция на международном уровне официально признана демократической.

– Конституция, может быть, и президентская, но корректировать законодательную базу ты всё равно мог только при поддержке парламента.

– Разумеется, как же иначе? У меня нет законодательных полномочий.

– А в парламенте безраздельно царствует Единая Россия.

– В каком смысле «безраздельно царствует»? У неё абсолютное большинство, но несогласные могут направить в Конституционный суд любой закон, как и указ президента. Абсолютное большинство в парламенте у одной партии – вовсе не российское изобретение, и никакого противоречия принципам демократии и законности оно собой не представляет.

– Кто же спорит? Я просто хочу сказать, что все твои либерализаторские инициативы получили поддержку единороссов.

– Получили. Значит, они ущербны или ошибочны?

– Значит, Покровский тоже не возражал.

– Почему?

– Потому что во всей России никто, кроме тебя, никогда не поверит, будто единороссы могут проводить политику поперёк планов Покровского.

– И каковы же доказательства?

– Какие доказательства?

– Кто-нибудь доказал, что Единая Россия работает исключительно на Покровского и самостоятельной политической силой не является?

– Разве кто-нибудь из её лидеров хотя бы раз осудил хоть одно действие или слово генерала?

– А разве генерал когда-нибудь осудил публично хоть один политический шаг Единой России как партии?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что они в равной степени не считают нужным демонстрировать публике процесс совместной выработки решений, но наше абсолютистское общество трактует их отношения как подчинение партии Покровскому, а не наоборот. Тебе не приходило в голову, что генерал действует по указке единороссов?

– Не приходило.

– Почему же?

– Потому что мы живём в России.

– То есть, в дикой диктаторской стране с угнетённым народом и развращённой бездарной элитой?

– Всё не так одномерно.

– Всё совсем не одномерно. Как, по-твоему, нужно стране для решения многих финансовых проблем, в числе прочего, и увеличение пенсионного возраста?

– Думаю, нужно.

– Почему же его не поднимают?

– Боятся социальных волнений.

– То есть, кровожадная коррумпированная власть, избалованная вседозволенностью, боится своего раболепного народа?

– Отечественная история очень доходчиво учит: всякому терпению приходит конец. Собственно, единороссы прямым текстом говорят о своём страхе цветной революции в России.

– И какие же ужасные меры подавления протестов у нас вступили в силу?

– Закон о борьбе с экстремизмом, например. Или ты не видишь в нём ничего предосудительного?

– Я бы хотел в ближайшем будущем увидеть его отмену.

– Не боишься революции?

– Считаю лучшим способом борьбы с экстремизмом сокращение злоупотреблений со стороны государства, улучшение качества законодательной базы и повышение эффективности экономической политики, которые все вместе способствуют повышению качества жизни подавляющего большинства населения.

– Это самый трудный способ. Гораздо проще выхватывать из толпы наиболее активных и способных повести за собой других, – чуть улыбнулась Корсунская, и Саранцеву почудилась в её глазах издёвка.

– Ты, всё же, должна признать – мирных протестующих, как правило, никто не хватает.

– Как правило. А сколько исключений из правил?

– Я не могу заменить собой разом суды всех инстанций по всей стране.

– С учётом особенностей нашей правоприменительной практики, ты давно должен был бы внятно и вслух подвергнуть этот закон критике.

– Что значит «подвергнуть критике»? Я президент и обязан соблюдать все законы – нравятся они мне или нет.

– Подвергнуть критике – не значит отказаться его выполнять. Понятие экстремизма до предела расплывчато, по желанию под него можно подтянуть любое проявление гражданского протеста. Если какой-то местный суд уже признал экстремистским лозунг «Долой самодержавие», куда же дальше?

– Я не имею право отменить закон, установленный парламентом. Конституционный суд тоже не поможет: в тексте речь идёт о санкциях за незаконные действия. Призывы к насилию и разжигание ненависти у нас действительно запрещены.

– Тогда зачем понадобился ещё один закон?

– У Покровского спроси.

– Ты и спроси! Я с ним за ужином не встречаюсь.

– Как ты себе представляешь наши взаимоотношения? Думаешь, мы лучшие друзья?

– Сомневаюсь. Но работаете, тем не менее, вместе. И уже давно. А ты до сих пор не можешь ему странные вопросы задавать?

– У нас официальные отношения.

– Вот ты официально у него и поинтересуйся. Вопрос ведь не бытовой, а очень даже политический. Я просто понять хочу: чего он так боится?

– Девяносто первого года он боится, чего же ещё.

– Но он же не бабушка с авоськой! Государственный деятель не должен руководствоваться страхами – так вся страна действительно в трубу вылетит. Испуг ведёт к насилию. Знаешь, дикие животные – кроме крокодила, кажется, – нападают на людей исключительно ради самозащиты.

– А крокодилы?

– А крокодилы на людей охотятся. Они слишком давно живут на земле, мы для них – голые и беззащитные новички, добыча. Медленно бегаем, ни клыков, ни когтей, ни дублёной шкуры. Они помнят времена, когда на наших предков охотились все хищники, но теперь все вымерли. Остались только мы и они, но они продолжают нами питаться.

– Ну, и к чему все твои аналогии между государственными деятелями и дикими хищниками?

– Да я всё о страхе. Страны начинают войны, когда боятся внешней угрозы. А внутри страны пугливые политики развязывают террор. Людей ведь так много – как узнать, кто из них чинит тебе козни?

– Ты думаешь, Покровский боится?

– Конечно. Все так думают. Если нет, зачем столько возни?

– Какой возни?

– Вокруг непарламентской оппозиции. Забыл бы о ней и не вспоминал вообще, а он не может.

– Конечно, не может – ему на каждой пресс-конференции напоминают. Ты идёшь на поводу у интеллигентского общественного мнения. Если премьер или президент – значит, всенепремнно, не спит ночами в поисках новых методов удушения свободы. И ещё – всеми возможными и невозможными способами выкачивает из народа жизненные соки и облегчает жизнь олигархам.

– Не так примитивно, но примерно. Если более точно, вы в любой ситуации ищете наиболее простые и дешёвые выходы, а правильный выход иногда дорог и сложен. Как во всей этой катавасии с экстремизмом, например. Ты ведь сам сказал: лучше сокращать злоупотребления и повышать эффективность власти, но как раз здесь ничего и не делается.

– Так уж и ничего.

– Именно. Ничего! Вы можете сколь угодно долго транслировать по всем телевизионным каналам репортажи о встречах вождей с народом, но проблемы ведь решаются иначе. Должна работать система, в которой каждый отдельный человек все свои бытовые вопросы может решить сам или в своём населённом пункте. Президент и премьер, даже вместе взятые и очень старательные, проблемы коммунального хозяйства по всей стране не решат.

– Нет, Анечка, я с тобой не могу согласиться, – вмешалась Сыромятникова. – С одной стороны, ты всё правильно говоришь, но с другой – получается картина полного хаоса и развала при абсолютном беззаконии и бесчинствах чиновников. Они не ангелы, конечно, но страна всё же не гибнет, а живёт и развивается. Часть бюджета, безусловно, разворовывается, и мы могли бы жить гораздо лучше, но бюджет всё же есть, пенсионеры, учителя, библиотекари и прочие бюджетники живут далеко не так ужасно, как в девяносто втором. К тому же, Россия с самого семнадцатого года никогда не была так свободна, как сейчас. И в искусстве, и в публицистике, и в политике, и в экономике – куда ни глянь, везде самостоятельности и ответственности больше, чем когда бы то ни было за последние сто лет.