Одиночество зверя

– Наташа, привет! – окликнул вошедшую Худокормов. – Ты сегодня рано.

Он сидел за компьютером и, единственный из присутствующих, обернулся на скрип двери.

– Время нашлось, – ответила Наташа. – Есть поручения?

Именно сейчас она хотела получить особо трудное, даже опасное задание. Нужно забыть начало дня, начать его заново, будто прямиком из собачьего приюта она явилась сюда, а не домой. Она незаменима здесь, её ждут, только она может сделать крайне важное дело. Положим, любой может его сделать, но если поручат именно ей, то его исполнит она, и станет непохожей на большинство своих сверстниц.

– Будет попозже, – ответил Худокормов. – Нужно съездить в одно место. Ты свободна до вечера?

– Свободна. Совсем никаких дел.

– Хорошо. Потом студенты подойдут, и поедем. Ты пока помоги ребятам разобраться с библиотекой. Нам тут пожертвовали, теперь вон они стоят и делают вид, будто её разбирают.

Желание работать переполняло Наташу, заставляло её двигаться резко и пружинисто, не оставаться на одном месте дольше нескольких минут и получать удовольствие от любого происшествия, если оно не вредило общему делу.

Она подошла к группе молодых людей в другом конце комнаты. Юные активисты разглядывали груду макулатуры и пытались изобрести наиболее эффективный способ её превращения в кладезь человеческой мысли. Одни предлагали расставить книги в алфавитном порядке фамилий авторов, другие считали необходимым предварительное распределение по отраслям знания. Спорили активно и нелицеприятно, осыпая друг друга всевозможными обвинениями и без устали находя доводы в поддержку разных принципов систематизации.

– Куда всё это нужно свалить? – весело спросила их Наташа.

Ей показали некое подобие длинной и высокой галошницы у стены, она взяла из кучи первую попавшуюся книгу и поставила её в центре странного сооружения.

– Ты что делаешь? – недовольно спросили её.

– Начинаю расставлять книги.

– Хочешь просто свалить их на полки? Даже на складе должна быть система, а так получится просто красиво уложенная куча.

– Вы пока спорьте, а я начну. Какая разница – о чём бы вы ни договорились, одна книга окажется первой, и поставить её придётся где-нибудь посередине. Вот я и поставила.

– А вторую где поставишь?

– Справа или слева от этой.

– На обложку сначала взглянуть не хочешь?

Все сомневающиеся и несогласные между собой быстро объединились против инициативы решительной девицы. Но ещё один человек подошёл, присел рядом на корточки и тоже принялся выбирать книги из груды. Остальные взялись критиковать их обоих, оживлённо осудили за ненаучный подход к читательскому делу, не встретили ни малейшего отклика и быстро утратили интерес к происходящему, а затем разошлись по разным направлениям.

– Привет, – заметил человек между прочим.

– Привет, – ответила Наташа. – А, это ты, Лёшка. Как дела?

– Бурлят без устали. А твои?

– Не знаю. Худокормов сказал, днём куда-то поедем. Сейчас вот книжками занимаюсь. Ночью в приюте щенят помогала принять. Обыкновенные у меня дела.

– Мы в каком порядке книги расставляем?

– Давай по алфавиту авторов.

Наташу совсем не волновали основания принятого ей порядка. Она просто взялась за работу, которую следовало как-нибудь начать. Её всегда смешили споры о лучшем способе шагнуть вперёд. Бесконечные разговоры, установление причин, доказательства необходимости или неизбежности, обоснование принципов и уяснение порочности казались пустой тратой времени. Ни разу в её жизни никто никого не смог в чём-либо убедить, так стоит ли пытаться?

Лёшка подходил к Наташе не в первый раз, и всегда по делу. Задавал вопросы и не слушал ответов – видимо, сам их знал. Высокий, неуклюжий, веснушчатый, он никогда не закатывал рукава рубашки, но аккуратно их застёгивал, как и саму рубашку – до самой шеи, до последней пуговицы. Его снедало желание поговорить или хотя бы постоять рядом, и он не имел сил преодолеть свою манию. Наташа всякий раз веселилась, не принимала ухажёра всерьёз, но не стеснялась его. Взрослые партийцы внимания на неё вовсе не обращали, высоколобые студенты стояли на близких ступеньках иерархии, но общались с ней без увлечения, и она на них не обижалась – хорошо видела различия и не желала снисхождения. Лёшка окончил школу два года назад, работал сторожем в какой-то конторе и тратил богатые запасы свободного времени на чтение. Он и теперь, выбирая очередную книжку из общей кучи, всякий раз внимательно прочитывал название и фамилию автора, пытался припомнить то и другое и радостно улыбался знакомым.

– Карл Поппер, – торжественно провозгласил Лёшка. – Открытое общество и его враги. Странное название, оно меня всегда раздражало.

– Чем оно тебя раздражало? Название как название.

– А вот этими «врагами». Сразу отдаёт врагами народа, и стержневая идея книги кажется порочной.

Наташа оторвалась от скучного занятия и внимательно пригляделась к соседу.

– Вообще-то, слово «враги» существует само по себе. Они могут быть у кого угодно и у чего угодно, разве нет?

– Да, конечно. Не поспоришь. И всё равно – не годится. В нём есть ненависть и ни на грамм – открытости.

– По-твоему, у идеи открытого общества нет врагов?

– Есть. Но не нужно выносить их на обложку. Потому что это односторонняя вражда. Каждый имеет право на отстаивание своих идеалов, даже если они состоят в требовании запретить все идеи, кроме своих собственных. Выходит, открытое общество принимает всех и никого не назначает своими врагами.

Наташа молчала несколько минут, изредка бросая на смешного мальчишку заинтересованный взгляд.

– Странно, – сказала она. – Зачем ты читаешь такие книги? Неужели не нашёл занятия поинтересней?

– Странно слышать от тебя такие вопросы, – Лёшка замер и посмотрел на собеседницу так, словно она ни с того, ни с сего вдруг разделась в общественном месте. – А ты зачем сама сюда ходишь?

– С людьми разговариваю.

– Неужели в других местах людей не нашла?

Наташа прислушалась к себе и попыталась выдумать достойный ответ, но осталась немой. Худокормов не служил для неё единственной причиной обитания в овощной подсобке. Понимание пришло незаметно и не расстроило её. Наоборот, ей нравилось работать с ним бок о бок, ощущать себя его соратницей в большом деле. В чём величие дела, наступит ли для них день победы и готова ли она к жертвам, Наташа не задумывалась. Только жила так, как жила, и не могла жить по-другому, не хотела потерять чувство сопричастности и боялась ограничить свою жизнь стиральной машиной и кухонной плитой.

– Не знаю. Трудно объяснить.

– А мне легко! – уверенно заявил Лёшка. – Не хочу превратиться в жвачное животное. Единственная возможность для человека остаться человеком – думать о чём-то ещё, кроме еды, питья, одежды и развлечений. Видеть вокруг себя весь мир, думать о нём, читать, стараться понять непостижимое. Пока стремишься к недостижимым целям – продолжаешь жить.

– Жутковато тебя слушать, – искренне призналась Наташа. – Люди ведь в основном просто работают, едят, спят и отдыхают.

– Естественно.

– Что «естественно»? Человечество состоит не из людей?

– Ты огрубляешь. Если слишком многие займутся совершенствованием бытия, начнётся хаос. Так и происходит во время революций. Я ведь не лично для себя хочу привилегий, а достойной жизни для всех. Противно посещать присутственные места, где с тобой разговаривают как с попрошайкой на побегушках. Почему, например, человек не может общаться с государством эпистолярно? Нужен мне, скажем, загранпаспорт – пишу об этом соответствующую бумагу на соответствующем бланке и получаю через недельку заказным письмом этот самый паспорт. Почему меня заставляют куда-то ходить, стоять в очередях, слушать отповеди от женщин в окошке? Почему без конца по всякому поводу одно государственное учреждение требует от меня справку из другого государственного учреждения? Почему они не могут делиться друг с другом информацией без моего посредничества? Потому что им так удобно, в том числе и взятки можно вымогать.

– Надеешься дожить до перемен?

– Понятия не имею. Просто иду вперёд, и всё тут. Делаю хоть что-нибудь.

– А почему ты после школы в институт не пошёл?

– Всё равно жить на что-то надо. Какой смысл спать на лекциях после ночной смены – книжки я и сам могу читать. И делать это тогда, когда удобно мне, а не профессорам.

– Считаешь, высшее образование не нужно?

– Считаю, что смогу прожить и без него. Не собираюсь идти в менеджеры и в кандидаты наук – всё равно не выдержу.

– Они тоже не люди?

– Они все разные.

– Но большинство из них не собирается совершенствовать бытие?

– Безусловно.

– Ты сказал, хаос начнётся, если слишком многие займутся совершенствованием бытия. «Слишком многие» – это сколько?

– Думаю, десять процентов – уже сильный перебор.

Наташа засмеялась услышанному, как хорошей шутке.

– Я не шучу, – безразлично заметил Лёшка, продолжая раскладывать книжную груду по импровизированным полкам. – Доминантное меньшинство – научно доказанный факт.

– Кем доказанный?

– Социологией. Фамилию конкретных специалистов назвать не могу.

– И это хорошо?

– Это факт, каждый волен к нему относиться в соответствии с собственными представлениями об этике и морали.

– А ты как относишься?

– Твой вопрос не имеет универсального ответа. Разные доминантные меньшинства в различных исторических ситуациях играют то прогрессивную, то регрессивную роль.

– А себя ты причисляешь к прогрессивному доминантному большинству?

– Стоит мне сказать «да», и я сразу стану в твоих глазах мерзавцем?

– А какой ответ ты считаешь правильным, «да» или «нет»?

– Вслух объявить себя представителем элиты может только полный идиот.

– А как ты думаешь?

– Чего ты от меня хочешь? – сердито спросил Лёшка после долгой паузы. – Я не могу ответить на твои вопросы. На них просто нет ответа! Доказать равноценность для общества спившегося бомжа и академика нельзя. Но любое рассуждение об особых привилегиях одной категории населения по сравнению с другими ведёт к той или иной форме авторитаризма, поскольку исключает принцип равенства перед законом.

– Но ведь действительно, если полиция задержит одинаково невиновных бомжа и академика, то академику защититься будет легче.

– Поэтому теперь и говорят о равенстве стартовых возможностей, а не о равенстве вообще. Социальное происхождение и положение не должны мешать или помогать человеку в получении образования и в совершении карьеры. Только личные способности и достижения. Если ты спустил свою жизнь в унитаз, в этом виноват только ты сам. Но эта формула пока не связана с жизнью, слишком много беззакония и бюрократической вседозволенности.

– И что выйдет после победы над беззаконием и вседозволенностью?

– Никто нам победу не гарантирует, можем и проиграть.

– И что будет после поражения?

– Государство обрушится в очередной раз, теперь уже навсегда.

– Что значит «навсегда»?

– Значит, Россия прекратит существование в качестве субъекта международного права. Развалится на составные части, по областям или более крупным, приграничные территории приберут к рукам соседи, а там – кто знает?

– И что нужно сделать для победы?

– Распространить наши идеи как можно шире в обществе.

– О доминантном меньшинстве?

– О равенстве всех перед законом, независимости судов и прессы, необходимости свободной конкуренции в рамках закона нескольких сильных партий в политике и как можно большего количестве частных структур в экономике. У нас ведь везде монополии, куда ни ткни. На нефть, на газ, на розничную торговлю и на власть тоже. Борьба с монополизмом рассматривается как подрыв устоев государства, хотя именно монополизм их и подрывает больше, чем все прочие негативные обстоятельства вместе взятые.

– И что же надо делать для распространения наших идей?

– Рассказывать о них всеми доступными способами как можно большему количеству людей, разве не ясно?

Лёшка всем своим видом демонстрировал спокойствие и уверенность, хотя в разговоре таким не казался. Непонятливая въедливая девчонка его расстроила, но он по-прежнему желал убедить её в истинности своих убеждений. Не его личных идей, а их общих – они ведь состояли в одной и той же организации.

– Ты давно перечитывал «Преступление и наказание»? – поинтересовалась Наташа тоном невинности и примирения.

– Как в школе прочитал по принуждению, так больше и не прикасался. Ты ещё «Бесов» припомни.

– А «Бесов» давно читал?

– Недавно. Почему ты спрашиваешь? Хочешь меня поддеть? Ничего не выйдет.

– Почему? Там ведь тоже речь о доминантных меньшинствах. У тебя должно быть мнение о Достоевском.

– Оно есть. В этих романах рассказывается совсем о других людях. Раскольников – просто псих, а общество Петруши Верховенского срисовано с нечаевского кружка. Мы же никого не собираемся железной рукой загонять к счастию, никого не обманываем россказнями о несуществующей тайной организации и не запугиваем индивидуальным террором. Рассуждения Раскольникова по нынешним временам – обыкновенный подростковый бред. Террористы, политики и генералы схожи между собой убеждением в наличии у них права распоряжаться жизнями других людей, в том числе тратить их ради достижения своих политических, геополитических, военных и всяких прочих каннибальских целей. Наиболее цельные с моральной точки зрения персонажи из их числа готовы и на самопожертвование, но все они доказывают необходимость человеческих жертвоприношений ради интересов общества. А мы противопоставляем им теорию наивысшей ценности отдельно взятой человеческой жизни.

– И всё-таки, я не понимаю насчёт доминантного меньшинства. Если ты не собираешься применять силу, откуда же возьмётся доминирование?

– Это доминирование идейной природы. Мысль не может овладеть всеми людьми одновременно, но, если они увидят в ней ответы на свои проклятые вопросы, она способна распространиться очень быстро. Режим Покровского не может сохраняться вечно – экономические проблемы нарастают, и, с началом очередной финансовой катастрофы, люди потребуют ответов.

– А почему ты говоришь «режим Покровского»? Он ведь только премьер сейчас?

– Потому что Саранцев состоит у него на службе и поперёк желания своего шефа шага никогда не ступит.

– Но почему же его постоянно ругают сторонники Покровского?

– Спектакль разыгрывают. Изображают межпартийную борьбу там, где ею и не пахнет. Без содействия Покровского Саранцев никогда не стал бы президентом, но теперь он усиленно изображает либерала во власти. Причём здесь либерализм? Федеральные телеканалы с утра до вечера расхваливают наш доблестный дуумвират, Дума старательно затягивает петлю на шее свободного Интернета новыми и новыми законами о запрете всего и вся, генералы МВД и ФСБ отнимают у людей бизнесы под маркой борьбы с правонарушениями, непослушным журналистам ломают ноги и рёбра, а то и вовсе убивают. А либеральный президент Саранцев озирает всю эту картину с доброй улыбкой и говорит о необходимости развивать в стране всё самое лучшее и современное во всех областях деятельности. Откуда у нас возьмётся хоть что-нибудь современное, если рядом с любым нужным делом непременно возникает бюрократическое мурло и хватает за горло всякого, кто не пожелает с ним поделиться плодами успеха. Причём, поделиться так, что самому ничего не останется, да и предприятию – тоже.

– Не может же он всё изменить разом – волшебной палочки у него нет.

– Он же не с небес в Кремль спустился. Покровский его вырастил и выпестовал для личных нужд.

– Так уж и вырастил! Он взрослый человек, мужчина, полномочный законный президент. И слушает чьи-то указания? Зачем? Он ведь может другого премьер-министра назначить хоть завтра, а Покровский другого президента – нет. Выборы надо ждать, и там не Покровский победителя назначает.

– Здрасьте, не Покровский! А кто же? У него в руках «Единая Россия», парламент, силовые министры, телевидение, деньги. Следующим президентом выберут того, кого надо, можешь не переживать.

– Я не переживаю, только хочу понять. Зачем проводить выборы, если всё предрешено заранее?

– Для приличия. Для законности, легитимности и тэ дэ и тэ пэ. Не может же он просто выйти и честно объявить народу: я подобрал вам нового президента, любите его и жалуйте. Да и вообще, я думаю, он хочет сам вернуться. Иначе, зачем было огород городить с этим добровольным самоуничижением. У него, по-моему, комплекс мессии. Он искренне считает себя спасителем России и хочет остаться в истории где-то рядом с Петром Первым. Только великих военных побед на его счету пока нет, но ведь и Петька только шведов и турок побеждал, и то не всегда. Простой человек почему-то приравнивает порядок к так называемой «твёрдой руке» и противопоставляет то и другое демократии. Покровский ведь не победил коррупцию, она при нём только выросла, зато он посадил Авдонина, и обыкновенный мужик на улице доволен – олигарха упекли. И плевать ему, что были олигархи, наворовавшие много больше Авдонина, что коррупция предполагает связь между бизнесом и чиновниками, а из чиновников никто вместе с Авдониным на скамье подсудимых не сидел. На худой конец, хотя бы должностные лица налогового ведомства, от которых он якобы спрятал налогооблагаемые доходы. А по-хорошему, вместе с ним должен был сесть какой-нибудь министр, не меньше. Иначе крупной бюрократии дан сигнал: берите олигархов за цугундер и вытряхивайте из них в свой карман столько, сколько сможете. И продолжают трясти, как и раньше. Мало того, коррупционные потери ведь включаются в издержки, и в конечном итоге за всё платим мы, потребители.

– Почему же мы до сих пор в меньшинстве, пусть и доминантном? Кажется, все заинтересованы в нашей победе?

– Потому что большинство населения пребывает в заблуждении. Людям просто заморочили головы. В действительности демократия ведь вовсе не предполагает вседозволенности, наоборот, она гарантирует ответственность перед законом любого человека вне всякой зависимости от количества у него денег или власти. А наши рабочие и крестьяне, да и большое количество инженеров и научных работников почему-то уверены: для наведения в стране порядка нужны бессудные расправы и чуть ли не расстрелы. Хорошо также повесить на Красной площади всех миллиардеров. И объяснить им необходимость укрепления системы правосудия и очищения её от коррупции физически невозможно. Я имел такой опыт. Со сталинистами в принципе говорить не о чем. Стоит перед тобой человек, на вид вроде не сумасшедший, и оправдывает массовый террор утверждением, будто любой рабочий мог тогда написать заявление на своего директора, и тот сразу отправлялся на Колыму. Пытаешься ему рассказывать о социологической структуре заключенных конца тридцатых, в которой преобладали вовсе не директора, а как раз рабочие и крестьяне, не слышит. Просто не слышит! Ладно бы не хотел слушать, не обращал внимания на аргументы, но он физически не слышит. Мне иногда даже казалось – человек генетически изменён. Разговаривать о презумпции невиновности и обязанности обвинения доказывать вину подсудимого тоже бессмысленно. Все уверены: наши органы зря не арестовывают. Если задержанного выпускают на свободу, пусть даже под залог или под подписку о невыезде, сразу возникают разговоры о коррумпированности следствия. Арестован – значит, виновен! Сколько полицейских сериалов построено на этой простой идее! Честный сыщик против продажного адвоката и судьи, он ловит бандитов и убийц, а они выпускают его на свободу. Но всё равно, меня не остановишь.

– Будешь один бороться с целым светом?

– Положим, не один и не со светом. Но примириться с происходящим никогда не смогу.

Наташа прежде с Лёшкой почти не разговаривала, только время от времени о мелких текущих вопросах практической деятельности (например, куда подевались ножницы или степплер). Теперь она с интересом слушала его гладкую речь и не могла удержать мысль от нервных прыжков с одного лишнего вопроса на другой. Зачем ей понадобилось копаться в политических убеждениях застёгнутого мальчишки, она не знала, но понимала главное: ей теперь не уйти отсюда. Худокормова могут повысить или, кто знает, – посадить, но она продолжит посещения продовольственной подсобки, поскольку не видит более осмысленного способа существования.

– Ты почему ко мне подошёл? – внезапно для самой себя спросила Наташа.

– Что значит «почему»? – потерянно крутил в руках очередной том Лёшка. – Мне поручили разобрать библиотеку.

– Не одному тебе ведь поручили. А все остальные ушли.

– Я стараюсь выполнять все поручения. Раз уж я хожу сюда бесплатно, не ради денег или карьеры, то глупо капризничать.

– Но ты же свободный человек?

– Разумеется. Меня здесь силой не держат. Но свободный – не значит бездельник. Если меня вдруг заставят прыгать на месте посреди улицы, я спрошу, зачем. И вряд ли мне предложат удовлетворительное объяснение – поэтому откажусь. Но если мне предлагают простую и понятную работу, я её делаю. Должен же кто-нибудь.

– А те, что сейчас ушли?

– Детство у них не выветрилось из мозжечка. На пикеты ходят с большим удовольствием и только уличные акции считают настоящим делом. А я не брезгливый и ответственный.

– Ответственный? Девушки должны тебя в мужья хотеть.

Лёшка безразлично шевельнул рукой, как бы отводя от себя незаслуженное обвинение.

– Ещё и не брезгливый! В семье тоже не лишнее качество. Мужчины часто не любят с пелёнками возиться.

– Тебя занесло, Наташа, – сухо оборвал собеседницу надёжный человек. – Я не шучу на подобные темы.

– Да? А весь мир в основном об этом и шутит.

– Ну и зря. Я ведь ещё и честный, и порядочный. И свои успехи на личном фронте не афиширую.

– И много успехов? – развеселилась Наташа.

– Сказал же – не афиширую. И отказываюсь понимать твой интерес.

– Что же тут понимать? Интересно, вот и интересуюсь.

– Этот интерес плохо тебя характеризует. До сих пор ты не казалась мне пошлячкой.

– Так-так! С этого места подробней. Давно ты ко мне приглядываешься?

– Давно, – буднично ответил Лёшка. – Но ты не волнуйся, приставать не буду.

До сих пор Наташе никто не признавался в наличии чувств, и она обрадовалась. Почему – кто знает? Внимания смешного человечка она не хотела, но оно ей льстило. Жизнь грозила пройти мимо без следа, и Наташа встречала её без истерики, с тихим смирением. Желание разорвать связь времён одолевало её иногда, но Худокормов не питал к ней лирического интереса, а её не привлекал никто иной. Теперь появилась возможность шагнуть в неопределённость и насладиться авантюрным похождением, но Лёшка по-прежнему её смешил. И как понимать его обещание не приставать? С одной стороны – знать о его чувствах, но не испытывать неудобств от публичной их демонстрации, можно было бы считать наилучшей формой их отношений. С другой – ей хотелось оказаться в обычной для других девчонок роли предмета обожания. Перец, конечно, не из лучших – его и перцем-то трудно назвать. Но незавидный поклонник всё же лучше полного его отсутствия. Вот если бы Худокормов выделил её из общей массы!

Наташа рассердилась на себя, на свои глупые мысли, на откровенного Лёшку и на всех прочих. Неведомая всевластная сила понуждала её к переживаниям по поводу чужих взглядов, слов и жестов, либо по поводу их отсутствия. Зачем ей понадобилось внимание именно Худокормова, и не кого-нибудь другого? Она ведь может просто заниматься полезным делом и не размениваться на пустяшные мечты. Определённо, может! Нужно только себя заставить. Использовать аутотренинг. Убедить себя в необычайной важности поручения по упорядочению библиотеки. Людям будет проще подбирать материал для статей, например. Хотя, зачем для этого книги? Есть ведь Интернет. Нет, Сети не хватает надёжности. Найти там хорошо оцифрованную нужную книгу, с возможностью сослаться на номер определённой страницы, сложно. Сослаться на сайт, где кто-то цитирует тот или иной фолиант, то ли верно, то ли нет, и с туманностью на месте отсылки к конкретной странице конкретного издания – недостойно серьёзного человека. Нужна, нужна эта библиотека! Сноски можно при желании проверить, да и читать книжку удобней на бумаге. Электронный ридер морально, и даже физически, устареет намного раньше, чем удастся прочитать на нём книги в количестве, достаточном для компенсации его стоимости. Их ведь должно быть сто или двести! Несколько лет непрерывного чтения. Не может она глотать по тому в неделю или в три дня. И вновь остаётся неясным, насколько точно электронные тексты соответствуют бумажным оригиналам. Вечно они какие-то ворованные, бесплатные, автором или редактором не читанные.

– Ты что замолчала? – поинтересовался Лёшка с деланным равнодушием.

– Надоело болтать. И твои исповеди здесь никого не интересуют. Некогда мне – делом занимаюсь.