Бремя живых

Уникальной особенностью города стала нигде более не виданная архитектурная доминанта. На любом перекрестке, куда ни повернись, взгляд упирался в замыкающую перспективу каждой более-менее значительной улицы, проспекта, бульвара вертикаль. Будь то звонница скромной, но удивительно праздничной церквушки где-нибудь в Зарядье, построенная попечением купца второй гильдии такого-то по случаю благополучного избавления от долговой ямы, или пятидесятисаженная колокольня Храма Всех Новомучеников Российских, вознесшаяся на площади Брестского вокзала, симметрично поддержанная аналогичными «высотками» на Пресне, Сухаревке, Смоленской площади.

Чем-то эта градостроительная изощренность напоминала идею японских Садов камней. Только там один из камней всегда не виден, а здесь – строго наоборот. Всегда увидишь больше, чем ожидаешь.

Еще одной и главной, по сути, особенностью Москвы, привлекающей сюда ежегодно миллионы туристов из самой России и стран Союза (по преимуществу, хотя приезжали богатые люди и из-за Периметра), был также широчайший диапазон развлечений, от высокоинтеллектуальных до самых примитивных. Кому – музеи, библиотеки, картинные галереи, тайны кремлевских подземелий, самые интересные в Европе, а то и в мире по составу своих «постояльцев» мемориальные кладбища. К услугам иных – игорные дома всех видов, свободные от ограничений, принятых в более «цивилизованных», а точнее – ханжеских странах. Отважные, пресыщенные африканскими сафари люди могут встряхнуть эндокринную систему экстремальной охотой: с борзыми на волков, с рогатиной на берложного медведя или с луком – на степного полуторатонного тура. И многое, многое другое.

При этом для всех – тысячи ресторанов, трактиров, кабаков и харчевен, угощавших блюдами и напитками всех стран и народов.

В итоге бюджет «Великого княжества московского», как полушутливо, полузавистливо называли прочие граждане России подведомственную Олегу территорию, а в особенности оборот наличных денег моментами был сравним с российским государственным бюджетом. Поскольку деловые люди, из чистой благодарности и альтруизма, кроме положенных законами налогов отчисляли в великокняжескую казну четкую «десятину» своих доходов. И более могли не заботиться ни о чем. Административный произвол тем самым был сведен к нулю, а с неорганизованной преступностью законопослушные граждане могли расправляться по собственному усмотрению. Кто победнее – носили при себе пистолеты и револьверы, побогаче – нанимали охранников или держали собственные вооруженные дружины. Как в Великом Новгороде Средних веков.

Разумеется, подобное положение не могло не вести к перманентным конфликтам с центральным правительством. Но старое правило действовало четко: «С Москвы выдачи нет!» В том смысле, что экстрадиция по обвинениям в хозяйственных делах не практиковалась. По уголовным – с нашим удовольствием.

Само собой, петроградская власть относилась к Москве примерно так, как московская к Новгороду шестьюстами годами раньше.

История, она же ведь развивается по спирали, как говорил один немецко-еврейский философ позапрошлого века, тем более, по его словам, вроде бы сначала в виде трагедии, а второй раз – фарса.

«Дурацкая, кстати, формула, – подумал князь. – Скорее наоборот, поскольку даже якобы дословное повторение прошлых событий через век-другой, за счет нового качества военной техники и вовлеченных в ситуацию людских масс, оказывается куда более кровопролитным и трагическим. То же «восстание декабристов» стоило обеим сторонам пары десятков погибших и казненных, а вот за «ноябрьский путч» большевиков Россия заплатила полутора миллионами только убитых, а умерших от болезней и сопутствующих причин вообще никто не считал. Так где трагедия, а где фарс?»

Вот теперь и приходится признаться, что главной, а то и единственной мечтой князя как раз и было, получив всю полноту государственной власти, аккуратно, но решительно привести всю Россию к нынешнему московскому состоянию.

Он, имея великолепное европейское образование, будучи убежденным англоманом во всем, что касалось политического устройства и образа жизни, почетный доктор Кембриджа и лауреат Золотых медалей Британского географического общества, для своей страны тамошний образец жизнеустройства категорически отрицал.

Совсем не потому, что принижал соотечественников по отношению к изобретателям «Хабеас корпус акта», «Хартии вольностей», Парламента и всего такого прочего. Отнюдь. Просто время было упущено.

Если бы представилась ему возможность поруководить Новгородской республикой того же десятого или даже двенадцатого века, да, желательно, с нынешним пониманием смысла истории, тогда, конечно. Где бы была та Англия и тот Ганзейский союз.

А сегодня, господа, на дворе двадцать первый век, пусть и в самом начале. И страна за стенами Кремля такая, какая есть. И народ соответственный. С индивидуальным историческим опытом. И в условиях международной обстановки, такой, что, поразмыслив, и Ивану Грозному позавидуешь.

Следовательно, максимум того, что можно этому народу предложить в качестве «модус вивенди»[30], – некоторый аналог идеального гвардейского полка конца XIX века. Кавалергардского там или Конногвардейского (читайте воспоминания графа Игнатьева, «50 лет в строю»). Командир полка умен, добр и справедлив. Все 24 часа суток посвящает службе и заботам о благоденствии своих подчиненных. А также поддержанию должной боеготовности и образцового внешнего вида. Слуга царю, отец солдатам. И офицерам тоже.

Если надо идти в бой – так пошлет коня шенкелями впереди всех, вздымая палаш и не кланяясь пулям. Прочие же члены полковой семьи должны быть дружны, связаны корпоративной дружбой и круговой порукой, четко следовать правилу: «Наше дело – воевать и помирать, когда приказано. А за что и почему – господин полковник скажет».

Если жизнь мирная – рачительно ведет полковое подсобное хозяйство, никого не обходит крестиком или чином. Когда корнет или поручик подает рапорт с просьбой о разрешении жениться, тщательно изучает досье невесты, знакомится с ее родителями (если не знал их раньше), перед тем как ответить «да» или «нет».

Крестный отец почти каждого родившегося в полку младенца. Не брезгует на Пасху расцеловаться с последнейшим из новобранцев.

Если сочтет нужным – не побоится перед царем заступиться за своего подчиненного. Но и службу спросит до донышка, а придется – сам осудит и сам отправит на каторгу.

И ведь что самое удивительное с точки зрения европейских демократий – именно такого «отца-командира» любят и за него на смерть пойдут, а не за патлатого интеллигента «со взором горящим», который возбужденно призывает к «свободе, равенству, братству» вкупе со «всеобщим, равным, тайным и прямым голосованием».

Если обратиться к мирной жизни – таков же образ идеального помещика, знаменитого Костанжогло, которого вознамерился воплотить Н.В. Гоголь во второй книге «Мертвых душ». Да вот беда, воображения и знания реальной жизни не хватило. А чего здесь сложного? Рачительного крестьянина – приласкай. На легкий оброк отпусти, где тот сможет, при наличии разворотливости и таланта, миллионером стать. Сколько их было! Елисеевы знаменитые, Морозовы. Живи, богатей, открывай магазины и фабрики, кто же мешает? Хозяину только в радость.

А ежели слаб умом и духом – оставайся в деревне. Работай, земельку паши. Не уродит земелька – община поможет или барин рупь с полтиной на прокорм детишек от щедрот подаст.

Запьянствуешь – не взыщи, батога – тоже воспитательное средство.

Само собой разумеется, ничего подобного в своей державе Олег Константинович в прямой постановке вопроса возрождать не собирался, все ж таки далеко политическая мысль шагнула после тысяча восемьсот шестьдесят первого года[31]. Однако постулат о том, что люди изначально не равны по огромному числу параметров, и равны быть не могут, считал верным абсолютно. И что всеобщее избирательное право нонсенс – тоже был уверен. Нет, на самом деле, господа, никому же в голову не приходит, что членов университетского ученого совета и академиков должны выбирать равноправно пятнадцать профессоров и двести истопников и дворников. Хотя и служат те и другие в одном заведении не один десяток лет, и каждый по-своему талантлив. Вот именно – по-своему.

Однако ректора истопникам выбирать не дозволяется, а главу государства – пожалуйста! Нонсенс!

Отчего так и восхитил его проект Ляхова – Бубнова насчет гарантированного способа отбора государственной элиты. Уж очень здорово это ложилось на его исконные идеи и замыслы.

Последние несколько кварталов до Кремлевских ворот князю даже слегка пришлось пожалеть о своей демократической привычке. И его автомобиль, и его самого мгновенно узнавали многочисленные прохожие. Офицеры отдавали честь, рядовые и юнкера становились «во фронт», штатская публика тоже всеми доступными способами пыталась изобразить уважение и почтение к высочайшей особе.

Несомненно, это было приятно, поскольку никаким образом заранее не организованные проявления народных чувств следует считать искренними.

Благополучно миновав Никольские ворота, Олег Константинович остановил «Руссо-Балт» у Красного крыльца, бросил кожаные перчатки и фуражку на сиденье, быстрым шагом поднялся по лестнице мимо двух постов дворцовых гренадер в свой кабинет.

Думалось, что просто так, на минуточку, чтобы проверить почту и записать в дневник некоторые из пришедших в голову мыслей. Однако адъютант, не имевший права потревожить князя на отдыхе, тут же подал ему массивный бювар, в котором содержалась телеграмма на бланке премьер-министра. Со всеми подобающими протоколу формулировками господин Каверзнев приглашал Местоблюстителя принять участие в экстренном заседании Государственного Совета, имеющем быть завтра в девятнадцать часов в Таврическом дворце. Повестка дня будет сообщена непосредственно на заседании.

Олег Константинович едва только успел рассеянно кивнуть дежурному капитану, соображая, что же там у них в Питере вдруг случилось, как зазвонил телефонный аппарат на отдельном столике. Тот самый, прямой государственной связи.

– Переключите, – указал князь движением подбородка и прошел к себе.

Премьер-министр говорил крайне вежливо и любезно, совершенно как старый приятель, озабоченный возникшими независимо от воли высоких договаривающихся сторон проблемами.

Князь охотно такую форму общения поддержал. Оно и в принципе полезно – дружить со всеми, кто изъявляет к этому желание, но даже если чувствуется в поведении партнера некая неискренность, так лучше дать ему свободу действий. А самому до последней крайности оставаться в белом фраке.

– Владимир Дмитриевич, – своим мягким, обволакивающим баритоном отвечал на дежурные любезности князь, – разумеется, я прибуду, а ваше предложение найти время и до начала заседания поговорить наедине мне льстит чрезвычайно.

Мне, простите, моментами кажется, что и ваши и мои подлинные чувства и намерения кем-то злокозненно искажаются. Особенно если почитать выходящие в Петрограде газеты. Это же я прямо не знаю, как и назвать.

Свобода слова, разумеется, однако если вам регулярно докладывают экспозе только из этого ряда – это даже непорядочно. Я и сам бы, наверное, очень быстро вышел из себя. А вам ведь куда труднее, исходя из вашего положения публичного политика.

Так что непременно нам нужно встретиться и поговорить «антр ну»[32]. Очень много сомнений можно снять.

– Так ведь и я о том же, уважаемый Олег Константинович! («А титула, подлец, не назвал», – подумал князь.) Я уверен, что нас намеренно ссорят. Такова жизнь, увы. Так я вас жду и встречу прямо на вокзале. Со всеми положенными протоколом почестями. Вы когда выезжаете?

– Вот прямо вечером и выеду. Я на подъем легкий. Литерным поездом. Когда пройдем Бологое, вам, несомненно, сообщат с дистанции о точном времени прибытия в Питер, на Николаевский вокзал.

Здесь следует несколько приподнять завесу тайны над интригой, почти уже целый год разыгрываемой двумя могущественнейшими персонами государства Российского.

Тот разговор, что только что прозвучал, пусть и по защищенной специальной связи, вполне мог быть подслушан, ибо самая совершенная техника обслуживается людьми, а почти любой человек слаб и в силу тех или иных причин вполне способен на нарушение служебного долга ради неких личных интересов, в чем бы они ни выражались.

Поэтому слова, которыми обменялись князь с премьером, не могли сообщить противнику абсолютно ничего сверх того, что было сказано.

Подлинный же смысл «сговора», если можно так выразиться, был совсем иным.

Где-то в конце прошлого года Олег Константинович, весьма тщательно относящийся к исполнению своих должностных обязанностей, окончательно понял, что политическая ситуация в России все-таки зашла в тупик, из которого почти что и нет рационального выхода.

Две власти, из которых одна обладала всеми признаками государственной легитимности, а вторая таковой не обладала, но зато пользовалась в обществе огромным моральным авторитетом (причем этот авторитет удивительным образом возрастал по мере удаленности от места ее фактического пребывания), в буквальном смысле «уперлись друг в друга лбами». Подобно известным баранам из сказки.

По окраинам империи ходили легенды о прекрасной, богатой, справедливой жизни на территории «Московского княжества», тем более что любой россиянин, имеющий возможность приехать в Москву, убеждался, что все именно так там и обстоит. И мечтал либо в этот земной рай переселиться, либо о том, чтобы тамошние порядки распространились на все остальное государство.

Само собой, такие настроения никак не могли прибавить симпатий к Великому князю и его «уделу» у огромного числа лиц, причастных к центральной власти, а особенно – у «широких кругов демократической общественности».

Что самое интересное – при предшественниках Олега Константиновича ничего подобного не наблюдалось. И факт существования столь архаической должности, как «местоблюститель императорского престола», ни у кого отторжения не вызывал, и пресса посвящала данному вопросу едва ли больше одной-двух статеек в год.

Одним словом, не вдаваясь в подробности и тонкости политической жизни предшествующего описываемому периода, остается сказать только одно: со свойственной ему государственной мудростью князь понял, что крайне неприятные события не за горами.

Или правительство совместно с Государственной думой предпримут попытку устранить его с политической арены тем или иным способом, или его собственное ближайшее окружение учинит нечто вроде военного переворота.

Бесконечные намеки со стороны членов личного его императорского высочества кабинета, создание Клуба ревнителей военной истории «Пересвет», непрерывное, все возрастающее давление со стороны Игоря Чекменева приводили князя к мысли, что рано или поздно эти ребята могут вообразить, что обойдутся и без него.

Следовало немедленно принимать контрмеры. Разумеется, чтобы никоим образом не спровоцировать при этом своих верных слуг на опрометчивые, несвоевременные действия.

Им он предоставил полный карт-бланш на разработку идей, планирование конкретных операций, даже формирование разного уровня «теневых кабинетов». Лишь бы не торопились. Здесь нужно вмешиваться очень аккуратно, когда сдерживать, когда поощрять, подкидывать интересные идеи, требуя их тщательной проработки.

В общем, осуществлять классическую стратегию «непрямых действий», маскируя истинные замыслы даже от ближайших соратников. Даже в том случае, если сам еще не до конца понимаешь, какой же результат желаешь получить на «выходе процесса».

А в один прекрасный, как принято говорить, день все вдруг стало ясно Олегу Константиновичу.

И он послал в Петроград, непосредственно к господину Каверзневу, доверенного офицера. Никак не связанного с заговором, не участвующего ни в каких «клубах» поручика. Просто курьера.

Премьер-министр вскрыл пакет, как и требовала приложенная к нему записка, наедине с офицером.

«Милостивый государь Владимир Дмитриевич, – было отпечатано изящным шрифтом на листе хорошей бумаги, но без всяких грифов и водяных знаков. – В полной мере учитывая Ваше удивление при получении данного письма, в первых же строках желаю предупредить от неправильного понимания как причин моего личного к Вам обращения, а также и от естественного желания отнестись к нему обычным в демократическом государстве образом. То есть поставить в известность о факте приближенных к Вам лиц, и в особенности свободную прессу.

Делать этого не следует ни в коем случае.

Прежде всего, я хочу вступить с Вами, Владимир Дмитриевич, в личную, строго конфиденциальную переписку по вопросам, касающимся исключительно нас двоих. Как это и было принято в не столь далекие периоды истории между особами, ощущающими персональную ответственность за судьбы вверенного им дела.

Если мое предложение Вас по какой-либо причине не устраивает, Вам достаточно будет возвратить это письмо передавшему его офицеру. С мотивацией или без оной.

В противном случае оставьте его у себя. Немедленного ответа не жду, но если таковой последует, буду очень рад.

Еще раз прошу извинить за обычную в моем положении предосторожность. Письмо подписано моей собственной рукой, однако до принятия Вами окончательного решения подпись эта сохранена быть не может, как Вы, несомненно, понимаете».

И в самом деле, Каверзнев видел прекрасно ему знакомую подпись князя, выведенную густыми черными чернилами, со всеми росчерками и завитушками, которая через несколько секунд начала бледнеть и полностью исчезла, не оставив ни малейших, пригодных даже и для самой тщательной экспертизы следов.

А без нее, разумеется, эта бумажка не имела никакой цены. Ни исторической, ни сиюминутной.

Посланник спокойно ждал, не проявляя никаких эмоций. Скорее всего, он просто был не в курсе происходящего. Однако все-таки был.

Потому что, когда премьер-министр сложил письмо и спрятал во внутренний карман визитки, после чего несколько растерянно спросил, каким образом он может ответить автору, поручик слегка прищелкнул каблуками штатских ботинок. Он вообще был одет в гражданский, неприметный костюм и явился к премьеру под личиной курьера министерства финансов, доставившего первый вариант проекта годового бюджета. И облик имел банальнейший из банальных, ровно так выглядели девять из десяти чиновников подобающего ранга. Разве что глаза время от времени посверкивали несколько иначе, чем у человека, проводящего дни в лабиринтах канцелярий.

– Если вашему превосходительству угодно, то вот…

Офицер протянул дорогую автоматическую ручку Подольского завода с золотым пером. А затем узкий и плотный даже на вид конверт.

– Написанное этим пером и заклеенное в конверт письмо сохранится необходимое время. После прочтения текст исчезнет в течение двадцати минут. Его императорское высочество гарантирует это своим честным словом… Ручку оставьте себе на память или – до следующего письма.

Так и началась их личная переписка, в ходе которой они, постепенно доверяя друг другу все больше, обменивались самыми сокровенными мыслями по поводу происходящих событий.

Подобные случаи конфиденций уже имели прецеденты в истории, хотя и не слишком частые. Но, кажется, все они относились к взаимоотношениям предводителей независимых, суверенных держав, а чтобы таким образом общались руководители одного и того же государства, сразу и не вспомнишь.

Глава 6

Доктор Максим Бубнов, военврач третьего ранга, то есть, по знакам различия, армейский капитан, с некоторого времени получивший погоны подполковника гвардии из рук генерала Чекменева, привычным образом грустил, глядя в окно.

Жил он еще несколько месяцев назад размеренно до безобразия, серьезных проблем только и было, как довести до ума и запатентовать свой прибор для определения генетических возможностей организма, позже названный «верископом», а также сообразить, где и с кем провести очередной вечер. Скучная жизнь, кто бы спорил, так хоть понятная.

А с какого-то момента она вдруг понеслась вскачь. Да не так, если сам пришпоришь коня, а как несет карету тройка, с испугу потерявшая разум. Остановить невозможно ни вожжами, ни кнутом. Или прыгай, рискуя сломать шею, или жди, чем все это кончится.

Небогатый выбор.

И связывал он все нынешние жизненные проблемы с появлением в его врачебном кабинете полковника Вадима Половцева (позднее оказавшегося Ляховым), в котором с первой буквально минуты Максим распознал незаурядного человека. Просто по выражению лица, глаз, манере говорить и держаться. Потом эту незаурядность подтвердил и «верископ».

Подружились они тоже совершенно неожиданно, поскольку с первых минут знакомства Максим испытал к новичку настороженность, если не неприязнь. Чувства были несправедливы, зато оправданны.

Вошел в кабинет этакий бравый красавчик. (Максим с детства не любил мужчин, внешностью похожих на популярных киноактеров, чьи открытки продаются на каждом углу. Наверное, потому, что нравившиеся ему девушки покупали эти открытки на сэкономленные от школьных завтраков деньги, вместо того чтобы смотреть на ребят, которые рядом. И ничуть не хуже.)

Вошел, поулыбался, будто не врач напротив него сидит, которого любому нормальному пациенту, прибывшему на медосмотр, следует опасаться, а специалист по отбору кадров рекламного агентства. С той же усмешечкой бросил несколько слов, долженствовавших обозначить его уверенность в себе, сел в кресло, ничуть не подозревая, что сейчас подвергнется глубокому зондированию характера по разработанной Бубновым методике. И с первых же кривых на экранах осциллографа и энцефалоскопа заинтересовал. Поначалу – чисто профессионально. Странную картинку показывал «верископ». Разговорились. Половцев – из обычной общительности, Максим – пытаясь понять, что же пациент собой представляет в общем плане личности. Выходило, слишком молодой для своего чина полковник заслуживает дополнительного тестирования.

Прошел он и его с еще более странным, плохо поддающимся формализации результатом, но зато доктор почувствовал, что с этим парнем хочется дружить. И без всяких дополнительных условий. Так и получилось.

Вадим совершенно естественным образом стал его соавтором в работе над конструкцией прибора, а главное – над стратегией и тактикой его применения. Здесь, Максим признавал, без Половцева ему до многого сроду бы не додуматься, поскольку и существовали они, и мыслили в разных, получается, плоскостях этой жизни.

А дальше мелкие и более значительные события, ничего особенного по отдельности собой не представляющие, все цеплялись и цеплялись друг за друга, пока в один то ли прекрасный, то ли нет момент Бубнов не сообразил, что оказался он так далеко от привычной и на годы вперед расчисленной директории своей жизни, что дух захватило.

Оно, на первый взгляд, и хорошо, великолепно даже. В тридцать лет оказаться вовлеченным в события, от которых непосредственно зависят судьбы империи (так он по примеру Ляхова и его друзей привык называть Россию), близко познакомиться со значительными и очень значительными людьми, заслужить чин, до которого в других условиях еще тянуться и тянуться, решить почти все свои финансовые проблемы.

Пожалуй, впервые в жизни он перестал прикидывать, хватит ли жалованья до очередной получки, и это тоже было приятно, даже не так, приятно – не то слово. Он начал чувствовать себя уверенно, вот!

Однако и минусы тоже накапливались с пугающей быстротой.

Максим перестал быть хозяином самому себе. Раньше как? Отработал положенное в лазарете – и все, свободен. Хочешь, сиди дома, рисуй, паяй и перепаивай схему «верископа», читай книги, выпивай с приятелями или в одиночку, если угодно. Никому всерьез ты не интересен (что плохо), но никому зато ничего и не должен (что, в свою очередь, хорошо). Теперь же совсем не то.

Максим с сомнением посмотрел на телефонный аппарат. Хоть и выдернул он его шнур из розетки, чтобы до утра не тревожили, а все равно. Сильно будет нужен, и по выключенному сумеют дозвониться. Есть у службы безопасности соответствующие устройства, так что выдернутый шнур – это способ избежать нежелательных звонков только от простых смертных, с городских аппаратов.

Автоматически мелькнувшие в голове слова насчет «простых смертных», самые обычные в обычном контексте, тут же повернули мысли доктора в другую колею. Как переведенная железнодорожная стрелка.

Вот-вот, простые смертные. А ему тоже ведь благодаря знакомству с Вадимом и всей его компанией пришлось узнать, что бывают смертные и не простые. Или, еще лучше сказать, «простые не-смертные»!

Максим вдруг поежился от пробежавшего между лопатками неприятного, щекочущего холодка, словно бы паучок какой спустился вдруг за воротник. Мнительность в нем появилась последнее время. По ночам, правда, покойники не снятся, есть проверенный способ психологической защиты, а вот наяву – бывает.