Бремя живых

Как все это надоело!

Нет, дайте мне винтовку в руки, безграничный простор и необъятную ширь горизонта, и я пущусь на поиски того, что стоит искать!»

Разумеется, Олег Константинович понимал, что внезапный взрыв эмоций вызван дозой старого и очень хорошего виски. И огнем в камине, и сигарой.

Но ведь, с другой стороны, невозможно и литром спирта пробудить в человеке то, чего в нем нет от природы.

Пес, ощутив тревожное настроение хозяина, опять привстал, зарычал тихонько, с вопросительной интонацией. Он не представлял, что существуют проблемы, в которых нельзя разобраться с помощью хозяйского ума, его, Красса, жертвенной отваги и крепких зубов.

Князь успокаивающе кивнул, улыбнулся, и друг снова опустил голову на лапы.

Вообще-то, думал Олег Константинович, если иметь определенный запас имморализма[23], терзаться мыслями вообще не стоило бы. Послать десяток подготовленных офицеров, организовать ликвидацию Каверзнева, хорошо ее замотивировав трагической случайностью, а дальше – дело техники.

Сославшись на сложность внешнеполитической обстановки, отложить на неопределенный срок выборы нового правительства, назначить «временный кабинет» – и все!

Но заставить себя пойти по этому пути князь не мог. Мешал тоже совершенно иррациональный моральный императив, и он это хорошо понимал.

Здесь – смерть одного человека, возможно, и не заслуживающего ее лично, зато решающая множество проблем.

Там – если позволить себе плыть по течению – неизбежные сотни и тысячи смертей в процессе политического конфликта. Солдат, офицеров, совсем не причастных к господским играм гражданских людей. Так почему же он готов принять на свою совесть те многие жизни и не хочет одну – эту?

Разве только оттого, что здесь будет, как ни крути, цинично спланированное убийство именно конкретного человека, а в другом варианте – «естественные» потери как следствие чужих поступков и решений. В том числе и грядущих «невинных» жертв.

Действительно, Каверзнев может и не посылать своих людей в бой, они, в свою очередь, могут предпочесть собственные интересы правительственным, отправиться не на фронт, а в ближайший кабак. Махнуть рукой, сами, мол, начальнички, разбирайтесь, или дружно, с восторгом, присягнуть новому царю. Тем самым сохранить «на земле мир и в человецех благоволение». Так, что ли?

Выходит, что так.

Князь поморщился. Такие выводы в чем-то главном тоже не выглядели нравственно безупречными. Но решить как-то иначе он все равно не мог.

Глотнул из стакана и волевым усилием заставил себя думать о другом.

Не о высоких идеях и принципах, а о скучной прозе политической жизни.

И вдруг пришло в голову решение. Совершенно нестандартное, как и должно быть у настоящего Вождя нации. Которое либо позволит разом решить абсолютно все проблемы, либо освободит его от бессмысленных терзаний.

Глава 4

Чекменев, которого князь не приглашал на беседу (деликатное название для доклада, не предполагавшего разноса за истинные или мнимые упущения) уже около недели, получил возможность поработать по собственному плану.

Оно, конечно, хорошо, когда начальство не дергает по пустякам, но в то же время и тревожно – вдруг твои инициативы, которые казались очень умными и своевременными, на самом деле сочтены неуместными, а то и вредными. Оттого тебя и не зовут, давая время прочувствовать. Ничем серьезным это, разумеется, не грозило, не те времена и не тот начальник, но все равно неприятно, если хотя бы движением щеки будет выражено высочайшее неблаговоление.

А поводы для этого есть, чего уж прятать голову в песок.

Поиск группы Тарханова в параллельном мире, с использованием даже самолетов дальней разведки, результатов не принес. Сигналы, которые Маштаков считал имеющими смысл, оказались фоновыми, непонятного происхождения, никаких физических объектов, способных быть их источником, не обнаружено.

Печально, конечно, однако списывать ребят рано. Что там за математика с физикой, Чекменев не слишком понимал, однако верил профессору, пусть и иррационально. В любой момент они как исчезли, так и могут появиться.

Собственный многолетний опыт тоже подсказывал генералу, что поминки заказывать рано. Разведгруппы возвращаются и через два месяца, и через три после того, как пройдут все сроки. Это подводные лодки имеют непререкаемый запас автономности, да и то… Если сумеют найти подходящий остров в океане, так могут опровергнуть все ожидания. Вроде немецкого крейсера «Кенигсберг», который почти полтора года скрывался от англичан в дельте реки Руфиджи.[24]

Насчет покойников, существующих в параллельном мире, Чекменев тоже не беспокоился. Смысл данного феномена поручено выяснить специалистам по биологии, медицине и на всякий случай – оккультным наукам. Вот пусть и занимаются. Разрабатывают теории и методики, ищут, ловят, допрашивают. Каждому своя работа. Будет что – доложат. Генералу достаточно знать, что в случае необходимости маневра через «Ад» помешать странные мертвецы не смогут. Танками, бомбами, огнеметами – прорвемся.

А вот обыкновенная, ничуть не мистическая политика Игоря Викторовича интересовала чрезвычайно. Будучи реалистом, он не верил ни в «бога из машины»[25], ни в «Вундерваффе»[26]. Устранение с политической арены господина Каверзнева с его бестолковой Государственной думой двадцать пятого созыва должно быть обеспечено здесь, сейчас и наличными средствами.

Военная часть программы его (по умолчанию) не касалась, на то имеются специальные люди в Главном штабе, а вот организационно-политическое обеспечение смены государственного устройства – да. Это – его епархия.

И здесь, кажется, все идет как задумано и согласовано. Доктор Бубнов, отважно, хотя и безуспешно поучаствовав в поисках группы Тарханова – Ляхова, переключен обратно на программу «Верископ».

Ему поручено – ввиду дефицита времени – подобрать сотню-другую исполнителей среднего звена и попутно, пусть в первом приближении, дать заключение по кадровому резерву высших должностей.

Чекменев, в меру собственных возможностей и понимания проблемы, набросал для Бубнова инструкцию общего рода. То есть – сосредоточиться (пока) на исследовании принципиальной готовности кандидатов исполнять порученные (конкретно еще не определенные) обязанности в системе монархического проекта. Если человек разделяет главную идею, согласен посвятить ей жизнь и не предаст даже под угрозой гражданской или физической смерти – он подходит.

Это нечто вроде присяги, только на подсознательном уровне. Если аппарат покажет вероятность пригодности к предполагаемой функции 70—90%, человек используется немедленно или определяется в резерв первого разряда, 60—70% – разряд первый-второй, зависимо от привходящих обстоятельств. Ниже этого рубежа – претендент остается на реально занимаемом месте, но в личном деле ставится понятная лишь посвященным отметка. В смысле – выдвижения не заслуживает, нуждается в негласном надзоре.

Никаких санкций, естественно, такая отметка не предполагает, возможно, в будущем человек себя еще проявит, иногда – в совершенно неожиданной области, подобных случаев в истории сколько угодно, но на данном этапе ставка будет сделана на других людей.

Ну, попутно чиновники, еще не допущенные до сути проекта, однако сведущие в кадровой работе, ведут предварительную разбивку всех возможных претендентов (уже прошедших предварительный отбор и только готовящихся к нему) по вакансиям, подлежащим замещению и сегодня, и завтра.

Однако у Игоря Викторовича были и другие заботы, неотложные, чисто практические, требующие немедленных решений, независимо от того, что творится в высокоумных штабах и лабораториях. Именно здесь он и ощущал себя как рыба в воде, здесь находил душевное отдохновение от скуки придворно-канцелярских забот. Совершенно так не терпел и избегал этих забот и полковник Тарханов, что было прямо написано на его лице, как только Сергей появлялся в конторе.

Ну вот сегодня, где бы он ни был, полковник может быть доволен. Сбежал. И весь воз вынужден тащить на себе он, Чекменев.

Только сейчас Игорь Викторович в полной мере осознал, как не хватает ему этих людей: и Тарханова, и Ляхова. Казалось бы, познакомились при странных обстоятельствах меньше года назад, и вдруг эти никому не известные офицеры стали буквально незаменимыми сотрудниками. Чисто случайно.

А если все пойдет как надо, проект «Верископ», глядишь, поможет поставить на поток подбор ничуть не худших, а то и значительно лучших соратников.

Вот где найти еще одного Розенцвейга – вопрос посложнее. Тут, пожалуй, и «Верископ» не поможет.

Ну, в очередной раз успокоил себя Чекменев, еще не вечер. Очень хотелось верить, что выкрутится Григорий Львович и тут, вернется живой и здоровый, да еще и с очередной бесценной информацией о загробном мире.

Заставив себя смотреть на жизнь легко и оптимистично, он вызвал Максима Бубнова и распорядился подготовить то самое помещение на острове, где две недели назад уже допрашивали турецкого эмиссара Фарид-бека, он же майор Карабекир, он же русский купец Насибов.

– Но только сделай, чтобы все точно так было, как тогда, уловил? Ему это очень должно поспособствовать к дальнейшей сговорчивости.

– Будет сделано, Игорь Викторович! – со вкусом прищелкнул каблуками Бубнов.

После пережитых приключений, получив подполковничий чин, покомандовав и повоевав, в том числе и с покойниками, Максим будто забыл о своем недавнем интеллигентном прошлом. И мундир он носил с удовольствием, и отвечал старшим начальникам четко, оставляя собственные рефлексии при себе. Если и не всегда, то до последней крайности.

Замысел Чекменева был ему вполне понятен. Хотя, конечно, генерал не совсем разбирался в психологии, в ее новейших достижениях. Ничего такого специального для Фарида не требовалось. Сломан турок был окончательно.

«Казалось бы, – тут же одернул себя Максим, – не раз уже приходилось встречаться со случаями, когда люди умели прикидываться так, что и в голову не придет».

Кто-то из знакомых докторов, работавших в тюремной системе, рассказывал, что единственный способ сохранить там положение и должность, а то и вообще выжить – не верить преступникам никогда и ни в чем. Какую бы слезу они ни пускали, как бы убедительно ни рассказывали о несправедливости полицейских, прокуроров и судей, ввергнувших их в узилище, – не верь. Даже если сотрудничает, стучит, приносит ценнейшую информацию – все равно.

А иначе своей головой ответишь за доверчивость и гуманизм.

Сдавшиеся и перевербованные шпионы ничуть не лучше. Даже хуже, поскольку уголовники – при любом стаже и количестве ходок – все-таки любители, специальных училищ и академий не кончали.

Сделал он все абсолютно так, как приказал генерал. И обстановку кабинета восстановил, что было совсем не трудно, и человека, отдаленно напоминающего Ляхова, нашел на роль фельдшера-оператора, одел его в медицинский халат и посадил на то же место. Осталось только позвонить и сообщить, что все готово.

…Чекменев, стараясь держаться подобно Тарханову при прошлом допросе, пусть и не надеясь оказаться на него похожим (тут ведь дело не в физическом подобии, а в общем совпадении антуража), расплылся в улыбке, увидев появившегося в кабинете турка.

Тот по-прежнему был одет в не способствующий самоуважению наряд военнопленного без статуса. Несмотря на искреннюю готовность сотрудничать, проявленную после первого и последующих допросов, подтвержденную сотнями страниц наговоренных на диктофон текстов чистосердечных признаний, никакого послабления в режиме содержания ему сделано не было. Рановато как бы.

– Итак, уважаемый, вот мы и снова встретились, – изображая радушие, сказал Чекменев, делая три шага навстречу Фариду.

– Извините, что-то не припоминаю, – осторожно ответил турок. – Возможно, память подводит…

– Да уж скорее всего. Однако суть не в этом. Разговаривать будем по старой схеме. Доктор, обеспечьте… – Игорь Викторович указал на хорошо знакомое Фариду кресло.

– Может быть, не надо? – страх на лице пленника был совершенно ненаигранным. – Я и без этого обещал полное содействие.

– Пустяки. У нас же все давно договорено. Вы не врете, машинка вас не наказывает. А прочее просто на всякий случай. Если у вас вдруг возникнут сомнения в необходимости полной искренности, так чтобы далеко не ходить… Вы же помните, честность – лучшая политика.

Чекменев подымил папироской, деликатно пуская дым в сторону, потом тоном, не предполагающим ответа со стороны подследственного, спросил, как бы к слову:

– Господин Катранджи, его костоломы и вы лично по отношению к объектам воздействия всегда снисходили к их естественным мольбам о гуманности?

Это – подействовало. Даже лучше, чем Игорь Викторович ожидал. Похоже, пациенту было что вспомнить.

– Ну, хорошо, хорошо, тогда единственно прошу – задавайте свои вопросы, не торопясь, и давайте мне возможность обдумывать ответы. А то вдруг сорвется что-то машинально…

– Да, тогда вам не позавидуешь, – сокрушенно-сочувственно покивал Чекменев головой. – Однако приступим, – тут же продолжил он с улыбкой, которую один из классиков российской литературы определил бы как «негодяйскую».

Вид сломленного человека, даже если это жестокий враг, всегда был генералу неприятен. Чисто эстетически. Потому он надеялся, что турок не сломлен. Исходя из того, как он юлил на предыдущих допросах и пытается юлить даже сейчас, выторговывая себе хоть минимальную степень свободы для маневра. Да и то, что удалось узнать о характере этого человека из подробного досье, составленного по данным своей разведки и «дружественных» спецслужб, отнюдь не предполагало легкой победы.

Просто человек в тяжелой ситуации пытается выжить любым доступным способом. Хотя бы «теряя лицо». Да и то, «потеря лица» – категория относительная. Иезуит, к примеру, имел право, в интересах дела, даже публично отречься от истинной веры и перейти в мусульманство, всего лишь прошептав: «Ад майорем Деи глориам!», то есть «К вящей славе божьей!» – и все, и греха на тебе нет.

Да и окончательно сломленный Карабекир Чекменеву был не нужен. Проигравший и униженный разведчик, «опущенный», выражаясь языком преступного мира, но оставленный в живых, рано или поздно найдет способ отомстить, подчас не считаясь и с собственной судьбой. Подобные случаи давно и хорошо известны.

А генерал имел на майора виды, предполагающие вполне равноценного и адекватного партнера. Поэтому сейчас он ограничился допросом беглым, вполне формальным, касающимся, по преимуществу, лишь некоторых подробностей личной и трудовой биографии майора Карабекира.

Осциллограф показал несколько всплесков, намекающих на то, что пациент либо испытывал некоторые сомнения по форме своего ответа, либо колебался, не слишком надеясь на собственную память. Все это было извинительно, тем более что Чекменев предварительно болевой эффектор все-таки отключил.

– Хорошо, уважаемый. Считаем, что данный сеанс мы закончили. – Генерал снова закурил сам и протянул папиросу турку. Папироса, кстати, была именно турецкая, и из самых дорогих. – Сейчас вас отвезут в тюрьму и таких уже не предложат. Пользуйтесь моей добротой.

Пока Максим отстегивал контакты и датчики, Чекменев сидел с совершенно стертым выражением лица. Никаким.

Будто тракторист на пашне, закончивший борозду и, перед тем как погнать обратно, бездумно дымящий махорочной скруткой, глядя на соседнюю лесополосу и совершенно ее не замечая, поскольку примелькалась она, за двадцать прогонов туда-сюда, до полной неразличимости.

Фарид встал с кресла с явным облегчением, и видно было, что ничего ему так сейчас не хочется, как вернуться в свою камеру, ставшую ближе родного дома, съесть тюремную пайку, поскольку передач ему получать неоткуда было, вытянуть кружку чифиря, растянуться на койке и радоваться, что еще один день прожит без существенного ухудшения положения. А завтра – оно завтра и будет.

Встал из-за стола и Чекменев.

Держать паузу – главное умение не только для актера театра Вахтангова, но и для специалиста смежной, так сказать, профессии.

Фарида конвоир повел на выход.

Генерал, отпустив их шагов на пять, двинулся следом.

И уже в прихожей, откуда дугообразная лестница уходила на второй этаж, в мезонин, а входная металлическая дверь распахнулась, открывая путь к ждущему пассажира чреву тюремной машины, Чекменев сказал негромко в спину конвоиру-автоматчику:

– Отставить. Веди обратно. Туда.

Турок обернулся, спинным мозгом почувствовав, что судьба еще раз меняется.

Гяур, который умеет быть коварнее, чем любой мусульманин, именно потому, что не сдерживают его ни адаты, ни шариат, и вообще их исторический опыт на тысячу лет длиннее, улыбался, демонстрируя большую часть своих зубов.

– Туда, – повторил Чекменев, указывая солдату на лестницу, похлопал себя по карману, будто проверяя, на месте ли пистолет, и радушно предложил Фариду: – А вы идите, идите, хуже не будет…

Многие считают, что пресловутые «театральные эффекты» – это плохо. Неизящно, мол, не соответствует тонкому вкусу, высоким эстетическим принципам, и вообще.

А на самом деле – именно примитивные, театральные, мелодраматические, вышибающие слезу у неискушенной публики штуки обычно достигают цели убойно и с минимальными затратами интеллектуальной энергии.

Вот и сейчас. Что более всего способно произвести впечатление на тюремного сидельца? Не тупого бандита с большой дороги, а человека, пусть и азиата, но имеющего понятие о европейской культуре и успевшего пожить приличной, цивилизованной жизнью. Судя по принадлежавшим ему домам и магазинам в Киеве и Петрограде, счетам в банках и многом другом, о чем имелись достоверные сведения… Готовившегося ухватить христианского бога, а если повезет – и самого Аллаха за бороду, а вместо того ввергнутого в гнусное узилище. Где только одна остается светлая надежда, что не переведут в общую камеру, густо населенную уголовниками. О такой возможности, кстати, ему время от времени намекал корпусной дежурный.

И вот вдруг последний тычок автоматным стволом в поясницу, шаг через порог, а за ним…

Длинная, с тремя окнами по каждой из сторон, комната. Посередине – стол, на котором приборы, обещающие нечто лучшее, чем стандартная тюремная пайка. Приятные запахи от индийских курительных палочек. Мягкие кресла у дальнего торца стола, напротив друг друга. И еще кое-какие приятные детали и подробности интерьера.

Так бы могла выглядеть столовая в доме не слишком богатого, но радушного помещика Вологодской или, допустим, Костромской губернии, где гости редки и принять их хочется получше. Тепло, тихо, за стеклами раскачиваются от ветра ветви обсыпанной малиново-алыми гроздьями калины.

– А теперь, Федор Михайлович, господин Насибов, купец второй гильдии, поговорим без церемоний, а главное – без дураков?

Чекменев снова выдержал паузу, дождался, когда гость, не имея иного выхода, глубоко вздохнул носом и кивнул, признавая, что условия игры принимает.

– Отлично. Тогда – выпейте для разгона, только немного, поешьте, как следует, и обсудим кое-что. Это, смею заметить, ваш последний приемлемый шанс. Все другие – врагу не пожелаю. Точнее, пожелаю, конечно, и постараюсь сделать, чтобы врагу было как можно хуже, но на вас это мнение пока еще не распространяется. Уловили, оценили?

Чекменев всегда все рассчитывал тщательно. Самое время устроить узнику маленький праздник. Три недели – как раз подходящий срок, чтобы человеку смертельно надоела тюремная пища, но он к ней еще не приспособился настолько, чтобы мечтать отнюдь не о ресторанных разносолах, а просто о лишнем черпаке перловой каши и пайке ржаного хлеба.

Для вящего эффекта прислуживал им не денщик обыкновенный, а соответственно выглядевший лакей, с льняной салфеткой через локоть. Он подкатил сервировочный столик, из одного пышущего жаром судка разложил по тарелкам бефстроганов, из другого отсыпал картофельной соломки, в отдельных соусниках подал густую подливу. Второй служитель, на вид рангом выше, в коротком красном переднике поверх ливрейного костюма, подкатил тележку с напитками. Чекменев пальцем указал на бутыль красного сухого вина. Тонкая струя с приятным журчанием потекла в тюльпановидные бокалы.

Пока Фарид ел, чересчур, может быть, жадно и торопливо для истинно светского человека (да и где ему было научиться приличному поведению, не в Турции же, где плов едят руками, а насытившись, звучно рыгают, чтобы сделать приятное хозяину? А благоприобретенные европейские привычки тюрьма отбивает очень здорово), Игорь Викторович, откинувшись на спинку кресла, неторопливо и со смаком курил.

На этот раз – трубку, снятую со специальной подставки, где расположились, как шлюпки на кильблоках, десятка три самых разных – вересковых, вишневых, пенковых, фарфоровых, с гладкими и бугристыми чашками, прямыми и изогнутыми мундштуками.

Не сказать, чтобы Чекменев был таким уж поклонником трубок, но в полдюжины ролей, которые он для себя давным-давно сочинил и отрепетировал, входила и такая.

В данный конкретный момент он продолжал играть намеченную роль доброго помещика, слегка расслабленного сибарита, обожающего трубки, домашние настойки на плодах, ягодах и травах, карты, ружейную охоту и рыбалку.

Были у него и другие варианты работы с клиентами, для них – другие служебные дома и квартиры. Зависимо от замысла. Могло ведь потребоваться место, где нужно обсудить насущные вопросы со сторонниками протопопа Аввакума или секты турбореалистов.

И везде Игорь Викторович ухитрялся выглядеть совершенно конгениально[27]. А что поделаешь, работа такая, он уже успел и забыть о своих естественных вкусах и привязанностях.

– Итак, Федор Михайлович, – сказал Чекменев, когда пациент насытился и в меру захмелел, поскольку виночерпий подливал ему ненавязчиво, но постоянно и в нужном темпе. – Надеюсь, вы на подчиненных мне людей не в обиде?

– Да что уж там, господин Чекменев, какие обиды, – совершенно без всякого акцента ответил Фарид. – Работа у нас такая.

То, что Карабекир, он же Насибов, несмотря ни на что, сохранил здравость мысли, узнал его в лицо и дословно повторил недавно мелькнувшую в мозгу у генерала фразу о работе, неприятно царапнуло. Ну а с другой стороны… Специалист, что возразишь!

В плюс ему запишем, лишним бокалом вина вознаградим, а заодно и себя рюмочкой. Все же умный турок сидит перед ним в качестве пленника, совсем не наоборот. Это – утешает и проясняет, кто есть кто на самом деле.

– Раз не в обиде, то начинаем говорить по делу. Как вы, надеюсь, успели осознать и продумать, того, что вы нам наговорили в ходе допросов, хватит, чтобы любой ваш хозяин и куратор намотал вам кишки на шомпол. Так?

– Да, скорее всего. В отличие от вас, европейцев, мои соотечественники и единоверцы гораздо менее толерантны к объективным обстоятельствам.

– Рад, что вы это понимаете… – Чекменев расплылся в самой располагающей из своих улыбок. Но с легким подергиванием щеки. Знающий его близко человек мог бы и испугаться.

Если бы… Если бы ему только было позволено, он показал бы, чего на самом деле стоит его «цивилизованная толерантность». Как цивилизованный человек может (должен) обращаться с подобной Фариду сволочью. Эх, Алексей Петрович Ермолов, куда ушли ваши времена? Но нет, прочь подобные мысли. Мы по-прежнему будем улыбаться и делать вид, что помним о собственной европеизированности и каких-то там конвенциях. До нужного момента…

– Да, – легонько постучал он трубкой о край пепельницы, стряхивая лишнюю золу, – мы, увы, толерантны настолько, что способны не только понимать вас, грязных азиатских дикарей, но и прощать.

Мне, разумеется, жаль мирных людей и бойцов, что погибли в ходе вашей, вполне дурацкой по замыслу и гнусной по исполнению, пятигорской акции… Однако естественное чувство негодования значительно смягчается тем, что единственный наш офицер поставил раком всю вашу кодлу, а указанная поза, особенно если доведена до логического конца, вроде бы должна покрыть позором не только вас лично, господин майор, но и многочисленных потомков ваших.

К сожалению, у нас уже забыта традиция сочинять былины и песни, восхваляющие наши подвиги, но уж в обычной журналистике, а там и в беллетристике все это будет изложено как надо. Со вкусом.

Аналога графа Толстого с его «Хаджи-Муратом», где он, на мой взгляд, впав в старческий маразм, проявил недопустимую терпимость и сочувствие к врагам Отечества, у нас, по счастью, на сей день не просматривается. Дешевые продажные писаки не в счет. Зато уж расписать все случившееся в Пятигорске с должным надрывом смогут многие.

Особенно если мы попросим сделать так, чтобы тексты апеллировали больше к иностранному читателю, нежели к отечественному. И были оснащены массой цитат из ваших добровольных и заверенных подписью показаний. С упоминанием самых нелестных ваших характеристик в адрес господина Катранджи, известных нам обоим имен руководящих лиц ведущих европейских держав и… еще кое-чего. Так что готовьтесь, коллега.