Возвращение в будущее

Увидев, что устроить нам нормальный ночлег будет практически невозможно, дедушка решился ехать в Могилёв на Вербовую за нашими вещами и постелью.

Поскольку в местечке его очень уважали, ему не составило труда организовать подводу. На ночь глядя, мы не пустили его ехать, убедив, что как-нибудь переночуем одну ночь. Алика, после долгих уговоров, уложили вместе с Мишей. Слёзы, капризы, частые смены настроения и внезапные припадки – это то, что явилось следствием нервного потрясения от увиденного им в овраге во время бомбёжки. Маме стоило больших трудов успокоить его и уложить спать. Мы с Гилей прикорнули на диване. Родители же полночи провели в разговорах и обсуждении дальнейших действий. Какой уж тут сон, несмотря на усталость и пережитое волнение!

Рано утром, как только рассвело, дедушка запряг телегу и отправился в Могилёв за нашими вещами. Мама ему подробно объяснила, где что лежит, и что из постели и одежды надо привезти. Папа хотел поехать с дедом, но мама стала упрашивать его не делать этого. Тётя Зелда присоединилась к её словам, умоляя брата не ехать. Напора жены и сестры отец не выдержал и остался с нами.

Как быть? Что делать? Вопросы эти оставались без ответа. Папа твердил о возвращении в Могилёв, куда его призывал долг. Он только хотел нас устроить и убедиться, что мы все в безопасности. Хотя, какая уж тут безопасность! Все понимали, что в данный момент это просто утопия. Мама и слышать не хотела о том, что придётся расстаться. Тётя Зелда предложила всем остаться в Сельцах. Брата тоже не хотела отпускать. “Вместе легче беду пережить” – сказала она. Так они втроём сидели, говорили, решали, пытаясь найти выход там, где его не было. Мы, дети, молча слушали, стараясь угадать, какое же решение примут родители. Тут маленький Миша, который стоял в сторонке и внимательно прислушивался к разговору взрослых, подошёл к нашей маме, обнял её и сказал:

– Оставайтесь все у нас! А если немцы придут, мы сможем в лесу спрятаться.

Мне показалось, что все, кто был в комнате, похолодели, услышав слова семилетнего ребёнка. Он сказал то, что никто не осмеливался произнести вслух, будто боясь, что дьявол услышит роковые слова и в точности их исполнит. Все об этом думали, но ни у кого не поворачивался язык сказать: “А если немцы придут…”

IV. Решение мамы

Обронённые Мишей слова, повисли в воздухе. Никто не отважился продолжить затронутую мальчиком ужасную тему. В тяжёлом молчании прошло несколько минут. О чём думали все и каждый, не трудно догадаться. А я вдруг подумала, каково должно быть нашим родителям в это жуткое время? Ведь на них лежит ответственность не только за свою собственную жизнь, но и за наши жизни. Не хотела бы я оказаться на их месте…

Молчание нарушила тётя Зелда. Подойдя к окну и глянув на улицу, она в тревоге сказала:

– Где же Исаак?

Уже два часа как дед должен был вернуться! Часы давно пробили полдень. Мы все ужасно волновались за дедушку, считали минуты до его возвращения. Больше всего боялись, чтобы бомбёжка не застала его по дороге; телега, гружённая добром, одиноко бредущая по дороге, не приведи господь, представляет собой отличную мишень. Мама уже сто раз пожалела о том, что мы отпустили деда.

– Может, случилось что? Где он так долго? – волновалась Зелда.

Но вскоре, словно он только и ждал слов жены, дедушка появился на дороге с подводой, полной нашего “добра”.

Мы все вышли, чтобы помочь разгрузить телегу. Там оказались подушки, перины, постельное бельё, кое-какая утварь, целый мешок одежды, еще мешок с чем-то. Разбирая вещи, Гиля пожал плечами и проворчал:

– И стоило за этим барахлом тащиться десять километров туда и обратно, рискуя попасть под бомбы!

– Постель и одежда – это не барахло, – возразила я брату, – мама просила дедушку привезти только самое необходимое.

– Да ладно! Рисковать ради тряпок! Понимаю, в бой идти, немцев душить, танки их подрывать, бомбить их, как они нас, пробраться к ним разведчиком… Мало ли что! Но рисковать жизнью ради подушек и кастрюль!

– Нет, конечно, ради подушек не стоит! – согласилась я.

Дедушка рассказал нам, как съездил. Сказал, что виделся с Ханой и Гисей. Они живы-здоровы. Мальчиков – Хаима, Гидика и Борю – забрали на фронт. Да хранит их Бог! Мама спросила, не слышали ли сёстры что-нибудь о Гитл? Есть ли связь с ней? Нет, сокрушённо отвечал дедушка, никто ничего о ней не знает. Он сам очень тревожится за неё и малышей. Узнать что-то можно только съездив в Быхов, за тридцать пять километров отсюда, а сейчас ехать туда невозможно: немец наступает, и пускаться в такой путь очень опасно, да и все дороги уже, наверное, перекрыты… Мы со щемящим сердцем слушали рассказ деда. Потеря всякой связи с любимой тётей сильно беспокоила и надрывала сердце. Ощущение бессилия что-либо сделать или изменить сводило с ума…

Остаток этого дня прошёл в хлопотах по поводу нашего обустройства. Для дедушки, опечаленного отсутствием известий о Гитл, наше присутствие в доме было как бальзам на душу. “Для всех место найдётся” – говорил дед. Тётя Зелда устроила нас в отдельной комнате, освободила нам шкаф для постели и вещей, выполняя долг гостеприимства, потеснила своих детей, чтобы выделить нам лишнюю кровать.

Рано утром следующего дня я проснулась от того, что сквозь сон мне смутно послышался чей-то плач, и до сознания эхом донеслись слова: “Что я наделала?!”

Открыв глаза и окончательно прогнав сон, я увидела маму, сидящую на кровати рядом с папой; схватившись руками за голову, она вновь и вновь повторяла:

– Что я наделала! Что я наделала! Как я не подумала! Как я могла сделать такую глупость!

– Мы все были в шоке, не понимали, что делали, – пытался её успокоить папа.

Но мама не слушала его. Она продолжала сокрушённо качать головой. Наконец, приняв решение, она подняла голову и сказала:

– Мы здесь не останемся. Надо уходить отсюда.

– Ты хочешь, вернуться домой?

– Нет, не домой. Надо совсем уходить, уезжать отсюда как можно дальше. Сегодня же!

Мама встала и в самом деле начала собираться. Папа растерянно посмотрел на неё и проговорил:

– А как же, Леночка… отец…

Мама повернулась к нему, в её красивых тёмных глазах сверкнула решимость. И она сказала твёрдо:

– Здесь нельзя оставаться. Я не хочу увидеть, как у меня на глазах будут убивать моих детей.

Дедушка, узнав о решении мамы, не стал ей возражать и уговаривать остаться. Он только тяжело вздохнул и, печально взглянув на неё, сказал:

– Моя дочка уже взрослая. Я не имею права ей указывать, как поступать. Если ты считаешь, что это для вас будет лучше, что это правильно, делай, как знаешь. Бог вас сохранит, где бы вы ни были.

Мы недолго собирались. Мама сложила и убрала в шкаф нашу постель и вещи, которые дедушка привёз, прибрала в комнате и велела нам с Гилей собраться. Сама одела Алика, выдержав все его капризы, – он ещё не оправился от нервного потрясения, взяла тот же самый узелок, с которым мы пришли к деду, не подумав добавить в него хоть какие-нибудь вещи, и мы вышли прощаться.

Мама в волнении обняла деда и, с надеждой глядя ему в глаза, спросила:

– А может, вы тоже с нами поедете? Зачем вам здесь оставаться? Бог знает, что может случиться! Поедем с нами!

– Куда мне уже ехать, Лена! Тут всё бросить…

– Папа, да бог с ним, со всем добром, с домом! Зелда, подумай о детях, поехали бы все вместе!

– Нет, Лена, – покачала головой тётя Зелда, – не просто это…

– Папа, а если, не дай бог, немцы… Что с детьми будет? – не унималась мама.

Дети, все трое, – Малка, Эстер и Миша – стояли тут же, рядом с нами. Они, как и мы с Гилей, молча смотрели на то, как прощаются взрослые. Их мать плакала, обнимая своего брата, отец прощался с их старшей сестрой. Я уверена, что все мы думали лишь об одном: “Суждено ли нам ещё встретиться?”

– Будет только то, что должно быть… “Обратится злой замысел, который он задумал на иудеев, на голову его”[2]. Храни вас Бог! – сказал дедушка. Это были его последние слова. Ещё раз обняв нас и поцеловав, он начал читать молитву.

V. Поезд

Итак, оставив все вещи, привезённые дедушкой, не взяв с собой ничего, кроме того же скромного узелка, мы отправились назад в Могилёв, чтобы сесть в поезд, идущий на восток страны, подальше от линии фронта, которая с каждым днём и часом всё ближе и ближе подходила к нашему городу.

Маме не удалось убедить семью дедушки пойти с нами. Также ей не удалось уговорить тётю Зелду доверить нам хотя бы маленького Мишу. Простившись с ними, мы двинулись в обратный путь по той же дороге, по которой два дня назад пришли в Сельцы. Для того чтобы попасть на нужную нам железнодорожную станцию, мы должны были, вернувшись в город, пройти через центр, выйти на Пионерскую, и уже оттуда по Ленинской добраться до вокзала.

Всю дорогу до города сцена прощания стояла у меня перед глазами. Я видела деда Исаака, который стоял возле калитки дома, рядом с женой и тремя детьми. В глазах у них стояли невыплаканные слёзы. Дедушка читал молитву, а Миша долго махал нам рукой, пока мы не скрылись из виду.

– Папа, а что дедушка говорил на иврите? Он молился?

Отец тяжело вздохнул и ответил:

– Дедушка прочитал благословение… Да, он молился за нас. Он всегда будет молиться за нас.

Папин голос задрожал. Он очень любил своего тестя и шурина. Мама молчала, только тихие слёзы изредка капали из глаз. Всеобщее молчание нарушал только Алик, да время от времени отвечавший ему Гиля.

Домой на Вербовую улицу мы так и не зашли. Спешили прямо на вокзал. Но проходя по Пионерской не могли не заглянуть к тёте Гисе. Мама боялась, что мы её не застанем, и она не сможет попрощаться со старшей сестрой. Но нам повезло – тётя оказалась дома. Она была одна с дочерьми; сыновья уже были на фронте. Лиза и Маня кинулись нас обнимать, целовать маму. Тётя рассказала, что виделась с Ханой, но от Гитл по-прежнему нет никаких вестей. По радио ежедневно тревожные сообщения, немцы всё ближе к Могилёву; каждый день тысячи жителей города работают на строительстве оборонительных сооружений… Мама спросила сестру, не собираются ли они уезжать из города. Гися сказала, что они думали об этом, но ещё подождут, посмотрят по ситуации. Мы пробыли у них не больше часа. Сегодня же надо было успеть на поезд. Снова начались прощания, слёзы, боль…

От тётиного дома до вокзала нам нужно было отшагать ещё два километра по Пионерской, и затем по Ленинской улице. Уставшие, порядком проголодавшиеся, хотя тётя и накормила нас, чем смогла, мы шли по улицам родного города, движимые лишь одним желанием – поскорее сесть в поезд. Нам оставалось свернуть в последний переулок, как вдруг завыла сирена – сигнал воздушной тревоги. И почти сразу послышался рёв моторов. Куда бежать, мы не знали. Люди вокруг поспешили в укрытие, мы попытались бежать за ними. Но… какое укрытие, когда самолёт над головой? Поздно. Мы просто упали на тротуар. Зловещий рокот мотора и вой сирены слились в единый наводящий ужас адский звук. На всю жизнь звук летящего самолёта остался для меня символом кошмара. Я не могу слышать его и не вздрагивать при этом, каждый раз вновь возвращаясь в те дни, когда моя семья бежала под немецкими бомбами.

Раздался взрыв. Нам показалось, что бомба попала в здание, возле которого мы были, и сейчас обломки полетят прямо на нас. А рядом находилось здание завода, и рукой подать до вокзала. Видимо, одно из этих мест и было целью фашистов. “Вокзал!.. Туда бомба попала!.. На станцию метили! Верно, поезд взорвали, гады! Не уедем теперь!” – слышалось со всех сторон. Народ побежал на станцию. Оказалось, что бомба, по воле случая, упала на пустырь, метрах в семидесяти-восьмидесяти от железнодорожных путей, почти не причинив вреда.

Между тем, поезд, стоящий на станции, был уже готов к отправке. Нам предстояло ехать в товарных вагонах. Но после всего пережитого, это была такая мелочь! Толпа повалила в вагоны. И тут папа нам объявляет, что не может ехать с нами. Долг призывает его вернуться на службу. Он только хочет увидеть, как мы сядем в поезд. Мама стала убеждать его:

– Да брось ты! Садись, поезжай с нами! Ничего тебе за это не будет! Война ведь! Да и кто тебя искать станет?

– Вот именно потому, что война, я должен остаться…

– Абраша, ну куда я с детьми одна? Мы же пропадём без тебя!

Отец посмотрел на нас. Вероятно, во взгляде наших глаз, с мольбой смотрящих на него, папа увидел нечто такое, что заставило его принять решение ехать с нами. Взяв на руки Алика и велев нам не отставать, папа пошёл к поезду.

Возле вагона было не протолкнуться. Люди садились в поезд, кто с чемоданом, кто с сумкой или большим узлом; на многих было надето по нескольку кофт, одна поверх другой. На нас поглядывали удивлённо и сочувственно: отсутствие багажа и тёплых вещей вызывало жалость. В скоплении людей мы рисковали быть оторванными друг от друга. Если бы папа не держал меня крепко за руку, я сама не смогла бы подняться в вагон. И вдруг мы услышали мамин крик:

– Мой узелок!!! Я уронила узелок! Помогите, кто-нибудь, ради бога! Это всё, что у меня осталось от дома!

Этот маленький узелок-путешественник, наше единственное имущество, выскользнув из маминых рук, упал под поезд. Мама последняя из нас поднималась в вагон и уронила узелок в тот момент, когда передавала папе Алика. Этот упавший на рельсы узелок оказался последней каплей, – мама не выдержала и разрыдалась.

– Женщина, держите ваш узелок! – услышали мы.

Какой-то парнишка, сжалившись, полез под поезд и достал его.

– Спасибо, спасибо вам! – говорила мама, вытирая слёзы, которые, найдя себе выход, уже не хотели прекращаться.

Наконец, посадка была закончена, двери вагона задвинуты. Эшелон тронулся.

С того самого момента, как мы услышали по радио сообщение Молотова о вторжении германских войск, всё, что происходило, было ужасно: бегство в овраг, поход в Сельцы и обратно, прощание с родными, наконец, последняя бомбёжка. Я делала, что мне велели, шла, бежала, падала на землю… но поверить в реальность происходящего не могла. Я не могла постичь всего ужаса этой действительности, мозг тринадцатилетней девочки не способен был осмыслить того, что творится вокруг. Но теперь я поняла. В тот момент, когда эшелон тронулся с места, я осознала, что покидаю родной город, что оставляю дом, где я родилась, где родились мои братья, где были счастливы мои родители. И этот дом, где прошло наше детство, мы, возможно, уже не увидим. В полутьме вагона не видны были мои слёзы, я могла не скрывать их. Я закрыла глаза, и под стук колёс, картины прошлой жизни, как в калейдоскопе, пронеслись передо мной.

Я увидела наш дом… огород перед домом… пугало возле калитки… Гиля завязывает ему галстук и, довольный, любуется своим творением… Я увидела себя, прыгающей в классики, играющей с Итой в куклы у неё дома… Её кукольная мебель, приводящая меня в восторг… Вот мы бегаем по оврагам, плещемся в речке… А вот в начале Вербовой улицы появляется папа с коробкой пирожных в руках, и мы, радостные, бежим ему на встречу. Ещё я вспомнила любимую тётю Гитл, наши прогулки по городу. Вспомнила, как мы с мамой ходили кататься на каруселях, как с папой гуляли по Первомайской и ели мороженое… И много, много других, таких же обыденных, но таких дорогих сердцу, счастливых мгновений. Всё это было совсем недавно, недели не прошло с рокового дня. А сегодня нас, как скот, в товарных вагонах гнали вглубь России на Урал, в далёкий Челябинск.

Мы сидели на полу вагона в жаре и духоте, без хлеба, без воды.

– Есть хочется, – устало прошептала я сидящему рядом брату.

– Что же ты у тёти ничего не поела, – вздохнув, отозвался Гиля. – Как маленькую надо было уговаривать. Знала же, какой путь предстоит.

– Не могу есть, когда на душе кошки скребут.

– На, держи, – Гиля протянул мне два сухаря – последние, что оставались в мешочке, который всунула нам при расставании тётя Зелда.

Родители ехали молча. Мама, измученная всем пережитым, прислонившись к папиному плечу, прижимала к себе спящего Алика.

Должно быть, мы отъехали уже далеко от Могилёва. Примерно через три часа поезд прибыл в Кричев – городок на востоке Могилёвской области.

VI. Снова вместе

Кричев в то время был небольшим городком на востоке Белоруссии недалеко от границы с Россией. Здесь эшелон остановился и нам объявили о пятнадцатиминутной стоянке. Мы вышли из поезда, чтобы подышать свежим воздухом и выпить воды. Люди старались не отходить далеко от своего вагона, чтобы не потерять его из виду.

Папа помог нам спуститься с поезда и, убедившись, что мы хотя бы попили воды и нас больше не мучает жажда, сказал маме:

– Лена, постой с детьми, я схожу, куплю вам поесть. Дети голодные.

– Минут через десять поезд отходит…

– Я успею, – сказал папа и побежал разузнать, где достать что-нибудь съестное.

Маме не удалось удержать отца. Прежде, чем она успела опомниться, папа скрылся из виду. Мама осталась с нами одна возле поезда, куда уже возвращались пассажиры, поскольку время стоянки истекало. Мы тоже поднялись в вагон в надежде, что папа вот-вот появится. С каждой минутой росло мамино беспокойство. Десять минут истекли, а папы всё не было. Уже стали закрывать двери вагонов. Мы поняли, что папа не успеет на поезд, и уже хотели было сойти, но не успели: дверь вагона задвинули, и через минуту эшелон тронулся.

Ужасная ситуация – потерять в пути близкого человека, который, отстав от поезда, остался совсем один, а ты удаляешься от него на этом поезде всё дальше и дальше. А что должен был испытать отец, видя, как поезд уносит вдаль его семью?

Вначале мама растерялась, потом, поняв ужас ситуации, разрыдалась. Мы с Аликом последовали её примеру. Один Гиля ещё способный рассуждать здраво, глядя на наши рыдания, не выдержал и сказал:

– Ну, зачем слёзы лить? Можно же на следующей остановке сойти и там папу дождаться. Он ведь наверняка пойдёт следом за поездом.

– И правда, милая, чего реветь? Послушай сына, – вмешалась наша соседка по вагону, пожилая женщина, примостившаяся тут же рядом с нами возле стенки вагона, недалеко от входа. Она ехала с мужем и двумя дочерьми из Березина, что в ста километрах от Минска. Её троих сыновей забрали на фронт в первый же день войны. Когда началась бомбёжка, они очень испугались и, недолго думая, слава Богу, бросили всё и побежали. Слышали, что Минск бомбили непрерывно, дороги там перекрыты, люди уже даже не могут уйти из столицы. Поэтому они решились бежать, пока есть хоть какая-то возможность уйти. До Могилёва шли пешком. По дороге их бомбили. Она сама не понимает, как им удалось остаться в живых. Всё это женщина рассказала нам, пока мы ехали, и мама, выслушав её, тихо сказала:

– О чужой беде узнаешь, своя легче становится. Я ещё очень счастливая: все мои дети со мной.

Взяв себя в руки, мама поняла, что Гиля прав. Признав логичность его слов, мы успокоились и стали с нетерпением ждать следующей остановки. К счастью, дожидаться пришлось недолго. Через несколько километров, в ближайшем селе, эшелон остановился, чтобы пропустить какой-то состав. Мы воспользовались этим, чтобы сойти с поезда.

– Будь, что будет, – сказала мама, – подождём. Если суждено будет уехать, уедем вместе.

Мы присели на перроне и стали ждать. Что ещё мы могли сделать? День клонился к вечеру. Медленно сгущались поздние июньские сумерки. Становилось прохладно. Мы просидели уже часа два, молча ожидая чуда. И оно свершилось. Я сидела лицом к дороге, откуда мы ждали папу, и первая увидела знакомый силуэт. В сумерках трудно было разглядеть человека, и сердцем я узнала его раньше, чем глазами.

– Папа! – закричала я и, вскочив, бросилась ему навстречу. Братья, опомнившись, последовали моему примеру.

– Моя девочка! – подхватил меня папа. Подбежали Гиля с Аликом за своей долей поцелуев. К нам присоединилась мама и, наконец, все вместе мы сели на платформе ждать следующего эшелона. К счастью, ждали мы недолго. В дни первой волны эвакуации старались вывезти как можно больше людей, пока это было возможно, поэтому эшелоны отправлялись с максимальной частотой. Уже через полчаса мы снова сидели в товарном вагоне поезда, но этот эшелон шёл в Троицк.

VII. Прибытие

Наше дальнейшее путешествие во втором эшелоне прошло без приключений, если не считать семидневной тряски в товарном вагоне, где сидели прямо на голом полу. Наслушавшись рассказов соседей по вагону, бежавших из Могилёва и других мест, откуда ещё можно было убежать, мы вновь и вновь благодарили судьбу за то, что живы и за то, что мы вместе. Семь дней мы колесили по России. Города, леса, озёра – казалось, им не будет конца. Мы выехали из Могилёва двадцать восьмого июня, а утром шестого июля наш эшелон прибыл в Троицк. Люди уставшие, измученные выходили из поезда, не веря, что это конец пути.

Троицк – город на юго-востоке Челябинской области, на границе с Казахстаном. Город расположен на месте слияния рек Уй и Увелька, которые в черте города сильно расширены, отчего одна часть города оказывается на полуострове, омываемом двумя реками. Безупречно ровные улицы Троицка делят город на такие правильные квадраты, что кажется, будто их линейкой чертили. После витиеватых улиц Могилёва это было странно и непривычно.

На вокзале был организован пункт приёма, где вновь прибывших регистрировали и распределяли по районам, кого в общежития, кого на подселение к местным жителям. Нас определили в русскую семью Столбовых. В сопровождении милиционера мы прямо с вокзала отправились в ту часть города, что расположена на полуострове. Шли по улицам, шатаясь, как пьяные: мы всё ещё ощущали себя в тряском вагоне.

Гиля, с его обычной наблюдательностью, единственный из нас всех заметил, с какой математической точностью расположены улицы, по которым мы шли. Остальным было не до этого. Перспектива жить с чужими, незнакомыми людьми под одной крышей не сильно радовала… Шли мы довольно долго. Наконец, свернули на улицу Климова.

Милиционер указал нам на дом, мы поднялись вслед за ним по лестнице на второй этаж. Возле двери одной из квартир он остановился и позвонил. Дверь открыла высокая, крупная дама в ярком халате и в бигуди на светлых волосах.

– Гражданка Столбова? – спросил милиционер.

– Да, – ответила дама, – а в чём дело, гражданин начальник?

– В связи с большим количеством эвакуируемых граждан руководство города приняло решение о размещении части из них в домах местных жителей. Вот, держите предписание, ознакомьтесь, – и милиционер, не давая даме опомниться, протянул ей бумажку с подписью. – Вот, принимайте жильцов, гражданка Столбова. Проходите, граждане.

Гражданка Столбова слегка опешила, увидев такую ораву в своей квартире.

– Гражданин начальник! Ну, вы бы хотя бы предупредили! – воскликнула дама.

– Нет времени, гражданка, на предупреждения! Размещайте людей! – сказал милиционер и вышел, оставив нас с хозяйкой.

Крайне неприятно чувствовать себя навязанным кому-то, кто совсем не в восторге от твоего присутствия, и с превеликим удовольствием избавился бы от тебя, если бы только мог. Именно это мы чувствовали, стоя в передней Столбовых. Не зная, как быть, отец сконфуженно произнёс:

– Простите нас…

– Да что мне вас прощать! – отмахнулась женщина в бигуди. И помолчав, добавила, – ну, давайте знакомиться. Меня зовут Любовь Николаевна. Мужа моего – Павел Васильевич, его сейчас нет… Вас как называть?

– Моё имя Залман, – представился папа. – Моя жена Лена, дети: Гиля, Лиза и Илья.

– Ясно, – молвила Любовь Николаевна, смерив нас взглядом. – Ну, что же, пойдёмте! Подумаю, куда вас пристроить.

Мы проследовали за хозяйкой из прихожей в небольшую гостиную.

– Значит, так, – со вздохом оглядев нас, сказала Любовь Николаевна, – жить вы будете тут, другой комнаты у меня для вас нет. Вот здесь поставлю вам ширму. Сюда можно занавеску вместо двери. Могу дать две раскладушки. Если у вас есть деньги, можете сходить на рынок, найдёте там, я думаю, и раскладушки, и постель – люди сейчас всё продают. Вещей, я вижу, у вас и нет совсем?

– Только то, что на нас…

– Ну, значит, этого сундука вам с лихвой хватит… Пойдём со мной, мальчик, – обратилась она к Гиле, – поможешь мне достать раскладушки из чулана.

Раскладушки были принесены, ширма поставлена, импровизированная дверь повешена. Отец, взяв в помощь Гилю, отправился в город на рынок, чтобы купить самое необходимое. Мы с мамой, уставшие, измученные долгой дорогой, остались разбирать наш единственный узелок, что заняло не более пяти минут. Потом мама усадила нас с Аликом рядом с собой, обняла, и так мы долго просидели молча, пытаясь осмыслить всё, что с нами произошло…

Мы кое-как устроились в том углу, который нам выделили Столбовы. Папе удалось достать ещё одну раскладушку, пару одеял и подушек. Убегая из дома, мама схватила, конечно, не только грамоты с портретами Ленина и Сталина. Она, к счастью, успела взять и деньги, что были припасены на чёрный день. Мы смогли купить немного самых необходимых вещей.