Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Храм согласия

Уходя из госпиталя, Нина захватила с собой коробку CHANEL, а флакон с духами забыла на тумбочке. В тот вечер, когда все они услышали о гибели Федора Петровича, мертвый генерал уже летел для захоронения в столицу и был где-то над Киевом. Начальник госпиталя Иван Иванович сразу же дозвонился в штаб армии, о чем сообщил Нине, так что она уехала в Москву к самому Федору Петровичу, к его матери и к его двухлетнему сыну от официального брака. На всякий случай Александра дала ей Надин адрес и адрес своей больницы. Она надеялась, что когда-нибудь встретится с Ниной и вернет ей флакон «Шанели». Духами она с тех пор не воспользовалась ни разу, а флакон иногда рассматривала. Он был простой прямоугольной формы, но почему-то удивительно изящный. Глядя на флакон из неведомой Франции, Александра всегда думала о сестре Марии, туманно воображала дальние страны и представить себе не могла, что когда-то этот прямоугольный, подчеркнуто элегантный флакон обернется против нее неопровержимой уликой – вещественным доказательством…

VII

Вскоре Мария и доктор Франсуа прибыли в пустыню, на главную стоянку царька Исы и его единственной жены Ульяны.

В Сахаре не бывает вечера как сумеречного времени суток, а после бела дня сразу наступает темная ночь, осененная переливчатыми звездами и зыбким светом Млечного Пути. И все-таки скажем так: вечером в честь Марии и доктора Франсуа был устроен пир. Икланы, чернокожие рабы туарегов, зарезали десятка полтора молодых барашков и, едва освежевав их, принялись варить, жарить, запекать в золе, притом все это делалось одновременно, так, чтобы яства поспели к столу разом.

– Запахи – ошеломляющие! – потянув ноздрями, сказала Мария по-русски. – Так вкусно пахнет, что можно и не есть, а сыт будешь!

– Не думаю, – также по-русски отвечала ей хозяйка туарегской стоянки.

Высокие костры в разных местах огромного круга как бы гасили лучистый свет звезд над Сахарой. Старики туареги сидели отдельно, старухи отдельно. Юноши и девушки образовали малый смешанный круг. За теми кострами, что горели по периметру большого круга, разместились икланы, как всегда довольствующиеся объедками со стола туарегов, но все-таки не обделенные праздником, а веселящиеся еще более самозабвенно, чем их хозяева.

Высокорослый иклан подвел белого коня Исы. Сам царек снял с его крупа львиную шкуру и широким жестом постелил наземь для Марии и доктора Франсуа, что считалось знаком высшего уважения среди туарегов.

Лица туарегских мужчин и юношей были закрыты тонкими синими покрывалами так, что были видны лишь глаза, а лица девушек и женщин блистали во всей красе. Мария удивилась, как много красивых лиц среди туарежанок. Женщины и девушки были тоже в праздничных синих одеждах, с открытыми шеями в золотых и серебряных монистах, с многочисленными браслетами и кольцами на руках. С детства Мария привыкла первым делом смотреть на руки человека – так научила мама. И теперь от нее не ускользнуло, насколько красивы руки туарежанок, да и сами они были одна лучше другой. Но краше всех оказалась Ульяна – на ней был накинут короткий белый хитон, перехваченный в талии широким алым поясом с золотой сканью и открывающий ее стройные ноги выше колен, а на левом предплечье, в специальной петле, блистал маленький кинжальчик – признак высшей власти в племени.

Старики и старухи жевали табак. Молодежь водила хороводы, притом юноши кружились в одну сторону, а девушки в другую. Икланы били в тамбурины и танцевали свои танцы, исполненные необыкновенной грации и бешеного темпа.

К мясным блюдам молодые рабыни подали в кружках верблюжье молоко, разбавленное водой и приправленное душистым диким медом с горных отрогов Ахаггара, что на границе с Алжиром и Марокко.

Пир явно затягивался, и Мария с Улей тихонько отошли за костры метров на сто, в манящую черную глубину пустыни.

– Нам нужно сходить с караваном в Ливию, – сказала Мария. – Хотя это три тысячи верст, твои туареги прекрасно знают туда дорогу. В Бер-Хашейме мы должны посетить знахарку Хуа, которая лечит от бесплодия.

– Я о ней слышала. Хорошо бы, – охотно согласилась Уля.

– Вот и ладно. Тогда поговори с Исой и вели снаряжать караван. Дня три-четыре я побуду туарежанкой, пообвыкнусь с вашими нарядами, а доктор Франсуа вернется домой.

В начале следующей недели караван двинулся на запад. Он был снаряжен наилучшим образом, с большими запасами воды, еды, с подарками для Хуа. Помимо Марии, Ули и двух чернокожих рабынь при них, караван состоял из туарегов – погонщиков пятнадцати верблюдов и пяти туарегов личной охраны Марии и Ули, тех самых, которых Мария спасла от расстрела. Тут важно заметить, что Мария запретила туарегам брать с собой огнестрельное оружие.

Через две недели утомительного пути Мария, наконец, увидела то, что искала, – огромную, чудовищную тучу пыли, катящуюся по пустыне на восток, к боевым порядкам англичан. В щель паланкина она рассмотрела в свой восемнадцатикратный морской бинокль движущиеся в потоках пыли легкие итальянские танки, которые тащили за собой на тросах кустарники и деревья, привязанные корнями к танку. Кроны в хвосте создавали тучи пыли, имитировали наступление тяжелых немецких танков. А тяжелый настоящий танк Мария разглядела только один, видно, отправленный в поход для пущей важности, чтобы он мог бабахнуть издали натуральным снарядом.

«Неплохо, – подумала Мария. – Ай да молодец этот Роммель! Как сказали бы у нас в России: все проще пареной репы. Здесь он создает видимость атаки, а сам ударит совсем в другом месте. Неплохо. Очень ловко».

Казалось, тайна Роммеля была разгадана и, если бы не мечта о ребенке, можно было поворачивать домой, но Мария решила продолжить путь, добраться до Триполи, посетить знахарку и одарить ее честь честью, независимо от того, что та скажет. Больше всего на свете Марии хотелось родить ребенка, и к тому же что-то подсказывало ей, что разгаданная ею тайна Роммеля не единственная, а есть что-то еще, – ведь говорил же Джордж, что английские самолеты-разведчики засекают в пустыне множество тяжелых танков.

VIII

Два длинных ряда сочащихся и от этого золотисто поблескивающих на солнце, еще не потемневших пеньков на месте вековой липовой аллеи в польском фольварке в те мартовские дни 1945 года навсегда остались для Александры Александровны одним из центральных образов войны. Тут и бессмысленность, и необходимость, и жестокость, и желание выжить соединились воедино так плотно, что пенек вместо огромного живого дерева, спиленного на дрова во имя поддержания жизней множества искалеченных людей, стал для Александры Александровны олицетворением войны как способа существования. Из окна операционной пеньки были похожи на арифметический знак ноль, что, видимо, и есть символ всякой войны, если, конечно, прав Пифагор и «числа управляют миром»[14].

IX

Прибыв в Бер-Хашейм, Мария с Улей переночевали на постоялом дворе, где для знатных особ были отведены довольно приличные покои. Рано утром, до большой жары, еще с вечера через своего гонца предупредив знахарку о визите, они отправились к ней домой.

Знахарка Хуа приняла их радушно и без удивления – к ней ездили и из еще более дальних мест Сахары. Она полулежала на тахте, потягивая мундштук булькающего в двух шагах кальяна.

– Будем говорить по-арабски или по-туарегски? – спросила ее Мария после обычных церемонных приветствий.

– Я сама кабилка[15], – отвечала хозяйка дома, не вставая с широкой тахты. – Можно говорить по-арабски, по-туарегски, по-французски, а вашего русского языка я не понимаю.

То, что она знала их подлинную национальность, произвело на Марию сильное впечатление, а Уля, так та просто открыла рот и глаза ее расширились от ужаса.

– Девочки, не пугайтесь, – успокоила их Хуа на неплохом французском. – Я не угадала, мне просто донесли. – Она позвонила в серебряный колокольчик. – Мне всегда доносят. Сахара знает все, а от меня у нее нет секретов.

Знахарка Хуа была красива и еще молода. Предложив гостьям сесть за маленьким столиком для кофепития, сама она все еще не вставала с тахты.

На звук колокольчика явилась полная чернокожая старуха с лоснящимся лицом, в красном платье и красной косынке, из-под которой выбивались концы коротко стриженных седых волос.

– Кофе, – бросила Хуа.

Старуха почтительно кивнула и удалилась.

Приказывая принести кофе, Хуа подняла указательный, безымянный и средний пальцы в массивных золотых перстнях с крупными сапфирами почти фиолетового цвета. На ней вообще было слишком много драгоценностей, за каждое из которых можно было бы купить по меньшей мере одного рабочего верблюда[16].

Мария сразу обратила внимание, что в приемной комнате Хуа преобладал красный цвет. Красный цвет, блеск золота, сладковатый запах тлена и, конечно же, ярко-желтая канарейка в золоченой клетке – обычный атрибут всех богатых домов.

Украдкой Мария рассматривала знахарку. Длинные черные волосы Хуа против обычая были распущены, их лишь слегка прикрывала косынка ярко-синего цвета, и еще не потерявшие блеска шелковистые волосы ниспадали на чуть округлые покатые плечи. Знахарка была одета в свободное, длинное шелковое платье пурпурного цвета, раззолоченный корсет высоко поднимал грудь, массивный золотой пояс подчеркивал тонкую талию и бедра. Выкрашенные хной кисти рук и ступни ног Хуа гармонировали своим красно-желтым цветом с ее одеянием и с общей обстановкой комнаты. Мария особо отметила, что тонкая кожа на лице знахарки, на шее, на открытых частях рук и ног была светлая, почти бледная. Большие глаза Хуа горячечно блестели, черные зрачки почти сливались с черной радужкой, и казалось, что на фоне чистых белков они как бы плавают. На пухлых, красиво очерченных губах Хуа скользила блуждающая улыбка.

– Хотите кальян? – перехватив один из изучающих взглядов Марии, предложила знахарка.

Гостьи отрицательно покачали головами.

Когда принесли три крохотные чашечки бедуинского кофе на золоченом подносе, Хуа наконец встала с широкой тахты. Золотые браслеты на тонких щиколотках знахарки несколько раз звякнули, пока она шла к гостям. Знахарка села с ними за один столик. Мария и Уля не могли не отметить, какая у нее великолепная фигура, сколько в ней грации и изящества.

– Будем говорить по-французски? – спросила Хуа.

– Да, – взглянув прямо в глаза хозяйке, отвечала Мария, – хотя бы потому, что это родной язык вашего отца.

Теперь пришла очередь оторопеть знахарке. Ее зрачки дрогнули – для умеющего владеть собой человека это единственная примета точного и внезапного попадания в цель, совладать с которой не может никто.

– И что вы знаете о моем отце?

– Немного. Он был француз. Приехал в Африку служить в Иностранном легионе. За год до окончания контракта встретил вашу маму. А когда родились вы, наплевав на все предрассудки, женился на ней, уволился из легиона… Редкий случай.

– Все остальное про меня вы тоже знаете? – с подчеркнутым миролюбием в голосе спросила Хуа.

– У нас, у русских, такой обычай: по возможности узнавать о тех, от кого рассчитываешь получить помощь.

– Хороший обычай… Теперь по очереди, не мигая, посмотрите мне в глаза. Поверните лицо к свету, – обратилась она к Марии. – Вот так, хорошо.

Изучив глаза Марии и Ули, знахарка сказала:

– Вы мне приятны. Вы ровня. Я не буду вас лечить.

Названые сестры взглянули на Хуа с удивлением.

– Вас не от чего лечить. Вы здоровы, а чтобы родить, вам нужен здоровый мужчина.

– Наши мужья…

– Я их не смотрела, – прервала Марию знахарка. – Может быть, просто пока не совпало. Всякое бывает.

– Можно надеяться? – чуть слышно спросила Уля.

– Нужно. Вы здоровы.

– Вам должны понравиться наши подарки, мадам Хуа, – сказала Мария.

– Мадемуазель. Вы не можете этого не знать. – Черные глаза Хуа вызывающе сверкнули.

– Простите, мадемуазель, – исправилась Мария, подумав про себя, что именно так долгие годы поправляла собеседников она сама. Оказывается, до чего глупо это выглядит со стороны, когда повидавшая виды женщина представляется непорочной девой. – Вам должны понравиться подарки.

– Не возьму. Не заработала, а зря не беру.

– Вы очень обидите нас, очень! – В голосе Марии было столько тепла и искренности, что Хуа сдалась.

– Хорошо. Спасибо за подарки. На обратном пути будьте осторожны – скоро немецкое наступление, это опасно. Кстати, вы знаете, что у вас война?

– У туарегов? – испуганно спросила Уля.

– У русских, – усмехнулась Хуа. – Вчера на рассвете Германия напала на Россию.

Чернокожая служанка знахарки проводила их за калитку тесного дворика, обнесенного высоким глинобитным забором. Мария и Уля молча подошли к дожидавшимся их туарегам, сели на лошадей и поехали бок о бок.

Жгучее африканское солнце пекло голову, улочки Триполи почти обезлюдели – народ попрятался от надвигающегося полдневного зноя.

– Теперь, Улька, это и наша с тобой война, – сказала Мария после долгого молчания.

X

Обратный путь был не так утомителен, как дорога в Бер-Хашейм, и потому, что Хуа вселила в них надежду, и потому, что с каждым переходом они приближались к дому. Караван шел как обычно, часов с трех ночи, а останавливались они за полтора часа до захода солнца, чтобы успеть разбить лагерь, покормить и напоить верблюдов да и себе приготовить ужин.

Весь долгий, знойный, крайне утомительный день пути Мария и Уля проводили в паланкинах, хоть как-то защищавших их от жгучего, слепящего солнца и устроенных на одногорбых спинах верблюдов таким образом, что можно было дремать и не бояться, что тебя потеряют в пути.

Дорога убаюкивала, располагала к размышлениям и воспоминаниям. Собственно, это был единственный способ ненадолго забыться и преодолеть нудность многочасового пребывания на мерно покачивающейся спине верблюда; в его иноходи было что-то очень похожее на морскую качку, так что не зря называют верблюдов кораблями пустыни, а арабы, в свою очередь, называют корабли верблюдами моря. Конечно, Мария думала об Антуане, благодарила бога, что он в прямом смысле послал его с небес. Когда она сейчас думала об Антуане, то ей было ясно, что жила она на самом деле в детстве, потом – когда была влюблена в адмирала дядю Пашу, и живет теперь, при Антуане, а посередине – пустота, ее женское безвременье, выживание, но не настоящая жизнь. «А Сашенька, наверное, растит детей. Или пойдет воевать? Боже, как там моя мамочка, где она, в каком уголке России? И почему в больнице, в Праге, я назвалась Галушко? Как это странно, я ведь и двух слов никогда не сказала с этим Сидором Галушко, только запомнила на всю жизнь, как неправильно смотрел он на молящуюся маму, давным-давно, в церкви на Нерли, где так сладостно пахло душистыми травами, разбросанными от входа до иконостаса. Странно, очень странно… Боже, опять война в России! Сколько можно уничтожать наш народ? Господи! Спаси и сохрани Россию!»

На семнадцатый день пути в Тунизию, перед рассветом, когда караван, как обычно, был в пути, война напомнила о себе. Сквозь дрему Мария расслышала далекий гул. Встрепенувшись, она прислушалась. Гул нарастал, он катился с запада на восток.

«Правнуку Пушкина надо бы иметь дело не со мной, а с Хуа – вот действительно информированный человек: немцы пошли в наступление».

Гул и рокот накатывали все явственнее. Мария приоткрыла полог паланкина. На земле уже стояли священные минуты сухура, пограничные минуты, разделяющие в пустыне день и ночь: солнце еще не взошло, но рассеянный яркий свет уже заливал необозримые пространства, ласкал взор надеждой на вечную жизнь в этом вечном, прекрасном мире. Сверкнул на востоке краешек солнца, и в ту же секунду в зыбком мареве пыли и солнечных лучей Мария увидела растущую на глазах колонну немецких танков. Она не смогла их сосчитать, только различила, что это настоящие, закамуфлированные под цвет пустыни тяжелые танки, все как на подбор, один к одному. «Боже мой, сколько танков! Невероятно!» Вдруг в груди ее возник тот самый знакомый холодок, что всегда предшествовал в ее судьбе большим опасностям и большим неожиданностям. Она прислушалась, что-то показалось ей странным в реве десятков тяжелых танков. Она попыталась вслушаться еще внимательнее, но тут вся колонна одномоментно остановилась и на смену реву и рокоту пришла пугающая тишина – танки заглушили моторы. Мария поняла, что не только она видит колонну, но и из колонны увидели караван. Она успела подумать, что тяжелые танки в пустыне, видимо, хорошо считать с высоты, чем и занимаются английские самолеты-разведчики. В ту же минуту, как она это подумала, от колонны отделилась танкетка и двинулась к каравану.

Открытая танкетка шла быстро, вместе с водителем в ней было четыре человека в желтовато-серой камуфляжной форме.

Мария велела остановить караван.

Танкетка подъехала именно к ее паланкину, наверное, потому, что он был впереди Улиного. Мария приоткрыла полог и сказала туарегу, чтобы тот уложил верблюда. Ее жест очень понравился генералу, вышедшему из танкетки вместе с двумя офицерами; генералу польстило, что хозяйка каравана опустилась, чтобы не смотреть на него сверху вниз.

Молодой черноглазый офицер неожиданно заговорил на чистейшем арабском языке:

– Генерал Роммель спрашивает: куда держите путь?

Мария знала немецкий язык с малолетства почти как русский, но переводчику Роммеля ответила по-туарегски:

– Возвращаемся из Бер-Хашейма. Домой, на стоянку.

Молодой офицер понял ее и перевел генералу:

– Это туареги. Возвращаются домой из Бер-Хашейма.

– А что они там делали?

– Зачем вы ездили в Бер-Хашейм, спрашивает генерал Роммель, – опять же по-арабски перевел Марии офицер, видимо, недостаточно хорошо говоривший по-туарегски, хотя и понимавший все слово в слово. – Зачем вы ездили в Бер-Хашейм? – повторил он.

Мария замялась, потупилась. Ее лицо и вмиг поникшие плечи изобразили крайнее смущение.

– Зачем?

– К знахарке Хуа… Чтобы родить детей… – пресекшимся голосом, не поднимая глаз, отвечала Мария.

– Господин генерал, они ездили в Бер-Хашейм к знахарке Хуа, которая лечит от бесплодия.

– Тогда мне понятно ее смущение, – улыбнулся Роммель. – А в Бер-Хашейме есть такая? – тут же настороженно добавил генерал.

– Да, господин генерал, Хуа знает вся Сахара. Жена моего старшего брата тоже ездила к ней и потом родила.

В разговор неожиданно вступил второй офицер при генерале – плотный, седеющий полковник в круглых очках с металлической оправой:

– Господин генерал, разрешите расстрелять караван? Из крупнокалиберного пулемета – минутное дело, – произнес он по-немецки. Его голубые добрые глаза усталого старого учителя вспыхнули на мгновение чистым светом, как у человека, способного быстро и хорошо сделать свою работу.

– Зачем?

– Они слишком близко от наших порядков, здесь не больше двухсот семидесяти метров, а вы приказали открывать огонь на поражение с трехсот.

– Курт, у вас четверо детей, откуда такая кровожадность? Вы видите, что у них нет ни одной винтовки. Если бы была хоть одна…

– Орднунг есть орднунг, – смущенно отвечал Курт.

Генерал Роммель пристально посмотрел на Марию, и она не смогла отвести глаз, побоялась, что насторожит немца.

– Почему лицо ее открыто? Почему у нее светлые глаза? – вдруг спросил переводчика Роммель. Спросил, как выстрелил. Душа Марии заледенела от страха.

– О, у туарегов женщины не закрывают лица, – почти весело отвечал переводчик. – А глаза у берберов иногда бывают светлые, серые и даже голубые.

– Красивая дикарка, – печально сказал Роммель. – Но они ведь не берберы, а туареги?

– Туареги – тоже берберы, просто одно из племен.

– Ладно. Пусть родят сыновей! – Роммель поднял руку в знак прощания, повернулся и пошел к танкетке.

– Можете ехать. Генерал Роммель желает вам родить сыновей.

Военные сели в открытую танкетку, та ловко развернулась и покатила к боевым порядкам, хотя и закамуфлированным под песок пустыни, но очень хорошо различаемым с высоты.

Едва разлепляя онемевшие губы, Мария велела погонщику поднять ее верблюда.

Как только танкетка подъехала к своим, взревели моторы, и тяжелые немецкие танки двинулись неторопливо, словно в психическую атаку.

Мария овладела собой и напряженно прислушалась к работе моторов, она прислушивалась изо всех сил, пока не убедилась в своей догадке… «Да! Да! Да! Тысячу раз – да!»

Не расстреляв Марию, блистательный боевой генерал Роммель совершил роковую ошибку.

XI

В конце апреля 1945 года из госпиталя пропал заместитель начальника по тылу Ираклий Соломонович Горшков. Все знали, что Ираклий Соломонович просто так не исчезает: если его долго нет, значит, жди перемен, а то и передислокации. Хотя куда еще можно передислоцироваться, если не сегодня завтра Берлин будет наш? Если работа в госпитале налажена до автоматизма. Если каждый считает не только дни, но и часы, минуты, секунды, оставшиеся до Победы?! Если так хочется домой? Если такая смертная тоска берет за душу…

Александра даже спросила об Ираклии Соломоновиче у Папикова.

– Никто не знает, – отвечал Папиков, – даже сам генерал, даже особист. Ираклий Соломонович убыл в распоряжение штаба фронта.

– Значит, что-то будет, – хитро улыбнулась Папикову Александра, давно освоившаяся с главным врачом, – значит, что-то будет…

– Я тоже так думаю. В конце концов есть еще Дальний Восток, Япония…

– Ого! – удивилась Александра. – Хотя всякое может быть, почему бы и нет?

2 мая 1945 года пал Берлин.

Вечером следующего дня половину персонала госпиталя во главе с Папиковым вместе со всем инструментарием, большим запасом медикаментов и месячным сухим пайком перебросили в нескольких крытых брезентом студебекерах на близлежащий аэродром. Здесь они промаялись сутки. Слава богу, и под открытым небом было совсем тепло. Где-то раздобыли какие-то доски, разложили их недалеко от взлетной полосы, расстелили на них одеяла, которые были даны им в дальнюю дорогу вместе с постельным бельем для будущего госпиталя и всеми прочими причиндалами, и, можно сказать, расположились веселым табором очень даже неплохо. Все были возбуждены неизвестностью, все незлобиво подначивали друг друга и с удовольствием смеялись каждой даже мало-мальской удачной шутке. Всем было ясно, что полетят они если и не в тартарары, то куда-то очень далеко – иначе зачем сухой паек на целый месяц?

– А я в детстве жила на Дальнем Востоке, – сказала Александра «старой» медсестре Наташе. – Мы с мамой жили в Благовещенске на Амуре, там на другом берегу китайцы. И в Петропавловске-Камчатском жили, а там такая Авачинская бухта – чудо! И вид прямо на Тихий океан!

– Может, опять увидишь, – сказала Наташа, которая, как и все, несмотря на полную загадочность их будущего маршрута, давно поняла, что к чему. Всех навел на размышления сухой паек, выданный на месяц.

В три часа ночи 5 мая их загрузили в два транспортных самолета, и они полетели туда – не знаю куда.

Через час и десять минут самолеты приземлились на неизвестном аэродроме. С земли была подана команда к полной разгрузке. Никто не угадал. Всех обманули – и своих, и чужих. Так высока была в те дни степень конспирации, что не пожалели и месячного сухого пайка, всех ввели в заблуждение.

Судя по исключительно аккуратной разметке на летном поле, еще совсем недавно этот аэродром был немецким. Разгрузились в полчаса.

Было очень тепло и тихо. От земли поднимался белесый, стелющийся туман, и при виде потемневших от росы ближних лугов и каких-то строений вдалеке никак не верилось, что они приехали на войну. Солнце еще не взошло, но с каждой минутой небо становилось все светлее, а кромка горизонта на востоке чуть позеленела, и росные луга за аэродромом стали все рельефнее перетекать с одного пологого склона на другой, пока наконец не вспыхнули, не заискрились под солнцем, вдруг ударившим поверх черепичных крыш аккуратненького, словно игрушечного, городка, смутные очертания которого еще недавно лишь проступали в призрачном полусвете.

– Господи, красиво-то как! – громко воскликнула «старая» медсестра Наташа, и все, кто ее услышал, вдруг замерли на мгновение, и в ту же минуту на западе заработала тяжелая артиллерия.

– Наши бьют!

– Точно. Звук наш.

Всем стало понятно, что хочешь или не хочешь, а приехали они на войну, все на ту же войну, которая, оказывается, еще не везде кончилась.

Доставившие их самолеты улетели сразу после разгрузки, а из обслуги было на аэродроме всего пять человек во главе с сержантом, которые лишнее слово боялись проронить и на вопросы госпитальных о том, где они и что их ждет, отвечали как заведенные одно и то же: «Не можем знать!»

В восемь утра, когда команда под началом очень невоенного полковника Папикова истомилась до дури и, как сказала бы мама Александры Анна Карповна, «тынялась» по пустому полю аэродрома, с дальнего шоссе, по которому с глухим рокотом шел на запад нескончаемый поток нашей техники, вдруг повернула в их сторону небольшая колонна, и скоро подкатили четыре крытых брезентом новеньких студебекера. К фаркопфу головной машины была прицеплена зеленая полевая кухня – наша, родная. При виде полевой кухни Александре Александровне сразу вспомнился ее ППГ, его усатый начальник К. К. Грищук, прозрачное озерцо, в котором так славно искупались они по очереди с Адамом, вспомнилось, как подвернула ногу и он нес ее по осеннему полю в тот хрустальный, богоданный день навстречу, казалось, вечному счастью. Полевые кухни у них в ППГ были точно такие же, как и эта, прицепленная к американскому грузовику.