Летнее утро, летняя ночь (сборник)

О, мисс Уэлкс, думал он, мисс Уэлкс! Всадить бы каждому из этих едоков серебряную вилку в бок, чтоб вели себя уважительно, когда мисс Уэлкс просит передать масленку. А то ведь даже не поворачиваются в ее сторону – треплются себе с другими. На люстру и то обращали больше внимания, чем на мисс Уэлкс. «Красивая, правда?» – восхищались они. «Просто блеск!» – кричали наперебой.

Но они не знали мисс Уэлкс так, как знал ее он. Она сверкала разными гранями почище хрустальной люстры, если смотреть под правильным углом: только развесели – и ее смех зазвенит на открытой летней веранде мелодичными китайскими колокольчиками. Но нет, для постояльцев она была – что паутина на стенке или пыль под ногами, и Дуглас, готовый провалиться сквозь землю, вжимался в стул и не сводил с нее глаз, пока расправлялся с супом и салатом.

Из своих комнат спустились, щебеча, три молодые женщины, припозднившиеся к ужину. Эти всегда приходили последними, как примадонны, выплывающие на сцену из потертой бархатной кулисы. Они завели манеру брать друг дружку за плечи и разглядывать, чтобы удостовериться, ровно ли нарумянены щеки, не выбилась ли прядочка из прически, не склеились ли ресницы, накрашенные тушью из особой коробочки, куда требовалось прежде поплевать; после такой проверки все трое еще немного медлили, расправляли юбки и только тогда представали перед публикой, а мужчины-постояльцы разве что не устраивали овацию.

– Приветик, Том, Джим, Билл. Джон, Питер, приветик!

С набитыми ртами пятеро поименованных вскакивали из-за стола и выдвигали стулья для молодых прелестниц; от общего хохота люстра издавала мученический стон.

– Смотрите, что я получила!

– Поглядите, что у меня!

– А у меня – вот что!

Дамочки хвалились подарками, непременно распаковывая свертки за общим столом. Ну ладно, сегодня было Четвертое июля, но и в другие, хоть чем-то примечательные дни происходило то же самое – они развязывали ленточки и восклицали: ах, зачем же, право! Даже на День памяти павших были подарки, вот ведь до чего доходило. На дни рождения Линкольна, Вашингтона и Джефферсона, на День Колумба, на пятницу тринадцатого числа. Анекдот, да и только. А однажды им преподнесли сувениры в обычный будний день, причем с записочками: «По случаю понедельника!» Это событие вспоминали потом еще полгода.

Сейчас они, гремя коробочками, дергали банты кроваво-красными ногтями, а в отдалении, где соединялись два берега едоков, сидела мисс Леонора Уэлкс, которая и так-то ела небольшими кусочками, а теперь еще более замедлила трапезу, неслышно положила вилку и ждала, когда под хрустальным светом люстры откроются взору новые подношения.

– Духи! В звездно-полосатом футляре!

– Ароматические соли для ванны, а флакон в виде шутихи!

– Конфеты! Уложены столбиками, как хлопушки!

Все выразили восхищение.

Мисс Леонора Уэлкс тоже сказала:

– Какая прелесть!

И почти сразу:

– Спасибо. Замечательный ужин.

– А десерт не будете? – удивилась бабушка.

– В меня больше не поместится. – С этими словами мисс Уэлкс, улыбаясь, выскользнула из-за стола.

– Понюхайте! – вскричала одна из дамочек, проведя откупоренным флаконом под мужскими носами.

– Ах! – восхитились все разом.

* * *

Дуглас пулей вылетел из дверей; створки еще не успели сомкнуться у него за спиной, а он уже – в шестьдесят восемь прыжков, босиком – пересек прохладную зеленую лужайку. В кармане позвякивала мелочь – остаток от суммы, скопленной на праздничные хлопушки, причем остаток весьма приличный. Босые ступни зашлепали по нагретому солнцем асфальту, перебежали через дорогу и остановились перед витриной лавки миссис Зингер, где красовались разложенные красными кругами чертики, торпеды в опилках, десятидюймовые петарды – такие кому хочешь голову снесут и на дерево закинут вместо футбольного мяча, а рядом девятидюймовые – эти могут консервную банку зафитилить аж на солнце, и огненные шары – большая редкость, красотища, прямо как усталые бабочки, красные, белые, синие, сложившие шелковистые крылышки, но готовые вспорхнуть, напитаться теплым воздухом и улететь в летнюю ночь, прямо к звездам. Да, много там было ценных вещей, так бы и рассовал их по карманам, но почему-то, стоя у витрины и пересчитывая монеты – десять, двадцать, сорок центов, доллар семьдесят, – бережно хранимые, заработанные стрижкой газонов и кустарников, он оглянулся на бабушкин дом и нашел глазами самое верхнее окошко под маленьким зеленым куполом, затворенное даже в жару и вечно полуприкрытое шторами. Окошко мисс Уэлкс.

Через полчаса на улицу начнут дружно, как летний ливень, высыпать мальчишки; голые пятки дождевыми каплями застучат по тротуарам, а руки будут сжимать всякую пиротехнику, хотя обожженные большие пальцы, пропахшие серой и гарью, и без того замотаны маленькими тюрбанчиками пластыря; его тоже закружит горящая карусель, когда ребята станут размахивать бенгальскими огнями, чтобы расцветить летнюю духоту искристой вязью своих имен и судеб, оставляющей после себя огромные белые знаки – их светящийся след можно разглядеть из окна хоть в три часа ночи, когда не спится после такого дня и такого вечера. Через полчаса он станет толстым обладателем сокровищ: в нагрудные карманы перекочуют торпеды, а с денежками придется расстаться. Но это – потом. А пока он крутил головой, переводя взгляд от верхнего окна в бабушкином доме к магазинной витрине, которая ломилась от взрывчатых чудес.

Не счесть, сколько раз зимними вечерами входил он в каменное здание городской библиотеки и видел там мисс Уэлкс: у локтя – штемпельная подушечка, в руке – лиловый каучуковый штемпель, а за спиной – необъятные книжные стеллажи.

– Добрый вечер, Дуглас.

– Здрасьте, мисс Уэлкс.

– Помочь тебе найти новых друзей?

– Да, мэм.

– Знаю одного человека по фамилии Лонгфелло, – говорила она. – Знаю человека по фамилии Уиттиер.

Вот, пожалуй, и весь разговор. Интереснее всего была не сама мисс Уэлкс, интереснее всего были ее знакомые. Осенними вечерами, когда библиотека по непонятной причине могла пустовать несколько часов кряду, она говорила: «Схожу-ка я за мистером Уиттиером». И скрывалась за теплыми полками, а вернувшись, усаживалась под зеленым стеклянным колпаком настольной лампы и открывала книгу сообразно времени года, а Дуглас, сидя на табурете, смотрел, как она шевелит губами; бо́льшую часть времени ей даже не требовалось сверяться со словами – она просто отводила взгляд или вообще закрывала глаза, а сама читала стихотворение про тыкву:

В лесу – виноград, на лещине – орехи.Но разве годятся они для потехи,Чтоб вырезать ножиком жуткие маскиДа свечки внутри запалить для острастки?!

И, уходя домой, Дуглас, как зачарованный, тянулся вверх.

А серебристыми зимними вечерами, когда его рука, вместе с рукой ветра, настежь распахивала двери библиотеки, да так, что на самых дальних прилавках шевелились пылинки, а журналы в больших пустынных залах начинали перелистывать собственные страницы, кто оказывался самым желанным гостем? Ну конечно же, добрый друг мисс Уэлкс, мистер Роберт Фрост. Фрост, «мороз» – самая зимняя фамилия! У него было стихотворение про то, как зимним вечером лес прямо на глазах полнится снегом…

А летом – не далее как вчера – опять мистер Уиттиер; горожане прятались от духоты в каменных домах или отдыхали на открытых верандах; библиотека раскалилась, как печка, и под зеленым стеклянным колпаком звучало:

Каждое утроМальчонка босойВ поле проходитКрещенье росой.

И овальное лицо мисс Уэлкс, обрамленное паутинкой седеющих волос, ничем не примечательное, будто по волшебству заливалось румянцем, губы увлажнялись, в глазах вспыхивали отраженные от книжных страниц блики, а волосы озарялись ярким блеском!

Зимой он пробивался к дому через заколдованную ледяную пустыню, летом – сквозь горячие ветры чудес: каждое время года было особенным после вечерних чтений мисс Уэлкс, потому что у нее было много друзей, с которыми она, выбрав момент, знакомила и Дугласа. Мистер По, мистер Сэндберг, мисс Эми Лоуэлл, мистер Шекспир.

Створка двери под его рукой отъехала вбок.

– Миссис Зингер, – заговорил он, – у вас продаются духи?

* * *

Подарочный сверток, прислоненный к ее двери, лежал на верхней площадке. Ужин закончился раньше обычного, уже к шести часам. В преддверии шумного празднества всюду наступило затишье. Только снизу доносилось звяканье посуды, расставляемой по кухонным полкам. Затаившись на последней лестничной ступеньке, перед полутемным входом на чердак, Дуглас ждал, что мисс Уэлкс вот-вот повернет медную дверную ручку и сверток упадет к ее ногам, неподписанный, анонимный, перевязанный блестящей лентой и сверкающий золотыми звездочками.

Наконец дверь отворилась. Сверток упал.

У мисс Уэлкс был такой вид, будто она стоит над обрывом и не знает, что ее ждет. Медленно оглядевшись по сторонам, она нагнулась за подарком. Сверток остался нераскрытым: мисс Уэлкс застыла на пороге, держа его в руках. Дуглас услышал, как она возвращается к себе в комнату и кладет находку на стол. Шороха бумаги так и не было. Она разглядывала подарочную упаковку, ленты, звездочки, но не решалась дотронуться.

«Мисс Уэлкс, ну что же вы, мисс Уэлкс!» – едва не закричал он.

Через полчаса она вышла на веранду, опустилась в кресло, сложив на груди тонкие руки, и стала смотреть на дверь. Таков был летний ритуал: по вечерам все выходили посидеть на веранде, в креслах-качалках, на расшитых подушках; женщины болтали за рукоделием, мужчины курили, дети лениво играли на ступенях. Но сейчас для этого было рановато, веранды еще хранили жару, отголоски дня на время утихли, годовщина Гражданской войны за независимость взяла отсрочку на час под бульканье лимонада и звяканье посуды в кухонных раковинах. На улице не было ни души, кроме мисс Леоноры Уэлкс; от ее бледности не осталось и следа, она разрумянилась и всем телом подалась вперед, не отводя взгляда от входной двери. Дуглас залез на дерево и молча наблюдал за ней с высоты. Он не стал ее окликать, и она его не замечала; так прошел час; на город опускались сумерки. Дом огласился звуками праздничных приготовлений. Неистово трезвонили телефоны, туфли отбивали дробь по каскадам лестниц, трое дамочек хихикали, хлопали дверями ванных комнат и в конце концов поодиночке прошествовали вниз, по ступеням парадного крыльца, каждая под ручку со своим ухажером. Всякий раз, когда распахивалась входная дверь, мисс Уэлкс подавалась вперед с неудержимой улыбкой. И каждый раз откидывалась на спинку кресла при виде молодых девиц, наряженных во что-то зеленое и струящееся: они, как головки чертополоха, улетали с ветром в полумрак, одаривая смехом своих кавалеров.

В доме оставались только мистер Бритц и мистер Джеррик, которые тоже занимали верхние комнаты, через площадку от мисс Уэлкс. Каждый из них лениво насвистывал, бреясь перед зеркалом, а потом долго возился с галстуком.

Мисс Уэлкс перегнулась через гроздья герани, чтобы заглянуть к ним в окна. Со стороны было заметно, что у нее участилось сердцебиение, потому что ее лицо приобрело форму сердечка и раскраснелось. Она искала глазами того, кто сделал ей подарок.

Тут Дуглас втянул носом это благоухание. И едва не свалился с дерева.

Мисс Уэлкс нанесла капельки духов на шею и мочки ушей, причем не раз и не два: «Аромат летней ночи», девяносто семь центов за флакон! И специально села так, чтобы теплый ветер встречал волной этого аромата каждого, кто выйдет на веранду. Так она по-своему говорила: «Я получила ваш подарок. Ну как?»

«Это – от меня, мисс Уэлкс!» – безмолвно кричал Дуглас, свешиваясь с дерева и холодея, как сосулька.

– Добрый вечер, мистер Джеррик. – Мисс Уэлкс привстала с кресла.

– Вечер добрый. – Возникший на пороге мистер Джеррик повел носом, глядя в ее сторону. – Хорошего вам отдыха. – И, насвистывая, сошел по ступенькам.

Значит, оставался только мистер Бритц, который вышел в лихо надвинутой на один глаз соломенной шляпе, мурлыча какой-то мотивчик.

– Я здесь, – проговорила мисс Уэлкс и поднялась с кресла в полной уверенности, что наконец-то дождалась: он выходил из дому последним.

– Вижу, – прищурился мистер Бритц. – А запах-то, запах! Не думал, что вы любите духи.

– Это подарок.

– Что ж, неплохо. – И мистер Бритц танцующей походкой спустился по ступеням, с шиком закинув на плечо тросточку. – Счастливо повеселиться, мисс Уэлкс.

Мисс Уэлкс по-прежнему сидела в кресле, а Дуглас свешивался с прохладного дерева. В кухне уже никто не гремел посудой. Вот-вот должна была выйти бабушка со своей любимой подушкой и бутылочкой снадобья от комаров. Дед привычным движением обрежет кончик дешевой сигары и начнет пыхать, убивая наповал всех насекомых, которые к нему приблизятся; вскоре на празднование Дня независимости в Сполдинг-Хаус явятся тетушки со своими мужьями, и будет устроен фейерверк: под всполохами звездного дождя дед займет позицию посреди неосвещенной лужайки, преобразится в Юлия Цезаря, торжественно поднимет вверх римские свечи и направит в нужную сторону пучки красного огня в шипящих кольцах искр и дыма, а гости, словно по велению шамана, разинут рты и заахают, покрываясь сине-красно-желто-белыми пятнами от разрывов праздничных ракет под облачно-звездным небом. Задребезжат оконные стекла. А мисс Уэлкс будет сидеть среди чужих людей и благоухать, пока ее духи не выдохнутся под натиском печальных запахов трута и серы.

* * *

Тускло освещенная улица огласилась детскими криками: приятели звали Дугласа гулять, но он не отвечал, затаившись в своем укрытии. В кармане оставалось ровно полтора доллара. Мальчишки убежали в темноту.

Дуглас раскачался и, спрыгнув с ветки, приземлился точно у крыльца.

– Мисс Уэлкс?

– Да? – Она подняла голову.

Почему-то в последний момент он оробел. А вдруг она откажется, вдруг от смущения убежит к себе наверх, запрется в комнате и больше не выйдет?

– Сегодня вечером, – решился он, – в кино идет бесподобный фильм. «Здравствуй, опасность», с Гарольдом Ллойдом. Сеанс в восемь, а после можно поесть мороженого – кафе «Миднайт-драгстор» открыто до без четверти двенадцать. Я мигом, только переоденусь.

Ни слова не говоря, она посмотрела на него сверху вниз. Потом открыла дверь и начала подниматься по лестнице.

– Мисс Уэлкс! – закричал он.

– Решено, – отозвалась она. – Беги, тебе еще надо обуться!

* * *

В половине восьмого, когда стали собираться гости, Дуглас пригладил мокрые вихры и вышел на веранду в темном костюме и синем галстуке, обутый в тяжелые, тесные ботинки.

– Дуглас, ты куда? – загалдели тетушки, дядья и бабушка с дедом. – А как же фейерверки?

– Да ну их.

Он покосился туда, где лежали наготове упоительно пахнущие порохом яркие петарды, шутихи и ракетницы, но самое главное – три огненных шара, сложившие до поры до времени свои крылья; он был сам не свой до этих шаров, потому что они летали, как летние сны, беззвучно уходили все дальше и дальше в неподвижную тишину и дышали мягким сиянием, покуда хватало сил провожать их взглядом. Да, тоскливо будет без огненных шаров, киношка «Элит» с ними не сравнится…

Среди гостей пробежал шепоток; тут створки двери скользнули в стороны, и на веранде появилась мисс Уэлкс.

– Добрый вечер, мистер Сполдинг, – обратилась она к Дугласу.

– Добрый вечер, мисс Уэлкс, – отозвался он.

На ней был элегантный, отутюженный серый костюм, которого прежде никто не видел, и соломенная шляпка; в неярком свете фонаря она всем своим обликом напоминала ожившее мраморное изваяние богини, сошедшее с огромных библиотечных часов.

– Идемте, мистер Сполдинг?

И Дуглас помог ей спуститься с крыльца.

– Хорошего вам праздника, – пожелали гости.

– Дуглас! – окликнул дед.

– Да, сэр?

– Дуглас… – Дед вынул изо рта сигару и помолчал. – Отложу-ка я один огненный шар. Спать не лягу, дождусь тебя. Запалим его вместе и отпустим в небеса. Как тебе такой план?

– Супер! – сказал Дуглас.

И повел мисс Леонору Уэлкс вдоль по улице, по теплому летнему тротуару, и всю дорогу до кинотеатра «Элит» у них с языка не сходили мистер Лонгфелло, мистер Уиттиер и мистер Эдгар По.

Мисс Бидвелл

1950

Летними вечерами, с семи до девяти, почтенная мисс Бидвелл сиживала в скрипучем кресле-качалке за стаканом лимонада на крыльце своего дома, что стоял на Сент-Джеймс-стрит. Ровно в девять с негромким стуком закрывалась дверь, поворачивался в замке медный ключ, с шорохом опускались жалюзи, и особняк погружался в темноту.

Заведенный порядок никогда не менялся. Старушка жила одна, среди причудливых картин и запыленных книг, в компании желтозубого рояля да музыкальной шкатулки, которая, если ее завести, потрескивала, как пузырьки лимонной шипучки. Мисс Бидвелл кивала каждому, кто проходил мимо, и всем было любопытно, почему в дом не ведут ступеньки. Ни со стороны дощатого крыльца, ни с черного хода; да и то сказать, мисс Бидвелл уже сорок лет не выходила из дому. В далеком тысяча девятьсот девятом году она приказала срубить обе лестницы и огородить входы.

Осенью, когда подходил срок все запирать на замки, забивать досками, укрывать от непогоды, она в последний раз выпивала лимонад на стылом, неуютном крыльце, а потом затаскивала в дом плетеное кресло-качалку, чтобы исчезнуть до весны.

– Вот, сейчас уйдет, – сказал мистер Уидмер, бакалейщик, указывая в ее сторону красным яблоком. – Можете убедиться. – Он постукал пальцем по настенному календарю. – На дворе сентябрь, вчера был День труда; а времени сейчас – ровно девять вечера.

Немногочисленные покупатели уставились на дом мисс Бидвелл. Старушка, напоследок поглядев через плечо, скрылась за дверью.

– До первого мая вы ее не увидите, – объяснил мистер Уидмер. – У нее в кухонной стене пробито маленькое оконце. Я отпираю ставни своим ключом, чтобы просунуть туда пакет с продуктами. На подоконнике нахожу конверт с деньгами и список заказов. А сама хозяйка носу не кажет.

– Чем же она занимается всю зиму?

– Одному богу известно. У нее уж сорок лет как установлен телефон, только она к нему не подходит.

В доме мисс Бидвелл было темно.

Мистер Уидмер аппетитно хрустнул сочным яблоком:

– К тому же сорок лет назад приказала снести лестницу.

– Почему? Скончались ее родители?

– Их не стало задолго до этого.

– Умер муж? Или кто-то из детей?

– Ни мужа, ни детей у нее отродясь не было. Встречалась, правда, с одним парнем – тот все рвался мир посмотреть. Вроде как собирались пожениться. Он, бывало, сядет на крыльце с гитарой и поет для нее одной. А в один прекрасный день вдруг отправился на вокзал да и купил себе билет до Аризоны, оттуда рванул в Калифорнию, а потом в Китай.

– Долгонько же у нее теплится огонек.

Все посмеялись, но негромко и уважительно, потому что это было грустной истиной.

– Как по-вашему, она когда-нибудь выйдет на улицу?

– Да ведь ей за семьдесят. Из года в год я только и делаю, что жду первого мая. Если в этот день она не появится на крыльце, чтобы сесть в кресло, я пойму, что ее нет в живых. Тогда придется звонить в полицию.

Покупатели разошлись, пожелав друг другу доброй ночи, а мистер Уидмер остался стоять в неярком свете бакалейной лавки.

Надевая пальто, он прислушивался к завываниям ветра. Да, из года в год. И каждый год он замечал, что старушка одряхлела еще больше. Она возникала чуть поодаль, будто за стеклом барометра, где к ясной погоде появляется женская фигурка, а в преддверии ненастья – мужская. Но этот барометр оказался неисправен, в нем появлялась только женщина, а мужчина – никогда, ни при какой погоде. Сколько тысяч июльских и августовских вечеров выходила она на крыльцо, отделенное от тротуара зеленой лужайкой, непреодолимой, как река, кишащая крокодилами? Сорок лет копились такие ночи в захолустном городке. На сколько это потянет, если прикинуть на весах? Для него – не тяжелее перышка, а для нее?

Мистер Уидмер уже надевал шляпу, когда увидел этого незнакомца. Тот брел по другой стороне улицы – старик, освещенный светом единственного уличного фонаря. Он присматривался к номерам домов, а дойдя до угла и различив номер 11, остановился и заглянул в темные окна.

– Не может быть! – ахнул мистер Уидмер, выключил свет и, окутанный уютными бакалейными запахами, стал наблюдать за стариком через стекло витрины. – Надо же, ведь столько воды утекло.

Он покачал головой. Стоит ли так волноваться? Не пора ли за сорок лет привыкнуть, что у него ежедневно, по меньшей мере раз в сутки, учащается сердцебиение, если кто-то замедляет шаги у дома мисс Бидвелл? Каждый прохожий, который останавливался у этого запертого дома, пусть даже для того, чтобы просто завязать шнурок, попадал на заметку мистеру Уидмеру.

«Не ты ли тот прохиндей, что сбежал от нашей мисс Бидвелл?» – молча вопрошал он.

Однажды, лет тридцать назад, мистер Уидмер, как был, в белом фартуке, хлопавшем на ветру, бросился на другую сторону улицы и преградил путь какому-то парню:

– Ага, тут как тут!

– В чем дело? – растерялся прохожий.

– Не вы ли будете мистер Роберт Фарр, который дарил ей красные гвоздики, играл на гитаре и пел?

– Нет-нет, моя фамилия Корли. – И молодой человек вытащил образцы шелковой ткани, предлагаемой на продажу.

С годами бакалейщик начал беспокоиться: если мистер Фарр и вправду надумает вернуться, как же его опознать? Мистеру Уидмеру запомнились размашистые шаги и открытое молодое лицо. Но случается, за четыре десятка лет время очищает человека от шелухи, иссушает костяк и вытравливает плоть, будто для искусного офорта. Возможно, в один прекрасный день мистер Фарр вернется, как гончий пес, взявший старый след, но, по недосмотру мистера Уидмера, решит, что ее дом заколочен, задвинут в прошлый век, – и уйдет восвояси в полном неведении. Возможно, такое уже произошло!

А пока за окном маячил все тот же незнакомец, престарелый и непостижимый, появившийся в сентябре, после Дня труда, в четверть десятого вечера. У него плохо гнулись ноги, спина горбилась, а взгляд был устремлен в сторону фамильного особняка Бидвеллов.

– Последняя попытка, – пробормотал мистер Уидмер. – Суну-ка я свой нос куда не просят.

Неслышно ступив на прохладную брусчатку, он двинулся к противоположному тротуару. Старик обернулся.

– Добрый вечер, – приветствовал его мистер Уидмер.

– Подскажите, пожалуйста, – сказал старик, – это, как и прежде, дом Бидвеллов?

– Совершенно верно.

– Там кто-нибудь проживает?

– Мисс Энн Бидвелл.

– Благодарю вас.

– Доброй ночи.

У мистера Уидмера бешено заколотилось сердце, и он отошел, ругая себя последними словами. Почему ты ни о чем не спросил, болван? А вы почему промолчали, мистер Фарр? Ведь это вы, мистер Фарр?

Но ответ был известен. Ему страстно хотелось, чтобы на сей раз это непременно оказался мистер Фарр. Осуществить такое желание можно было одним-единственным способом: оставить в покое мыльный пузырь действительности. А ответ на вопрос, заданный в лоб, грозил разрушить мечту. Нет, я не мистер Фарр, нет, я не он. Если же не задавать лишних вопросов, то можно было преспокойно подняться к себе в спальню, лечь в постель и добрый час рисовать в своем воображении старомодные, окрашенные неуместной романтикой картины возвращения странника в родные края после долгих скитаний по городам и весям. Это был самый сладостный обман. Никто ведь не спрашивает у сна, видим ли мы его наяву, иначе наступает пробуждение. Ну ладно, пусть тот старик (налоговый инспектор, мусорщик – не все ли равно?) хотя бы на одну ночь станет пропавшим скитальцем.

Вернувшись к своей лавке, мистер Уидмер вошел через боковую дверь и поднялся наверх по узкой, темной лестнице в квартирку, где сладко спала его жена.

«Допустим, это и вправду он, – размышлял бакалейщик, лежа под одеялом. – Начнет бить кулаком в стены, дубасить в дверь черного хода палкой от швабры, стучаться в окна, названивать по телефону, просовывать под дверь свою визитную карточку – чем черт не шутит?»

Мистер Уидмер повернулся на бок.

А она-то отзовется? – гадал он. Удостоит ли его своим вниманием, сделает ли шаг навстречу? Или так и останется в доме без лестницы, с заколоченным крыльцом: будет расхаживать к дверям и обратно, притворяясь, будто не слышит, как он стучится и зовет ее по имени?

Бакалейщик перевернулся на другой бок.

Неужели мы, как всегда, увидим ее только в мае? Хватит ли у него терпения… полгода стучаться, повторять ее имя и ждать?

Выбравшись из постели, мистер Уидмер подошел к окну. На зеленой лужайке, прислонясь к цоколю большого темного особняка, возле крыльца без ступенек маячил все тот же старик. Почудилось ли это, или он действительно звал ее по имени, стоя под раскрашенными осенью деревьями, под неосвещенными окнами?

* * *

С утра пораньше мистер Уидмер оглядел из окна лужайку мисс Бидвелл.