Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

Они подскакали и спешились. Легкая, тоненькая фигурка спрыгнула на землю рядом с Натаниэлем. Платье с бахромой и бисером. Тень легкой улыбки. Синяя Стрела упомянул в своих словах про таких воинов у них. Но это была не индейская девушка. Она озадаченно посмотрела на него. Лэйс забыл, что появление американского капитана среди дакотов тоже не могло ведь быть повседневным событием.

– Натаниэль Лэйс, мисс, – отвесил он легкий поклон. Боевой капитан здесь, в прериях, конечно же, не мог быть знатоком салонного этикета, но, наверное, надо было ведь что-то сказать, подумал он.

– Элизабет Дэйв, – ответила та в свою очередь и отвела глаза.

Синяя Стрела уже вел разговор со своими товарищами. Наверное, это был очень интересный и оживленный разговор. Лэйс с девушкой словно остались друг с другом один на один.

Элизабет снова посмотрела на него. Тайная задумчивость наполняла сейчас эти глаза с золотисто-карим светом. О чем она думала сейчас? О том, придется ли ей еще когда-то встретиться здесь, в этих прериях, вот так со своим соотечественником? Или о том, что они были одной крови и одного цвета кожи, и она, может быть, однажды полюбила бы его, а он – ее? И он сделает ей предложение. Но девушка не читала в своем девичестве ни дамских романов, ни всякой утонченной и изысканной литературы и не жила по ним. Она видела просто зеленую траву вокруг, синее небо над лесом и просто капитана с серо-голубыми глазами.

О чем думал он, красивый, юный, светлоголовый капитан? Полный силы и доблести? Но он просто уже, наверное, успел ведь привыкнуть, о чем всегда надо думать при любых встречах и в разговорах с любыми людьми: «Воздавай почтение ближнему как образу Божию, – почтение в душе твоей, невидимое для других, явное лишь для совести твоей. Деятельность твоя да будет таинственно сообразна твоему душевному настроению.

Воздавай почтение ближнему, не различая возраста, пола, сословия, – и постепенно начнет являться в сердце твоем святая любовь.

Причина этой святой любви – не кровь и плоть, не влечение чувств – Бог»[221].

– Простите, мисс, – наконец заметил он. – Но как вы оказались вот так здесь в прериях? Это не мое дело, но может быть, вам нужна помощь? Может быть, вы хотите вернуться куда-то домой? Обещаю вам тогда защиту нашего звездно-полосатого флага.

Элизабет повернулась к своей лошади и погладила ее по шее, по ушам. Снова посмотрела на капитана. Наверное, трудно решиться поменять что-то в своей жизни, когда все уже получилось так, как получилось, и тебе за двадцать, и ты привыкла. А еще успела ведь полюбить прерии.

– Я не знаю, – сказала она. – Я уже здесь. Так что, пока в прериях стоит мир, значит, будем жить. А если нет – так нет. «Easy come, easy go»[222].

Элизабет вздохнула о своей последней фразе. Она знала, что это ведь были только слова. Сказать было так легко. Но однажды настанет день, когда это будут не просто слова, когда их надо будет принять в свое сердце, в свою душу, какими бы они ни стали событиями и испытаниями. А распахнувшиеся к горизонту дали прерий словно распахнулись на мгновение еще больше. Через пространство и время. Силой памяти и слова.

Часть вторая. Из Виргинии в Миннесоту

Глава 1. Она была из Виргинии

I

Это были зеленые луга Виргинии – эти великолепные дали, которые открывались взгляду из распахнутого окна комнаты. Мягкие вечерние лучи ложились на траву, на деревья и на весь этот великий и беспредельный мир, раскинувшийся отсюда во все стороны земли.

И сегодня, в этот уже спускающийся к вечеру великолепный летний день в усадьбе у Сэнди Дэйва появился на свет малыш – его маленькая дочка, его маленькая Элизабет, но пройдет время – и она станет уже взрослая девушка. И где-то там, впереди, в смешении судеб и дорог, встанет над ней палящее синее небо Миннесоты и зашелестит под копытами ее мустанга бизонова трава прерий.

Но пока наступали всего лишь сумерки этого дня ее рождения, и пока она была всего лишь маленьким ребенком любящих друг друга родителей, а ее мать успокаивала и ободряла сейчас своего счастливого, но все же и чуть огорченного мужа, который где-то в глубине души надеялся и ждал, что у него будет сын. И глубоко, далеко темнели за окном дали лесами Аппалачей в спускавшихся над раскинувшимися травами этих сумерках. Элизабет будет расти в любви и радости, посреди солнца, травы и цветов.

Но Бетти едва повзрослела, когда началась война между Севером и Югом, и для маленькой девочки тоже настали дни испытаний и трудностей. Год проходил за годом, Юг терял запасы, людей и силы, а прежде великолепные усадьбы постигала одна и та же участь жизни за гранью бедности и непомерных усилий. Элизабет молчала, и улыбалась, и уставала и обессиливала, и снова шла и что-то делала. Она не хватала звезд с неба и не носила капитанских погон, она была просто стойкой и умела делать все молча. Как и все другие женщины Юга.

А вокруг были лищь небо, и лес, и земля, и она верила, что еще немного, и Юг победит, и все снова станет хорошо, и они заживут снова счастливо и радостно, как живут только в хорошей сказке. Но Юг не победил. Юг оказался потоплен в своей крови и чужой кровью. И только боль и неизвестность могли быть теперь на сердце. Только боль и неизвестность во всем вокруг и во всем впереди. Когда непонятно, как жить. Когда непонятно, как быть. И непонятно, чем накрывать завтра на стол. Потому что случайных заработков отца еле хватает на сегодняшний день, а на службу Союзу полковник, который жил и воевал в другой стране, никогда ведь не пойдет.

Но она была любимой папиной дочкой, умела стрелять, справляться с лошадьми, метать ножи. Она подумала и решила. Америка – она ведь все равно Америка, Соединенными ли Штатами или КША. Так в прериях Миннесоты появится однажды вестовым новый офицер. Всегда чистый, ясный голос – и нежно очерчены губы, и во всем легкость – в движеньях, улыбке и взгляде. Платье с синего сукна и капитанские погоны. Она будет верить только в стойкость и что все, как надо. Жалование пойдет в помощь на усадьбу.

II

Она не сразу окажется в Миннесоте. Сначала полк будет стоять в Висконсине. Элизабет поселится у Мэдилин Лэйс. Она просто подойдет в поселке к первой повстречавшейся женщине спросить, не знает ли та, у кого здесь можно остановиться. Элизабет обычно искала возможности поселиться где-нибудь в ближнем селении при форте, если была такая возможность. Все-таки, в самих фортах всегда нужны боевые люди, а не леди с темными локонами. Женщина, к которой она подошла, была Мэдилин. И Мэдилин, конечно, позвала к себе. «Страннолюбия не забывайте, ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство Ангелам» (Евр.13:2). А Ната не было дома, и как раз была свободная комнатка.

– Только это довольно далековато отсюда, – спохватилась Мэдилин. – Мы живем на ранчо в прерии.

– Я только рада, – улыбнулась Элизабет. – Я просто встану пораньше и доберусь вовремя. Я люблю лес, и траву, и синее небо, и когда ранний рассвет. Когда он еще синий, а потом встает солнце.

Мэдилин улыбнулась. Прямо родственные души. Она тоже любила.

Хелен наскоро перетащила свои вещи в комнату брата и спустилась вниз звать гостью устраиваться. Мэдилин как раз убирала чашки. Вздохнула. Какими только путями и судьбами. Девочка с Юга.

Хелен же показала Элизабет комнату и заметила:

– Тут на полке книги, если хочешь, бери читай.

Она прошла к окну и потянула выдвижной ящичек.

– И вот Библия – тоже.

– Я не читаю такое, – не придала значения Элизабет. – У меня другое. Французские энциклопедисты. Ницше.

Хелен улыбнулась. Она не подумала. Не все читают и не всем надо. Но почему-то у них с Элизабет уже сложилось такое простое и легкое общение между собой, что она не удержалась:

– Ты герой, Лиззи, – сказала она. – Я не знаю, как бы я жила, если бы не верила в Бога. Было бы очень неинтересно и скучно. Ты просто не видела православного храма, не читала святых Отцов и не знаешь смысла. А еще я не знаю, как тогда было бы ждать брата, когда он у тебя ведь был боевой офицер где-то в Виргинии, если не верить в Бога. И он не верит. Наверное, с ума сойти. А так он у тебя православный воин, а не просто так. Даже если и погибнет. «Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день» (Ин.11:24), – уже тихо и серьезно зазвучал этот голос.

Элизабет присела к столу. Невольно взяла книгу в руки, положила. Она слышала, но никогда не видела этой книги. В доме отца ее не было и не могло быть. Наверное, там были собраны в его библиотеке все философы и материалисты мира. Она провела ладонью по переплету и убрала книгу на место. Синяя, с серебристым тиснением. Синяя, как синяя форма северян-янки тогда. Как ее синее платье теперь. Наверное, в такие моменты становится неважно, кто прав и кто виноват. И чья обида больше. Или же чья правда вернее. Сейчас, когда эта такая красивая и милая Нелл, о чем-то задумавшись или что-то вспомнив, смотрит за окно, и ты понимаешь – у каждого ведь была своя боль. И с той, и с другой стороны – все равно.

– Но он вернулся, правда? – тихо сказала она. Мэдилин ведь упомянула в разговоре своих детей, и Элизабет уже знала. – Хорошо, что все хорошо кончается, Нелл. Но на войне как на войне. Наверное, жалко всех. Но всех не пожалеешь.

– Вот поэтому, если Бога нет, то, чтобы жить в этом мире, конечно, надо быть только законченным эгоистом, потому что всех не пожалеешь. Но Бог жалеет всех. «Иже всем человеком хощет спастися и в разум истины прийти» (1 Тим.2:4). И тогда у тебя уже совсем другой мир и другой смысл, – заметила Хелен.

– Может быть, – просто сказала Элизабет. – Но что уже Югу с этой жалости? Все равно ведь, как есть – так есть.

– Ты не поняла, Лиз, – вздохнула Хелен. – Пойдем, я покажу лучше тебе, как у нас в саду. И наших лошадей.

– Пошли, – улыбнулась та. – Лошади – это такая красота.

Они подружились и скоро стали уже словно сестры. Хелен поняла, что ей порой все-таки так не хватало Уинаки. А Элизабет – ее младшей сестрички Кэролайн. Когда-то было детство. Когда-то много чего было. А потом началась война между Севером и Югом. Но теперь ни Севера, ни Юга больше не было. Осталась только память. Память, которая у этих двух девушек все-таки не стала злопомнением друг на друга. Получилась дружба.

«Благое говорить – серебро рассыпать, а благоразумное молчание – золото».[223] Случайная гостья усадьбы сразу понравилась Хелен. Сдержанная, молчаливая, она походила на Натаниэля. Наверное, это был такой характер. Как когда-то сказала Уинаки: каждому свое. Она сама была больше другая: увлекающаяся, восторженная, порывистая. Наверное, так и придется одергивать себя всю жизнь. Но она привыкла. И просто была такая, какая есть. Хелен всегда просто знала: «Рех: сохраню пути моя, еже не согрешати ми языком моим» (Пс.38:2). И тогда молчала.

А потом Хелен как-то самим собой увлекла свою новую подругу зайти в храм. Просто шли мимо по поселку, и она предложила, словно бы неожиданным и случайным порывом. И Элизабет, зажигая свечу перед иконой Пресвятой Богородицы, невольно подумала, как это она столько жила и не знала, что есть такая красота и такая тишина, как здесь, в православном храме…

А Лиза еще не знает. Лиза еще не знает всего:

– «Аще и во гроб снизшел еси, Безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскресл еси, яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и Твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…»[224]

III

«Предварившия утро, яже о Марии, и обретшия камень, отвален от гроба…»[225]

Никто не знает этой тайны, почему под рубашкой начинает вдруг носиться однажды православный крест. Каждому – свое, у каждого – свое. Элизабет не знала. Может быть, это они тогда с Хелен зашли в храм. Может быть, это она взяла и почитала книгу Иоанна Златоуста. А может быть, просто все становилось так просто и понятно, кто это – женщина, и кто она такая в этом мире:

«И сотворил Бог человека по образу Своему». «Человека, – говорит жена, – но какое это имеет отношение ко мне? Сотворен был муж, – продолжает она, – ведь не сказал Бог: «Та, которая есть человек», но определением «человек» Он показал, что речь идет о мужском существе. – Далеко не так! Чтобы никто по незнанию не подумал, что определением «человек» обозначается только мужской пол, (Писание) добавляет: «мужчину и женщину сотворил их». Жена наравне с мужем имеет честь быть сотворенной по образу Божиему. Природа того и другого равночестна, равны их добродетели, равны награды, одинаково и возмездие. Пусть (женщина) не говорит: «Я бессильна». Бессилие ведь присуще плоти, а сила – в душе. Поскольку образ Божий, конечно, почитается в них одинаково, пусть будут равночестными и добродетели их обоих и проявление благих дел. Нет никакого оправдания тому, кто ссылается на телесную слабость. Но разве тело такое уж слабое? Напротив, при сострадании оно проявляет выносливость в лишениях, бодрость в бессоннице. Как может мужская природа состязаться с женской, проводящей жизнь в лишениях? Как может мужчина подражать выносливости женщины во время поста, ее упорству в молитве, обилию ее слез, прилежанию в добрых делах?

Я сам видел, как женщина тайком совершала с благими целями воровство: без ведома мужа она оказывала благодеяния ради мужа, ради блага дома, ради счастья детей. Не ставя в известность мужа, она творила милостыню, расходуя средства ради его блага втайне от него. Но она творила это на глазах Того, Кто видит тайное, и не разглашала своего благодеяния.

Добродетельная женщина обладает тем, что «по образу». Не обращай внимания на внешнего человека: это только видимость. Душа находится как бы под покровом слабого тела. Все дело в душе, а душа равночестна; разница лишь в покрове»[226].

Элизабет ведь знала. Можно замечательно стрелять и даже оказаться лучше всех всадников в полку, но всегда и во всём всё равно мужчинам – все звезды с неба, и доблесть, и карьера. Всё равно всем и для всех – это просто ошибка и досадное недоразумение, такой боевой офицер – девушка. Так кто же тогда она – женщина? Элизабет не рвалась к звездам. Но все равно ведь – непонятно. Зато понятно все у святителя Иоанна Златоуста:

«Не указывай ты мне на мужа по плащу, ни по поясу, ни по тому, что он важничает в своем доме, бывает страшен и грозен, но по любомудрию в духе, – когда он сдерживает свои страсти, когда превозмогает болезни души, когда властвует над домом внутри себя, – разумею дом в душе, – и не увлекается нелепыми помыслами; в этом более всего (обнаруживается) муж. А если он думает о пьянстве и похмелье, и день тратит и издерживает на разгул и безчинства, став от страсти мягче всякого воска, – как я могу назвать такого мужем, пленника, купленного раба, уступающего всем страстям, хрупкого, нежащегося, роскошествующего, отвергаемого всеми, не могущего даже встать для состязания? Или вы не знаете, что у нас борьба и состязание не с людьми нам сродными, но с невидимыми силами, полчищами демонов, по божественному Павлу: “наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной” (Еф.6:12)?

Это – более всего дело мужа. Итак, наряжающийся, но не юнеющий, румянящийся, но не мужающийся, – как он приступит к состязанию? Или как он может назваться мужем, будучи слабее, по состоянию, всякой жены? По тому же самому, как его я не могу назвать мужем, но слабее жены, так и жену, поступающую наподобие мужа – тверже всякого мужа, если с духовным оружием, одевшись в панцирь правды, возложив на себя шлем спасения, держа наготове щит веры, опоясавшись поясом истины, держа меч духа, она вступает в состязание, – в сиянии от оружия, мыслию будучи выше неба, разсеевая полчища демонов, разрушая власть диавола, пронзая страсти, производя, чаще военных, поражения, не людей, но нелепых помыслов. Жена и муж в телесном отношении разделены, ей определены ткацкий станок, веретено, корзинка (для работы), надзор за домом, пребывание во внутренних покоях и воспитание детей, а мужу – место суда, совещания, площадь, войны, битвы и состязания; но в борьбе за благочестие – общее ристалище, общая борьба; одинаково и жёны вооружаются, и не оставляют подвига, но также строятся в боевой порядок, венчаются, объявляются победительницами, получают за отличия награды, похвалы, венцы, и у них победные знаки блестящи, победы непрерывны и одна следует за другой.

А чтобы вы не считали этих слов за хвастовство и за болтовню, но до ясности узнали, что жены бывают не только мужественнее мужей, а даже в отношении самого безстрастия достигают, так сказать, ангелов, – насколько возможно, – пусть будет приведена (в пример) жена по природе, силою же любомудрия достигшая небес, мать Маккавеев; увенчавшаяся дважды по семи раз, – та жена, которая выше какого угодно отличного воина, самого воинственного, самого мужественного, самого великодушного, выше настолько, насколько отстоят от земли своды небес. Воин, даже лучший, боится одного удара, того только, с которым связана кончина; а она стояла, как бы гора рудокопная, перенося в душе тяжкие скорби по каждом сыне за мучения, которые они принимали телом; и она была матерью, вдовою, достигшею преклонной старости, – а вы, ставшие отцами, и вы, перенесшие муки рождения детей, знаете, насколько это тягостнее всякого жала. И никакая острая стрела не причиняет раненым столь едкой боли, какою каждая из этих уязвляла ее душу. Подумай, каково было смотреть, на каждом из детей, что одно тело делится на части железом и огнем, и устанавливаются длинные двойные бега; как она смотрела, как слушала, как воспринимала дым от тука их тел, видя, что на каждого из детей устремляются тысячи смертей. Но она стояла, как бы скала неподвижная, непоколебимая волнами, и обращающая волны в пену, – как железо, как сталь; вернее, что бы ни сказал, – я не в состоянии дать достойное название крепости этой жены.

Итак, назовем ли эту жену мужем вполне, – но не выше ли, с большим преизбытком, она даже самых мужей? Что же, когда увидишь другую, молодую, с нежным телом, проводящую ночи без сна, дни без пищи, подавляющую желание чрева, повергающую любовь к деньгам, умерщвляющую тело, распинающую на кресте свою плоть, считающую настоящее за ничто, ходящую по земле и досягающую до самых сводов (неба), попирающую власть, пренебрегающую славою, презирающую знатность, одетую вместо тонкого покрывала во вретище, опоясанную цепью, подстилающую себе золу, пользующуюся как постелью землею и не требующую больше, ничего, запершуюся в тесной комнатке, беседующую с пророками, пользующуюся жизнью, исполненною забот о смерти, раньше смерти умершую, истаевающую от голода, бдения и грязи, пренебрегающую очарованием настоящей жизни более, чем гниющими листьями, – эту назовешь ли женою, скажи мне? Но, выделив даже ее из ряда мужей, не поставишь ли в сонм ангелов за то, что, при женской природе, она выражает собою столько любомудрия?

И кто будет возражать на это? Никто. Послушай, каковы были также жены при апостолах; послушай Павла, говорящего в послании к Римлянам: “Представляю вам Фиву, сестру нашу, диакониссу церкви Кенхрейской… Ибо и она была помощницею многим и мне самому” (Рим.16:1, 2). Что ты говоришь, Павел? Жена сделалась твоею заступницею, – и ты, говоря так, не стыдишься и не краснеешь? Не стыжусь, говорит, но даже величаюсь; и Владыка мой не постыдился иметь матерью жену; а заступницею моею сделалась не, потому, что была просто женою, но потому, что любомудра и красуется, благоговением. И как она сделалась заступницею Павла? В чем в самом деле нуждался Павел, обходящий вселенную, напрасно облеченный в тело, попиравший нужды природы, прогоняющий демонов, исцеляющий своею одеждою от болезни, голоса и тени которого трепетал демон, который как ангел почитался верующими, которого уважали даже звери, которого боялось море и, задержав на сутки, не потопило, гражданин рая, восхищённый до третьего неба, общник Божий в тайнах, потрудившийся больше всех апостолов, сосуд избрания, друг невесты – Церкви, проповедник для язычников, обошедший землю и море, поставивший всюду знаки собственного мужества, борющийся постоянно с голодом и жаждою, сражающийся с наготою и холодом, и говорящий: “Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу” (1Кор.4:11), ставший мертвым для мира, думающий, что мир мертв, гражданин небес, исступленный любитель Христа, более горячий чем огонь, более крепкий чем железо, более твердый чем сталь, – он не стыдится, говоря о жене: “она была помощницею многим и мне самому”? И не только говорит, но и пишет, – и не просто лишь пишет, но писал это даже в послании к столь великому римскому народу, надменному и гордому внешними достоинствами, – не только к нему писал, но желал даже, чтобы это сделалось очевидным для последующих затем поколений. Ведь если бы он не желал, то не поместил бы этого в послании; а теперь, желая, чтобы это дело было передано постоянной памяти, он даже называет по имени жену, побуждает всех к помощи ей, называет ее своею заступницею, и не стыдится, и не краснеет. Вот что значит – любомудрая душа даже в женском теле. Говорю же об этом, чтобы жена не выставляла как предлога, говоря, что я не достигла полной меры благоговения, так как я жена. Та вот и жена, а природа ее не стала препятствием, но она удостоилась стать заступницей Павла, – и всюду во вселенной провозглашается. Как она стала его заступницей? Может быть исторгла его из опасностей? Она сидела подле связанного, утешала бывшего в оковах, доставляла облегчение в необходимых потребностях, отстраняла злоумышляющих, предавала самою себя на смерть, чтобы исторгнуть святого из приключающихся несчастий.

Потому именно, он прославляет и ту, которая после нее, говоря так: “Приветствуйте Прискиллу и Акилу” (Рим.16:3). Смотри и здесь опять блистательную жену; одно содружество, но жена ставится впереди мужа, потому что не сказал: “Акилу и Прискиллу”, но: “Прискиллу и Акилу”. А кто они были? По ремеслу, делатели палаток, стоящие в мастерской; но ни ремесло, ни бедность не стали препятствием, – миновав весь город, он, блаженный, останавливался именно в этом домике. Для чего и почему? Не потому, что в нём были колонны, не потому, что плиты и пол, расцвеченный камнями, не потому, что золотой потолок, не потому, что толпы рабов, не потому, что свита из евнухов, но потому особенно, что домик свободен был от всего этого, поэтому-то муж и жена, собирая правдою плод труда, сделали свой дом церковью, – не хищничая, ни корыстолюбствуя, но пользуясь служением тела для необходимого пропитания. В особенности поэтому Павел считал это жилище удобным для остановки. И чтобы ты знал, что, похвалив добродетель их души, он там оставался, выслушай следующее затем. “Которые голову свою полагали за мою душу, – говорит, – которых не я один благодарю, но и все церкви из язычников” (Рим.16:4).

Видишь ли, что ни женская природа, ни ремесло, ни бедность не препятствуют подвигу добродетели? Видишь ли, что гостеприимные жена и муж угощают апостола не трапезою только, но даже кровью? В самом деле, если даже они не были убиты, то всё же они исполнили, что было в их власти, и, оставаясь в живых, сделались мучениками, и частыми мучениками, всегда готовыми быть убитыми за Павла. Не сказал он: которые истратили деньги, которые отворили свой дом, – но, что было больше всего, выдвигает на сцену убиение, заклание, с целью сказать, что “они пожелали даже быть усеченными за меня”. Пусть слушают нынешние богачи, с трудом уделяющие обол для святых; те даже свою кровь отдавали, и полагали самую жизнь, чтобы спасти святого и послужить; а нынешние не могли бы легко пожертвовать в пользу нуждающихся даже самую малую часть своего имущества; Прискилла же и Акила отдали и деньги, и тела, и самую жизнь. Видишь ли, насколько жена любомудра, насколько также и муж, живущий даже в бедности и ремеслом? Этим именно мы поревнуем, этим будем подражать, и, презрев настоящее, отдадим все за то, что угодно Богу, чтобы и нам достигнуть будущих благ, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, чрез Которого и с Которым Отцу слава, со Святым Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь»[227].

«Гибни жизнь! Пропадай имение! Пусть не останется у меня тела, прежде нежели выговорю какое-нибудь нечестивое слово на создавшего меня Бога!», – так говорила святая мученица Иулита.

Сия святая мученица пострадала в начале IV века по Р. Х.

«Увещевая стоявших около женщин не ослабевать в подвигах веры и не отговариваться немощию природы, говорила: “И мы из одного с мужчинами состава; так же сотворены по Божию образу, как и они; жену, равночестно с мужем, Творец создал способною к добродетели. Да и не по всему ли однородны мы с мужами? Не одна только плоть взята для устроения жены, но и кость от костей. А поэтому наравне с мужами обязаны мы Владыке твердостию, бодростию, терпением”».