Ростерия 1

– Конечно, – не поверил Дима, а Люся не выдержала.

– Зачем же ты убегал, глупый? Ведь на уроках ССБ с самого начала учат, что при встрече с такими животными категорически нельзя делать резких движений, а только замереть и медленно, избегая зрительного контакта, опуститься на землю! Мы с тобой рядом в тот день сидели, как ты слушал?

– Да? – удивился парень, – запамятовал… – и вдруг покосился в сторону ПаПе. Оказалось, его вечно сонный друг на минуту ожил, активно помахал рукой Витьке, кажется, вслух поприветствовал и снова задремал. Виктор стремительно отвернулся, на лбу его было написано, что мальчишке стыдно за своего приятеля. – И как только бедный Павел Петрович Юрку терпит, – пробормотал он и неловко хихикнул, ища поддержки. Некоторые ребята согласно кивнули, другие осуждающе покачали головой. Вокруг раздались аплодисменты, и под нестройный хор похвал Женя спустилась со сцены, окончив выступление. Сразу же её место занял куратор.

– Я хочу сказать всего пару слов, – он добродушно распахнул руки, словно желая всех обнять, – как давно мы уже знакомы? Относительно истории – совсем малость, но на самом деле время измеряется отнюдь не годами и месяцами, хотя глупцы, назвавшие себя первооткрывателями, упрямо пытаются. Им постоянно не хватает этого самого времени, они стараются поймать его и присвоить, вписывают в уравнения всё новые факты, но что-то у них не сходится. Конечно, ведь они забывают маленькую, но важнейшую деталь – результат потраченных часов и оставшиеся навсегда воспоминания. Всем же известно, что иногда минута кажется бесконечной, и всё можно успеть за один оборот стрелки, а иногда целый день пролетает за мгновение, если прожит безо всякой пользы, бездарно. Чем больше в нашей памяти отложится мгновений, тем дольше мы жили, а нам, определённо, есть, что вспомнить, верно? – его поддержал гул голосов. – Вижу, вы согласны, что знаем мы друг друга уже невероятно долго. Многие из вас сдружились, сплотились, что похвально, некоторые предпочитают держаться обособившимися, а другие всеми силами стараются вам показать, как нуждаются в дружбе и общении, а вы бессердечно их игнорируете. Нехорошо, нехорошо, – на этих словах Дмитрий с Людмилой стыдливо вжали головы в плечи. – Однако вернёмся к времени: к счастью ли, к сожалению, в последние недели наступило затишье во всей стране, так что мы впервые смогли составить примерный план действий. Шестнадцатое марта – кто-то подумает, что ждать придётся нескончаемо долго, однако вынужден вас ошеломить: месяцы без нашей деятельности пробегут абсолютно незаметно, ведь очень многие покидают нас, – он грустно ссутулился, – ребята, милые, не первый раз говорю, но мне будет не хватать вас! Мы научились очень хорошо понимать друг друга, привязались к новым друзьям, и последнее, что хочу сказать, помните: уже совсем скоро роковой момент, роковой для всех нас. Вы уже взрослые, сами сделали выбор, и знаете, что без жертв не добиться результата, однако даже те, кто… Возможно… Не застанет плодов своих усилий, всё равно прожил гораздо дольше, чем старики, просидевшие всю жизнь у окон и готовые на любую подлость ради возможности не покидать любимое старое кресло!

Мужчина закончил с дрожью в голосе и, смаргивая с ресниц подозрительную влагу, спустился к толпящимся, страстно желающим объятий или хотя бы прикосновений детям, что мгновенно обступили его, едва не плача от обожания и осознания священности происходящего. Жар человеческих тел, крики, толчея – всё это очень напоминало типичную встречу известного посредственного музыканта с многочисленными обезумевшими фанатами, стоявший в стороне Юрка даже удивился, отчего товарищи не разорвали ПаПе на сувениры. Однако мужчина ни капли не пользовался своим положениям и не преувеличивал своих чувств, едва сдерживая слёзы и протягивая руки всем подопечным.

– Не горюйте, слышите? Не смейте горевать. Ещё многое успеет измениться: чьи-то пути разойдутся навсегда, кто-то, ныне враждующие, станут лучшими друзьями. К нам могут примкнуть новые люди, но и старые знакомцы способны навек поменять своё мировоззрение, или струсить, или попасть под влияние проправительственной пропаганды и покинуть нас… – многочисленные разочарованные восклицания и обещания вечной верности эхом отразились от стен, а один юноша, до того момента стоявший отдельно от товарищей с печальным и виноватым, но решительным видом, вдруг вспыхнул, его глаза загорелись зелёным пламенем; он по освободившейся дорожке, провожаемый взглядами сверстников, прошёл к куратору. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, и парень резко обнял мужчину, крепко прижавшись к нему. Павел Петрович с грустью и любовью положил ладонь на затылок мальчишке. Зала погрузилась в полную тишину – ребята понимали, что происходит что-то очень важное, и ждали объяснений. У каждого в груди сжалось сердце, готовясь к печальному известию и тоске, Юрий оттолкнулся от стены и встал рядом со всеми остальными, также внимательно наблюдая.

– Ты всё точно решил? – тихо спросил Павел Петрович. – Это совсем как расстриг из монахов – шанса вернуться не будет, – и шутливо поднял уголки губ. Юноша с твёрдостью посмотрел на куратора и прикрыл веки, показывая согласие. – В таком случае мы с тобой позже поговорим, после общего собрания, чтобы обсудить кое-что, – пообещал мужчина.

– Больше двух – говорят вслух! – обиженно топнул ногой какой-то маленький невежа – младший участник движения справедливости, за что сразу же был схвачен цепкими пальцами соседа за круглое ухо. Но эффект домино уже не остановить: ребята, начиная малышами и заканчивая старшими, начали роптать, мол, действительно, если произошло что-то важное, касающееся их клуба, то каждый имеет право знать. ПаПе поцокал языком и поднял обе руки: воцарилось молчание.

– Надеюсь, каждый из вас понимает, что существуют проблемы коллектива, и личные, так что вам вовсе необязательно знать обо всех семейных, например, распрях вашего товарища – он сам решит, хочет ли с вами делиться.

Подростки утихли, но Питер, парень, так неожиданно заключивший в объятия своего куратора, поднял голову и напряжённо произнёс:

– Вы правы, – он на секунду повернулся к Павлу Петровичу и повторил, – они правы. Они хотят знать, что случилось, поэтому я прошу, – снова взгляд, брошенный на ПаПе, – чтобы Вы разрешили мне обсудить это «кое-что» с Вами прямо сейчас, при всех моих товарищах.

– Я, разумеется, не могу тебе запретить, – похоже, мужчина был поражён. – Но пойми, что в противном случае неловко и неудобно станет именно тебе.

– Я не собираюсь искать поддержки у друзей или обвинять в чём-либо Вас, Павел Петрович, – он упрямо выпрямился, – мне не нужна защита. Я принял решение, и должен сказать о нём всем; должен знать, что обо мне подумают.

– Хорошо, – сдался куратор. Ребята стояли, как громом поражённые – им стало ясно, что одной плохой новостью собрание не ограничится. Мальчишка встал рядом со сценой, повернулся ко всем лицом, набрал побольше воздуха.

– Я собираюсь покинуть клуб, – коротко и сразу отрубил Питер Лутчанов. – Подождите, дайте мне договорить, – остановил он нарастающий шум. – Многие из вас, особенно мои приятели, замечали, что в последнее время я реже посещал встречи, а если и не замечали, то я вас уже… оповестил. Я не люблю долгие предисловия, – он обвёл собравшихся ястребиным взглядом, – я больше не разделяю ваши идеи и интересы. Хотя нет, убеждения у меня те же, но способы их осуществления я считаю крайне неправильными и безнравственными, поэтому отказываюсь участвовать в терроре. У меня всё, – он отошёл в тень.

– Петька, что с тобой произошло? – раздался чей-то растерянный голос. – Неужели ты не шутишь?

– Клоун из здесь присутствующих только один, и он рядом со мной, – хмуро сказала Женька, показывая на Митю, – а Питер говорит абсолютно серьёзно. Только его это нисколько не оправдывает.

– Как же так, друзья? Мы ведь такие сплочённые, а только на пути первое хилое препятствие, и наш коллектив уже рассыпается. Что же дальше?

– А ничего, такими темпами нас останется двое к шестнадцатому марта. И не оскорбляйтесь, здесь все потенциальные предатели, это нормальное явление, Павел Петрович недавно говорил – любой может струсить.

– М-да, а как многообещающе всё начиналось… – зала заполнилась осуждающими выкриками. Куратору вновь пришлось призвать к спокойствию. Пётр высоко поднял голову и продолжал смотреть прямо – представить сложно, как ему это удавалось.

– Разговоры! – повторил Павел Петрович. – Давайте договоримся, никто не нарушает порядок, если хотите высказаться, то только по делу, без субъективной точки зрения – друзьям пожалуетесь, – без разного рода оскорблений и предварительно подняв руку. Я провожу собрание, а не митинг, протесты поберегите до весны. Обсуждению, выяснению причин и прочей дипломатии здесь не место, поэтому будьте так любезны, – он сложил вместе большой и остальные пальцы в форме сомкнутого клюва. – Отлично, – довольно улыбнулся мужчина, – итак, Пётр, мы выслушали твоё мнение, однако я бы хотел кое-что уточнить: отчего ты так смачно назвал наш протест терактом, и чем ты конкретно недоволен? Когда ты переменил свою позицию?

– Я не отвергаю прежних идей и не меньше вашего жду их воплощения. Но наши методы абсолютно бесчестные! Мы ничего не добьёмся, если продолжим в том же духе! Подумайте, ведь мы задействуем совершенно незаинтересованных людей, против их воли, а те, ради кого мы стараемся, не знают даже о нашем существовании!

Подростки протестующе загудели – он читает им мораль? Не маленькие уже, проповеди слушать!

– Поэтому я хотел поговорить с бедными ребятами и включить их в наше собрание, но вы не разрешили! – перекрикивал он толпу.

– Спасибо, Петя, за разъяснение причин, мы поняли, что заставляет тебя покинуть нас. Однако остался ещё ряд вопросов, более общих.

Мальчишка приготовился к новой словесной атаке и отражению её. При всеобщем обсуждении Павел Петрович надел маску, скрывающую все чувства, обратился в строгого судью.

– Пётр, как ты сам понимаешь, ситуация касается не только тебя, но и всех нас. На данный момент, мальчик мой, ты уникален, и нашему клубу придётся очень нелегко без твоих талантов, – сотня злых взглядов нацелилась на юношу. – Вполне возможно, без твоей помощи наш план обречён на провал, – удивительно, как мальчишка не расплавился, так накалилась обстановка. – Ты единственный человек, который в случае ошибки может дать нам ещё один шанс. Почему же, осознавая подобную ответственность, ты отрекаешься от неё?

– Потому что считаю, что без прежнего рвения я лишь замедлю или помешаю вам, – ответил парень, с трудом поворачивая задеревеневшую шею к, возможно, бывшим товарищам.

– Не спорю, ты тоже прав, – смилостивился мужчина. – Но ты не задумывался, отчего вдруг так охладел к нашим замыслам?

– Я ведь уже объяснял, я…

– Не оттого ли, что ты получил дар, за который мы все боремся, и решил, что не хочешь отвоёвывать такие же права для остальных людей, которые ничуть не хуже тебя? Ты необязательно осознавал это, возможно такие рассуждения, вполне логичные для любого человека с инстинктом самосохранения, возникли в твоём подсознании сами собой.

Питер, открывший рот, чтобы возмутиться, медленно закрыл его и замер. На лице его отобразился настоящий шок и неверие, сомнение, так что несложно было догадаться, что такое мальчишке и в голову не приходило, поэтому он не приготовил заранее защитную реплику на этот случай. Ребята ждали. ПаПе ждал. А юноше нечего сказать. Из последних сил он выдавил:

– Не знаю. Как вы говорили, возможно всё, но я не считаю, что дело в том. Я по-прежнему прошу разрешения уйти.

Момент наивысшего напряжения остался позади, и куратор, казалось, удовлетворённо потёр руки.

– Мы всё выяснили, я надеюсь, ни у кого нет больше вопросов, недопонимание не возникло? – молчание – знак согласия. – Думаю, после такой пытки мы разрешим Пете проститься с нами. Что, отпускаем его? – в последней фразе сквозила насмешка.

Собравшиеся нестройно поддакнули. Только эмоционально иссушенный парень расслабился и слез со сцены, как куратор схватил его за рукав.

– И последнее, уже наедине, – шепнул мужчина, отходя с жертвой в пустое пространство под факелом. – Теперь ты меня послушай: меньше всего мне нравится перспектива утечки информации. Ты умный юноша, мне же не нужно растолковывать тебе, о чём я?

– Я не проболтаюсь! – оскорбился мальчишка.

– Я почти верю, но это лишь мера предосторожности, не принимай близко к сердцу. Не люблю я шантаж, – ПаПе тяжело вздохнул, – но выхода нет. Просто напомню: ты же в курсе, как правительство относится к людям, получившим дар незаконно?

Питер медленно кивнул. Болезненная бледность распространилась от кончика носа до корней волос и даже перешла на ладонь.

– Отлично! – мужчина оставил Лутчанова у стены, сам же вышел к публике. – В таком случае объявляю собрание законченным, расходитесь по домам скорее, вы ещё выспаться должны перед завтрашним днём. Первое сентября, всё-таки, – и дёрнул за старый ржавый рычаг. Все огни постепенно погасли.

***

Сегодняшнее утро однозначно не входило в десяток самых лучших в списке Лизы, ведь началось оно неоправданно рано – в пять тридцать. Хмурая невыспавшаяся девушка осматривала в зеркале свой школьный наряд: голубая блузка с длинными рукавами и светло-коричневый комбинезон с расклешёнными штанинами. На ногах поблёскивают тёмные лаковые туфли, у горла повязан контрастный галстук. Конечно, это всё замечательно, но даже новая шёлковая лента в косах не поднимает настроения. Лизавета вовсе не отпетая лентяйка, хотя и любила бездельничать; в школе никто не смел её обижать, помня о крайне боевом настрое и беспроигрышной тактике боя; вставать с лучами солнца девушка давно привыкла. Но сегодня, именно сегодня с самого утра в сердце копошилось что-то непонятное, отвратительное, не дающее покоя – какое-то мерзкое чувство, часто возникающее у людей, забывших о чём-либо неприятном, но важном. Так же и Лиза тщетно углубилась в воспоминания, желая найти мучившую её причину плохого настроения. Медленно сходя вниз по винтовой лестнице, блондинка корила себя за то, что в детстве решила жить на самом верху башни, потому что теперь спуск занимал приличное количество времени, а подъём… Кстати! Елизавета остановилась на половине пути, стукнула по перилам, и направилась обратно, за школьной сумкой. На первом этаже ученица появилась десять минут спустя, с горчичного цвета рюкзаком на плече. Прошмыгнув мимо кухни, она захватила большой ломоть белого хлеба с шоколадной пастой, который теперь хмуро пережёвывала. Но стоило ей распахнуть ворота и сделать первый шаг навстречу новому учебному годы, как её остановил окрик матери:

– Стоп. Что ты ешь? – Олеся в деловом удобном тёмно-синем костюме неожиданно преградила дочери дорогу. Девушка продемонстрировала скромный завтрак. – А знаешь ли ты, что мы уже давно ждём тебя в столовой? И Саша, и Коля, и я, в конце концов. Сидим за столом и размышляем: скоро ли ты соблаговолишь к нам спуститься или суждено нам всем ждать до обеда? Кажется, Лиза уже проснулась, говорю я, наверное, в школу собирается, не буду подгонять…

– Я действительно собиралась, – блондинка встряхнула сумкой в доказательство.

– Как долго? Пять минут? Сашка тоже…

– Сашка идёт в школу ко второму уроку! У неё есть время.

– А у тебя всегда есть оправдания.

– Вам ничто не мешало поесть без меня, – огрызнулась девушка, – вы же помните, с утра у меня нет аппетита.

– Конечно, на геркулесовую кашу нет. Зато на хлеб с шоколадом – всегда!

– Мама, кажется, ты учила меня, как нужно правильно питаться, когда мне было семь лет.

– Не многое же ты усвоила за прошедшие восемь, – скептически фыркнула Олеся. – Как я понимаю, завтракать ты не собираешься? Посидела бы тогда хоть с нами, подождала. Или ты считаешь, семьянинам так поступать необязательно?

Лизавета с мрачным торжеством осознала, что нашла повод.

– Ты забыла? Я всегда ухожу в школу раньше, у меня нет времени, – она попыталась протиснуться в щель между матерью и косяком.

– Разумеется, его у тебя нет. И не будет, если продолжишь тратить его не-пойми-на-что, – женщина устало потёрла глаза и сдалась. – Меня всегда интересовало, почему выходишь ты сильно заранее, а на уроки частенько опаздываешь.

– Понятия не имею, – буркнула девушка, после чего встала на цыпочки и быстро поцеловала маму в щёку. Та рассерженно одёрнула манжет и пропустила блондинку. Средняя Заболоцкая воспользовалась случаем и, громко попрощавшись со всеми остальными домашними, размеренным шагом отправилась в школу.

– Подожди! – девушка снова остановилась и повернулась к Олесе с выжиданием. – Как ты успела взять булку, если даже не заходила в столовую?

– Мне на кухне дали, – пожала плечами та.

– Эх, Ленка, Ленка… – осуждающе пробормотала мать.

– Вам с папой тоже пора собираться, – заметила Елизавета, взглянув на наручные часы. – Вы ведь должны ехать в Приречный.

– Знаю, – отмахнулась женщина. – Я, в отличие от кого-то, лучше на работу опоздаю, но с родственниками посижу.

Девушка уже открыла рот, чтобы ответить колкостью, но за спиной матери внезапно показалась Саша, с большой чашкой дымящегося чая в руках.

– Опять спорите? – беспечно спросила она, предусмотрительно делая маленький глоток.

– Санечка, я уже множество раз повторяла, мы не спорим, просто обсуждаем, – отрезала Олеся.

– Я верю вам на слово. Меня немного отвлекали ваши крики, и я решила посмотреть, обе ли вы ещё живы.

– Не говори глупостей, Саня, – вмешалась девушка в разговор, – Мама же сказала, у нас всё хорошо.

– А я сказала, что я вам верю, – Александра ещё немного отпила из кружечки. – Удачи в школе, Лизон.

Блондинка махнула бутербродом на прощание и с тяжёлым сердцем отправилась дальше; к счастью, её школа располагалась совсем недалеко. Всего десять минут по ещё пустующим широким вечнозелёным улицам, посреди которых стыдливо пролегли тоненькие дорожки, встреча с несколькими одноклассниками, вежливое их игнорирование, отряхивание пальцев от крошек, и вот перед глазами высокая цилиндрическая постройка, увитая виноградником, – Лизин блок. В самой школе не наблюдалось ничего необычного, а в её расположении – очень даже: она была как будто центром «солнышка», образованного пересечением шести главных дорог и пяти побочных. По точно такому же принципу строились и прочие муниципальные здания: остальные учебные заведения, госпитали, дворцы правосудия и другие, в результате чего сверху можно было увидеть подобие созвездия: высокие башни – звёзды, лучики – улочки, остальное необъятное пространство – травяно-зелёное небо. «Жаль, что на самом деле оно совсем не такое чистое и почти круглый год серое и унылое», – мельком подумала девушка, натягивая рукава рубашки на озябшие пальцы и ускоряя шаг. «Целыми днями одно и то же: тёмные грозовые тучи и ветер. Говорят, в Зауралье ещё хуже – или адская жара, или кислотные дожди». Лизавета подбежала к школе, кое-как прислонилась к шершавой стене и, не обращая внимания на неуверенные жесты охранников, увещевающих, чтобы студенты скорее заходили внутрь и не задерживались снаружи, осталась ждать. Спустя пару минут к Заболоцкой подошла рыженькая девочка с таким же хмурым выражением и, бессловесно поздоровавшись, встала рядом.

– Ты сегодня рано, – отстранённо уронила Лиза, – я надеялась увидеть тебя не раньше середины первого занятия.

– Расстроена, что придётся провести со мной чуть больше времени? – осведомилась Софья. Елизавета бросила на неё внимательный взгляд, словно проверяя, после чего неожиданно заухмылялась (ответы Сони всегда были колкими и лаконичными), и подруги сжали друг друга в медвежьих объятиях.

– Терпеть не могу такую погоду, так зябко, – уже совсем другим тоном пожаловалась девушка.

– Никто не мешает тебе… Одеваться! Как тебе моё гениальное предложение? – спросила Соня и без предупреждения нахлобучила на белокурую голову зимнюю шапку из толстой пряжи.

– Я же знаю, что ты в любом случае обо мне позаботишься.

Блондинка нащупала рукой на затылке огромный мягкий помпон и стянула убор, чтобы получше его рассмотреть: кремовый с вкраплением золотых нитей, соответствующий сегодняшней моде. Новый. Лизавета подняла глаза на приятельницу – на той было приталенное бежевое пальто с косыми отворотами и на двух рядах пуговиц, опять же обновка. Рыженькая заметила, что девушка пристально разглядывает предметы её гардероба, и радостно повертелась.

– Что ты думаешь?

– Тебе очень идёт, – оценила средняя Заболоцкая, – как я понимаю, Олежа расщедрился? Даже не знаю, кого тебе благодарить за то, что никто не узнал о твоём временном отсутствии на кухне.

– Какая наглая! Тебе палец в рот не клади, – хихикнула Софья. – Именно из-за тебя я оказалась в той картинной зале!

– И подслушала много чего интересного, – Соня лишь немного нахмурилась. – Что случилось? Только не говори, что муки совести! Ты лучший работник у Лихоборова…

– Не преувеличивай, – справедливо оценила свои достоинства рыжая девочка.

– В любом случае, никто не безвинен, – резонно утешила подругу Лиза. – Кстати, чем закончился тот интригующий разговор?

– Не поверишь, Илье даже выговора не сделали, а хамства в нём не убавилось ни на грамм.

– Отчего я не сомневалась? – призадумалась девушка. – Потому что младший Лихоборов всегда был грубияном и ханжой одновременно. Слова некультурного не скажет, а обидит похлеще невежи.

Мимо подруг пробежали трое ребят с одинаковыми крупными бусами на шее. Подобные украшения Лизавета видела на базаре – ими торговала женщина на входе.

– А тебе понравилась вчерашняя ярмарка? – заметила сувениры и Кунжутова. – По-моему, организация на высшем уровне, Олег Ярославович позволил нам погулять, и я до сих пор впечатлена. Ой, ты как будто позеленела.

– Несварение от цветастости и блёсток, – буркнула дворянка.

– Ух, какая мужественная, – подбоченилась та. – А я считаю, что праздник роскошный.

– Лучше поговорим о занятиях…

Сотни колокольчиков, развешенных около дверей и окон, оповестили о скором начале уроков. Девочки не заметили, как пролетело двадцать минут.

– Зайдём внутрь? Хотя бы для того, чтобы погреться? Или у меня осядем? – спросила блондинка.

– Думаю, в первый учебный день стоит посмотреть, может, что-то изменилось.

– Я в это не верю, но… Напомни, что нам поставили первым?

– Как будто я готовилась, – закатила глаза Соня и лениво пошла ко входу, около которого бедные замёрзшие охранники делали им отчаянные знаки. Девочки поднялись на самый верх сооружения, долго стояли у лестницы, хватая ртом воздух в попытках отдышаться и грозя пальцами невидимым составителям расписания. От дежурных педагогов ученицы узнали, что первая дисциплина сегодня – политология (блондинка со стоном возвела глаза к потолку), разумеется, с опозданием подошли к большой круглой зале и застыли на пороге: в центре площадка, на которой вольготно разместился тёмный тяжёлый стол с многочисленными надстроенными полочками. Вокруг располагались поднимающиеся вверх трибуны с прикреплёнными к ним одним концом досками – партами. Заняли примерно четверть от всего количества сидений; между рядами, девушки только сейчас заметили, расхаживал толстый преподаватель в галстуке, с сахарной улыбкой и блестящей лысиной. Ученики с прилежным интересом разглядывали нового учителя – первое в жизни занятие по политологии, как-никак. Маленькие глазки толстяка обратились на подруг с некоторым удивлением.

– Ты ведь часто говоришь: встречают по одёжке, провожают по уму, – шепнула приятельнице Лизавета. – Если проще, первое впечатление самое важное, да? Поздравляю, мы уже выделились. А так как нас не по чему провожать, – в доказательство Софья глупо хохотнула, – то боюсь, расположение политолога, – букву «П» она словно плюнула, – нам не светит…

– Здравствуйте, девочки, – очень благодушно и невнятно начал он. – Почему же опаздываем на первый урок? Может, вам не нравится изучать наше государство? – и рассмеялся каким-то жеманным смехом, показывая, что последнее его предположение не более чем шутка.

«Весёлое же у нас будет времяпрепровождение», – мелькнула мысль в голове Лизы, пока та стояла с неопределённым видом.

– Простите, пожалуйста, Евгений Витальевич, – запела Кунжутова. «Когда она успела узнать его имя?» – Мы так торопились, готовились, волновались, а в результате… Всё равно опоздали! Вот так незадача!

– Да, у девчонок всегда такие приключения: помаду, диетическое питание, юбку запасную! не забыть положить, а на время внимания не обращают, – понимающе кивнул он.

«Похоже, в его воображении девушка –существо, на пятьдесят процентов состоящее из косметики, меняющее гардероб пять раз в день и всю жизнь ограничивающее себя в еде безо всякого результата», – у Заболоцкой тоже успел сложиться примерный образ этого учителя, не самый льстящий. Так странно, строгих преподавателей блондинка терпеть не могла, а бесхребетных – не воспринимала всерьёз.