Хрустальный мальчик

– Да ничего там не может случиться, это всё твоя мама понавыдумывала, – сердито пробурчала Анна и за руку потянула сестру со стула, но та словно приклеилась к нему. – Я лес уже очень хорошо знаю и ничего не боюсь.

– А что твой друг? – вдруг полюбопытствовала Ирина и невинно взмахнула ресницами. – Он… он тоже будет с нами гулять?

– Да делать ему больше нечего, только на тебя любоваться! – огрызнулась Анна и сердито оправила юбку – совсем коротка она стала, да только у Анны всё не хватало духу с этой юбкой расстаться. – У него свои дела были, он с ними закончил и домой… уехал! Уехал, всё, нету его тут больше, он не местный, как и ты.

Ирина аккуратно допила свой кофе и с раздражающим аккуратизмом отправила пустой пластмассовый стаканчик в урну.

– Не местный, как я, – согласилась она тихо и кротко, – и как ты.

– Я всех вас местнее! – отрезала Анна. – Я хотя бы гулять хожу, а не кисну над учебниками целыми сутками. Ты хотя бы видела нормальный лес – хотя бы разочек в жизни ты его видала, а, Ира?

Ирина невозмутимо хлопнула ресницами.

– Нет, но ведь я поэтому и прошу, чтобы ты меня отвела.

– За двенадцать лет в лесу ни разу не побывать, – покачала головой Анна и вздохнула, – ни в лесу, ни на море, ни даже на прогулке с друзьями… серьёзно, мне было бы тебя жалко, если бы мы не были сёстрами.

Ирина только изогнула бровь и издала странный звук, исполненный неопределённых чувств. Точно так же вздыхала её мать, когда хотела уйти от ответа и просто придать себе толику загадочности. Конечно, хоть она и любила покичиться своей правильностью и праведностью, она всё-таки была без ума от людей, считавших её интересной и загадочной, и порой ей хотелось, чтобы таких людей было как можно больше в её окружении.

– Ладно, – Анна уже вовсю оттаскивала Ирину за порог кафе, – давай быстрее, время не ждёт, времени мало! Побежали в лес, я тебе покажу, где можно срезать!

Но Ирина была не очень хорошей бегуньей. Гораздо лучше у неё получалось плавать, потому что мать горела желанием сделать из неё пловчиху и оплачивала занятия в секции. Бегала же Ирина неуклюже и всё время словно бы пыталась помочь себе руками. Она спотыкалась, плохо ориентировалась в пространстве, цеплялась за Анну, и в результате обе они тормозили, а то и валились прямо на пыльную дорогу под ноги к прохожим. Женщины разражались манерным визгом и притоптывали, отшатывались, мужчины вскидывали кулаки и громко ругались, старики охали, и дети и подростки гоготали и свистели, и они не прекращали гоготать и свистеть даже тогда, когда Анна и Ирина уже поднимались и бежали дальше.

Когда дорога стала сужаться и превращаться в обычную жёлтую запылённую тропинку, Ирина побежала свободнее. Она как будто почувствовала подошвой перекатывающиеся мелкие бугорочки почвы, шевеление травы, вздохи ветра, и её плечи расправились, и она задышала свободнее – полной грудью. Анна всё-таки лидировала: то и дело оборачивалась, махала Ирине рукой и подзывала её срывающимся голосом:

– Эй, ну давай быстрее, ты чего как черепаха?

И она светилась, сияла от гордости, что хотя бы в этом соревновании опередила извечно идеальную Ирину, которую нельзя было ни в чём упрекнуть, которая попросту была лишена изъянов.

Старая вдова, державшая одинокую развалюху на обрыве города, сидела на длинной дряхлой скамейке и рассеянно распутывала пряжу. Тусклыми глазами она смотрела, как две девочки промчались мимо по дороге, топая так, что пыль летела вихрями во все стороны, и смотрела, как девочки скатываются по пригорку к подошве лесной опушки. Вдова наклонила седую голову, поскребла зарождающуюся лысину и снова подобрала спутавшуюся пряжу. Анна и Ирина достигли первых древесных рядов и затерялись между ними. Только синее, ярко-синее пятно юбки Анны мелькало между стволами.

Ирина обезумела от счастья, едва только она очутилась в лесу. Её ноги подкосились, и она рухнула в невысокую сухую траву, подняв тучу бабочек и стрекоз. Свежесть и спокойствие разливались в воздухе.

– Ах, как же замечательно! – воскликнула Ирина и вытянула палец. Беспокойно мотавшаяся туда-сюда яркая легкокрылая бабочка описала торжественный полукруг и медленно присела, уцепившись тоненькими мохнатыми лапками. – Я никогда… никогда ничего такого за всю жизнь не видала!

– Ага, ага, – сумрачно покивала Анна, – ты сиди тут, забавляйся себе, но далеко не отходи, не то… не то, если мама и тётя узнают, что ты не туда…

Она умолкла, не договорив: вряд ли заливисто хохочущая Ирина, окружённая беззаботно порхающими бабочками, слышала, что ей говорят. Анна вздохнула и отвернулась к тому самому, погружённому в тень и притихшему, толстому и морщинистому древесному стволу, где сидел Землерой. Лицо Землероя было совсем тёмным, и его глаза таинственно посверкивали серебристым светом. Анна снова была уверена, что он хитровато, с присущей ему слабой издёвкой, ухмыляется.

– И что тут такого смешного? – полушёпотом спросила она, приблизившись.

В тени дерева было прохладно и спокойно. Ирина всё сидела на сияющей от солнечного света опушке и громко восторгалась красотой бабочек и стрекоз. Землерой потянулся, сполз ниже по древесному стволу и хмыкнул.

– Ты ещё спрашиваешь, – сказал он, – неужели не понятно? Ты, кажется, не только лишь о себе и думаешь, а, Анна?

– Я никогда и не думала только о себе, – отрезала Анна, – я только об Ире не думаю, потому что она меня бесит.

– Как тебя ни спросишь, все тебя бесят, даже я, – рассмеялся Землерой и улёгся под деревом, забросив за голову руки, – а потом ты их своими друзьями называешь и из кожи вон лезешь, лишь бы только побыть рядом.

На лбу Анны появились глубокие тёмные морщины.

– С Ириной я быть не хочу. Пусть сама себе со своими бабочками и стрекозами возится и песенки распевает. Я к тебе пришла, – она опустилась рядом с Землероем на колени и нависла над ним. Совсем близко она взглянула в насмешливые, неестественно ярким светом сияющие серебристо-серые глаза. – Ну, так давай, решай, что мы делать-то теперь станем? А? Во что будем играть?

– Тебе бы только игры, песни да пляски, – вальяжно протянул Землерой, – ты и не думаешь, что можно посидеть хоть немного спокойно… подумать… и послушать, что природа тебе говорит.

Анна сердито засопела носом.

– У меня не так много времени, как у тебя, если не забыл!

Она резко отвернулась и села к Землерою спиной, скрестив на груди руки. Ирина на опушке была уже окружена не только насекомыми, но и доверчивыми маленькими крольчатами. Крольчата, позабыв о том, сколько крови они замечали на руках охотника, льнули к Ирине, а она неловко почёсывала у них за длинными ушами и перебирала мягкий густой мех.

– Я помню, – негромко отозвался Землерой, – и я хочу тебе как можно больше показать, только ты не понимаешь. Ты думаешь, что вся жизнь – это калейдоскоп событий, скачек, прыжков, шума, гама… ты не пускаешь спокойные длительные размышления, а ведь они тоже нужны…

– Когда я стану старой, я вдоволь успею подумать, – сказала Анна мрачным голосом, – я хочу двигаться, пока могу, а ты меня просто не понимаешь! Я пришла сюда с Ирой, чтобы не терять ни секунды… ни единой долечки, которую мы могли бы провести вдвоём!

Зашумела трава под ногами Ирины. Анна успела замолкнуть прежде, чем сестра подошла к ней сзади, и даже отвела взор от Землероя, растянувшегося на земле. Следом за Ириной тянулся целый радостный выводок из крольчат, за которым тяжело переваливался с лапы на лапу тетерев.

Дёрнулось и побледнело лицо Землероя. Он стремительно подобрал под себя ноги и прижался к древесному стволу, не успела Ирина и её выводок даже приблизиться к нему на волосок. В серебристо-серых глазах мелькнула и прочно установилась мрачная настороженность.

– Эй, – негромко произнесла Ирина и присела на землю, – спасибо тебе большое. Спасибо… что вывела меня сюда. Я такую красоту себе прежде даже представить не смела… я как в клетке жила.

Анна не сводила взора с Землероя: слишком уж странно он вёл себя сейчас. Землерой не отстранялся от дерева, отчаянно подбирал ноги, а его лицо было напряжённым и таким холодным, словно не безвинная и бестолковая Анна стояла сейчас рядом с ним, а его худший враг.

– Д… да ничего особенного, – Анна с усилием отвернулась и выдавила улыбку, – я… если что… я всегда тебе с радостью помогу.

– И я – тебе, – степенно кивнула Ирина, – я всегда тебе хотела помогать. А ты не хочешь как будто: убегаешь от меня, к себе не подпускаешь, злишься, если с тобой пробуешь поговорить.

– Я не злюсь, я приглядываюсь, – веско заметила Анна. – Твоя мама меня к тебе не подпускает, всё думает, что я на тебя плохо влияю.

– Что за глупости! – рассмеялась Ирина и обернулась к своим крольчатам. Те тут же подбежали к ней и стали тыкаться мордочками в её раскрытые ладони.

А Землерой тем временем сидел у дерева, прижавшись к стволу вплотную, и он настороженно посматривал на Ирину, словно боялся, что та вот-вот ужалит его с подлостью змеи, и его рука тянулась к руке Анны, но Ирина сидела между ними, и он не мог её коснуться. Анна неловко скользнула вперёд – и Ирина тут же схватила её под локоть.

– Спасибо тебе большое! – повторила она.

Анна ничего не ответила. Землерой стремительно от неё отшатнулся, вскарабкался на низко повисшую древесную ветвь и прильнул к ней всем телом. Анна могла лишь смотреть на него, надеясь получить ответ, но Землерой избегал её взора. Он смотрел на Ирину, на одну лишь Ирину, словно, кроме неё, тут и вовсе никого больше не существовало, и в его прищуренных серебристых глазах сквозила пугающим призраком холодная неприязнь.

Ирина натешилась только к вечеру. Всё это время Землерой просидел на дереве, плотно вцепившись в ветку и словно слившись с нею, и всё это время Анна взглядом умоляла его спуститься. Уходя, она ободряюще кивнула Землерою на прощание, но он не спрыгнул наземь и после этого.

– Ребята, – Ирина ласково осмотрела весь свой гигантский выводок: нескольких крольчат, птиц и целый рой бабочек, – дальше вам со мной нельзя.

Она потрепала по загривкам крольчат, взъерошила птичьи перья, и её свита как будто поняла её. На опушке Анна, Ирина и звери с насекомыми расстались, и каждый двинулся своей дорогой. Девочки отправились домой, где мрачно распивали чай, как ненавидящие друг друга дипломаты, их матери, а лесное население рассыпалось на группки, поодиночке потянулось туда, откуда вышло. И только съёжившийся, настороженный Землерой висел на древесной плети. Серебристо-серые глаза Землероя недобро, ревниво даже, мерцали.

Ещё не успело стемнеть, и даже не выступили на небе багровые закатные разводы, как Анна вернулась. Она прибежала, сияющая, так, словно бы бесконечный бег из одного конца города в другой её не утомил, и встала под деревом, подняв голову.

– Землерой! – позвала она. – Землерой! Я же знаю, что ты там! Спускайся!

Землерой молча сверлил её холодным взором.

– Если тебе Ира не понравилась, так её тут больше нет, – Анна увещевала его, словно ребёнка, – и она уже не придёт, не волнуйся. Я её матери сплавила, они там сейчас сидят и своими глупостями занимаются: всем доказывают, какие они правильные и хорошие. Ну, словом, у них там обычные для них дела, и, что всего хуже, моя мама с ними. А я к тебе сразу рванула, пока никто не заметил.

Землерой лишь крепче обхватил ветку обеими руками. Тёмная туча наползла на его лицо.

– Не следовало тебе с ней сюда приходить, – тихо сказал он мрачным голосом. Казалось, будто глубокий, раздражённый, неприветливый старик бормочет теперь его устами. – Не приводи её сюда никогда больше.

Анна яростно притопнула ногой.

– Да ты чего? Можешь мне объяснить?

Землерой тяжело вздохнул.

– Чужая она для этого леса. Таким сюда путь заказан. Все наши порядки против этого.

– Я тебя не слышу, когда ты там высоко-высоко что-то бубнишь себе под нос, – решительно сказала Анна. – Что тебе не понравилось? Все животные к ней так и льнули… я своими глазами видела!

Землерой снова издал тяжелейший вздох. Медленно, словно бы ни капли прежней сноровки не осталось у него, он разжал руки, расплёл ноги и свалился с ветки на землю. Землерой неуклюжим мешком приземлился у основания дерева и так там и замер. Он даже не потрудился сесть удобнее, как сидели обычно люди, и казалось, что его это нисколько не стесняет.

Анна приблизилась к нему по-крабьи, боком, и склонилась вперёд, упираясь руками в колени.

– Землерой, – по слогам протянула она. – Что тебе опять не по нутру?

– Чужая она, – упорно повторил Землерой, – таким, как она, не место в лесу, где столько духов живёт.

– Да почему?!

Землерой отвёл взгляд. Долго-долго его грустные серебристо-серые глаза, светящиеся, как бриллианты в ожерелье богатой наследницы, смотрели в никуда. А потом он мигнул, встряхнул головой и повернулся к Анне. Вековая горечь не исчезла из его взора.

– Анна, – тихо сказал он и умолк, выдерживая долгую паузу. – Анна, ты ведь знаешь, с кем ты водишься?

– С духом, – непосредственно ответила Анна, – ты так и представился.

– И ты ведь знаешь… почему… кто мы такие, верно? – Землерой всё не переводил на неё взора, словно сил на это ему не хватало. – Понимаешь? Хотя бы… капельку?

Анна только кивнула.

– Ну… и чего же тогда спрашиваешь? – Землерой упёрся локтем в согнутое колено и отвернулся к дереву. Другая рука его поглаживала, пощипывала мох. – Все мы, духи, не просто так взялись… не были мы сотворены по изначальному замыслу. Все мы, духи… как я госпоже Дароносице тогда и сказал… все мы – великие грешники. Люди во многом повинны, но наша вина тяжелее, и сотней людских жизней, прожитых одна вслед за другой, её не искупить.

Анна молча смотрела на него, не отводя глаз, а рука Землероя всё крупнее дрожала, и пальцы его всё быстрее выщипывали мох.

– Тому, кто грешен… – медленно произнёс Землерой глухим замогильным голосом, – подходить к таким светлым… к таким искренним и чистым существам, как твоя сестра… нельзя… никак нельзя.

– Почему?

– Это не прямой запрет, – тихо сказал Землерой. – Мы не можем… потому что нам больно. Тяжело смотреть на чужую чистоту, больно сознавать её в сравнении со своей грязью и своим падением… и не только мне… всем другим духам, что живут в этих лесах… в этих реках… в этой земле… всем им больно так, что и словами не выразишь! – Землерой умолк. Грудь его тяжело вздымалась и опадала. – Пожалуйста, Анна… если хочешь приходить сюда одна – пожалуйста. Но твоя сестра… не тогда, когда я здесь. Изгнать её или запретить ей нас ранить не в моей власти. Я могу только просить тебя, чтобы ты её сюда не водила.

Анна задумчиво рисовала пальцем в пыли. Получались какие-то бессмысленные иероглифы, скручивающиеся, переплетающиеся друг с другом много десятков раз.

– Хочешь сказать, – промолвила она, – Ира слишком хорошая, да?

Землерой не ответил – лишь горестный кивок послужил подтверждением.

– А я, раз ты можешь со мной общаться и дружить… я, получается, плохая?

– Нет. Просто ты не настолько хорошая, вот и всё.

– «Не настолько хорошая» – это значит «плохая», – Анна была неумолима, – ведь верно я говорю?

– Неверно. В каждом есть и дурное, и доброе, а поровну или нет – уже сам человек решает. Этим вы и лучше всех нас, духов, – промолвил Землерой, – мы навсегда прокляты, и до конца времён нет и не будет нам ни пощады, ни прощения.

– Но почему? – взвизгнула Анна. – Почему ты о себе так… почему… ведь ты же родился человеком?

– Полвека с лишком прошло с тех пор, как был я человеком, – прошелестел Землерой, – и о тех временах, когда был я, как ты, почти ничего я и не помню, а ведь было мне, когда мать моя в воду со мной прыгнула… это я помню… было мне тогда ровно шесть лет.

– Неправильно это, – насупилась Анна. – Совсем неправильно. Ты не виноват в том, что духи тебя спасли, и какой из тебя грешник, если ты и деревьям, и животным, и даже таким людям, как я, помогаешь? Всё ты на себя наговариваешь, по-моему!

– Думай, как желаешь, – Землерой не спорил с нею, хоть она и ожидала от него протестов. – Да только нет, не будет, никогда не дождаться мне прощения, и больно и горестно будет мне и всем духам лесным от твоей сестры.

– Почему же тогда к ней животные тянулись? Не значит ли это, что у вас тоже есть возможность… ну… на прощение… ведь духи всем-всем тут заправляют?

Землерой снова полез на дерево. Никак не удавалось Анне принудить его, чтобы он к ней обернулся и хотя бы ненадолго на неё посмотрел.

– Нет, – сказал он, – не права ты, Анна. Да, всем здесь духи управляют, но есть то, что выше нас. И порой оно и в наши леса забредает, свою власть надо всем берёт, и легче ему власть взять над тем, что к нему близко. И то, что к нему близко, кругом твоей сестры и вилось.

Анна притихла и прикусила губу. Землерой неуклюже забрался на ветку и снова обвил её руками и ногами, нахохлившись. Грустными и угрюмыми оставались его глаза.

Анна медленно поднялась на цыпочки. Она тянула к Землерою чуть дрожащую руку, всё надеялась его коснуться, но слишком далеко он был от неё; даже кончиками пальцев не удавалось ей до него дотронуться. На глазах у Анны вдруг проступили слёзы, скривилось её лицо, и она захныкала, точно ребёнок, отбившийся от родителей посреди шумной улицы.

– Землерой! – отчаянно вскричала она. – Землерой, миленький, послушай меня, пожалуйста!

Холодный угрюмый взор спустился к ней и так и прилип ко всей её фигуре. Землерой сидел, не двигаясь, но он слушал её, и видела она это. Анна встала на носочки, будто балерина, вцепилась в ветку и упрямо повисла над землёй.

– Землерой, послушай меня! Мне всё равно, что Иришка хорошая… честно говоря, мне всё равно, что я плохая… если это цена за то, чтобы мы с тобой могли дружить… то лучше уж я буду плохая и буду мучиться потом с тобой вместе, чем всю жизнь проживу, тебя не зная! И я не верю… не верю, что для тебя всё настолько уж и ужасно! Просто не может… не может такого быть, и не в силах ты ничего утверждать, потому что тебе об этом только духи рассказывали, а они никогда не умрут, они ничего не знают.

Землерой свесился с ветки.

– Понимаешь ли ты, что ты говоришь? – тихо спросил он. – Понимаешь, от чего отказываешься, Анна?

– Да! – храбро выкрикнула она храбрым голосом. – Отлично понимаю!

Землерой тяжело вздохнул.

– Не в моей воле тебе запрещать и тебя ограничивать, – пробормотал он, – и, скажу тебе честно, не хватит у меня сил на это. Сам я хочу с тобой дружить и никогда не расставаться, Анна, и пусть даже страшно и больно будет нам обоим потом, пусть даже потом мне будет стыдно, что ты из-за меня терзаешься, я не остановлюсь.

Анна усмехнулась.

– И не надо!

Свистун

Лето иссыхало. Приближался вялый, полусонный, жаркий август, и огородники, причислявшие себя к горожанам, вовсю собирали урожай. Был близок август, близко было и очередное расставание, но не было грусти у Анны в сердце. Близко было и время последних летних праздников – последних, а потому самых буйных и развесёлых. Вся городская молодёжь собиралась на гулянья, повсюду, на каждом столбе, на каждом заборе, висели иссохшие, поблекшие от жары объявления.

Тётушка Анны была очень недовольна готовящимися торжествами. Она, хоть и царила убийственная жара, оставалась своим принципам верной и сидела на кухне в своём глухом тёмном наряде и часто промокала пот, выступающий на лбу и на щеках. Она упрямо поджимала губы и складывала на груди руки.

– Вот уж делать нечего, а только такой бесовщиной заниматься, – высказывала она своё авторитетное мнение, не успевал никто подумать о том, что стоило бы пообщаться с ней о готовящихся праздниках. – Вовлекают детей, юношей и девушек в такие непотребства… и где они хоть гулять-то удумали? В лесу? Ой, навлекут на себя беду, ой, дождутся…

Ирина сидела рядом с матерью, как та требовала, и, как та требовала, соглашалась с каждым словом, вылетавшим у неё изо рта. Для Ирины подыскали новое занятие: теперь она усердно решала задачи по физике за девятый класс, не разгибая спины, и иногда мать хвалила её за успехи, а гораздо чаще – всё удлиняла и удлиняла список своих строгих требований.

Мужчины вовсю копались в крохотном сарайчике – хлипкой пристройке, которая еле цеплялась за землю позади дома ещё до того, как мать Землероя с ним на руках кинулась в воду. Отец Анны и дед окопались там, точно бы спасаясь от злого врага, как только к матери Анны припожаловала сестра с Ириной. И Анна частенько бегала к ним. В сарае было жарко, почти что темно: лишь из многочисленных щелей между досками пробивается свет – и тесно от всевозможных инструментов. Мать Анны любила возмущённо кричать, топая ногами, что здесь царствуют бардак и разруха, но мужчины уверяли: всё лежит на своих местах. Дедушка добавлял с суровой бойкостью:

– Не бабье это дело – в мужской сарай соваться.

– Да вы, я гляжу, там поселиться были бы рады! – в сердцах вопила мать Анны и принималась обижаться.

Но, поскольку обижаться она любила и без причины, ни дедушка, ни отец Анны не бежали просить у неё прощения и, тем более, и пальцем не шевелили, дабы разгрести завалы в сарае. Анне казалось, там можно найти всё, что угодно, и дедушка с отцом действительно чего только в сарае ни держали: отвёртки, шурупы, гвозди, даже новомодные электрические дрели, старые, ещё от прежней власти оставшиеся, швейные машинки бабушки, разводные ключи, гайки… И, если дедушке и отцу требовалось как можно скорее что-то найти, они с проворством и изяществом фокусника доставали нужную вещь словно бы из воздуха.

– Говорю же, – не уставал повторять дедушка, – тут полный порядок, но женщинам это не понять.

Сарай был особым, мужским, царством, и Анну сюда пускали только потому, что она обещалась вести себя очень тихо, не возмущаться, свои порядки не провозглашать и вообще ничего не трогать. Пока дедушка и отец её работали, она сидела на старом топчане в углу, сгоняла с рук комаров и во все глаза смотрела.

Работы всегда было много. Каждое утро то дедушка, то отец что-нибудь приволакивали в сарай: косу ли, лестницу ли, бывало, что даже какой-нибудь древний велосипед со сдувшимися шинами и покоробленным рулем или цельную ванну, только без кранов. Где они всё это находили, оставалось большой мужской тайной. Ещё большей тайной было, куда после девались все исследованные вещи. Они могли потонуть в горах пыльного железно-резинового хлама, а могли… и тут Анна давала волю своей фантазии.

Сарай был особым царством, почти таким же загадочным и интересным, как лесные владения Дароносицы, Землероя и прочих духов лесных. Сарай испокон веков раздражал всех женщин в семье: Анна смутно помнила, как бабушка её, пока была жива, если ссорилась с дедом, выгоняла того из дому, и он шёл жить в сарай, где заваливался на подстилку, подкладывал кулак под голову и долго, упорно лежал, а вставать и выходить наружу отказывался. Бабушка сама к сараю приблизиться не смела и гоняла туда Анну, напутствуя:

– Ну, попроси деда, тебя он послушает, выйдет…

И Анна долго околачивалась у высокого деревянного порога и испуганным тонким голоском молила деда выйти, а он отказывался, отворачивался, даже еду, что ему носили, не принимал, и это ещё серьёзнее злило бабушку. Наконец, она всё-таки преодолевала невидимый таинственный барьер, что отделял дедово царство от её владений, сама приходила к порогу и прогоняла Анну с глаз долой, и они с дедом долго о чём-то разговаривали, бывало, что и ссорились во весь голос. Потом дед всё-таки поддавался на бабушкины речи и из сарая выходил, но на её требования демонтировать лежанку никак не отвечал: знал, что и года не пройдёт, как эта лежанка ему опять потребуется.

Теперь в сарае жил ещё и отец Анны, когда они с матерью бывали в ссоре (а такое год от году чаще случалось), так что лежанок стало две. Анна попросила однажды себе такую же лежанку, третью, но отец и дед сильно на неё разгневались, пригрозили выгнать, так что Анна больше с ними об этом не заговаривала.

Готовились все к летним торжествам, и август вовсю властвовал над полями, кинотеатрами, асфальтированными дорогами и маленькими огородами. Дед Анны, уж на что вторую неделю из сарая не выходил, а и то празднике прослышал: с соседом переговорил, который всё от жены к любимой девушке бегал и определиться не мог.

– Вот, сразу молодость вспоминается, – размеренно говорил дед, очищая от жёсткой кожицы тонкую гибкую палку, – когда я чуть старше твоего, Анна, был, у нас и не такие пляски устраивали в лесу.

– Да и при мне ещё это было, – встрял отец. Он сидел к Анне спиной, за большим высоким столом, и размеренно обстругивал что-то: только длинные кудряшки стружки сыпались на земляной пол. – Перестали эти праздники греметь, как власть сменилась… но тогда никому до смеху не было.

– Уж не говори, что никому, – осадил его дед, – в любую пору были те, кто над чужим несчастьем горазд посмеяться и на чужом горе свою радость вырастить.