Хрустальный мальчик

– Позаботься о ней, – скомандовала мать Анны и увлекла сестру пить на кухню чай, пока та не успела передумать и убежать: а она, бывало, так делала, если неожиданно являлась, видимо, сама не до конца понимая цель своего визита и большей частью души желая этого визита избежать.

И Анна, и Ирина остались друг напротив друга, с недоумением похлопывая глазами.

Ирина была маленькая – на двенадцать лет она совсем не выглядела. Видимо, как Анне подумалось, она нарочно осталась такой крошкой и упрямо отказывалась расти, чтобы пролезать в бесформенное одеяние и без устали радовать свою мать, которой очень хотелось бы хвастаться перед всеми идеальной дочерью. У Ирины были круглые водянистые глаза и чуть припухлые щёки, и она вовсе не была белокурой, а потому, как Анна упрямо считала, на роль ангела отнюдь не подходила. У Ирины были светло-каштановые волосы, они были короткими и совсем не вились, но стояли кругом головы, обрамляя её, точно пух – головку одуванчика. У Ирины были слишком короткие пальцы с нестерпимо розовыми ногтями, и она, когда улыбалась, показывала длинный ряд мелких и чуть заострённых зубов. У них в роду у всех были такие зубы: и у самой Анны, и у её матери, и у тётки, – только у Ирины зубы не казались такими хищными. Она разговаривала тихим голосом, чуть ли не пришёптывая, и Анна не помнила, чтобы Ирина когда-то впадала в гнев. Когда её что-то не устраивало, она хмурилась, краснела, что-то бормотала и упирала руки в бока, а потом, если на неё наседали упорно, уходила в молчаливую оборону, садилась где-нибудь в уголке и начинала выдёргивать по одному собственные волосы.

Ирина не любила кинотеатров, выставок и шумных площадей. Она любила библиотеки, тихие заурядные фонтанчики и нагретые солнцем опушки лесов. Именно поэтому в первую очередь Ирина попросилась с Анной в лес.

– Вот уж нет! – отрезала Анна и оттолкнула сестру от себя. – Сначала пойдёшь в кинотеатр и посмотришь там, что идёт, а я пока к другу сбегаю и вернусь.

– Но я тоже в лес хочу, – прошелестела Ирина, – очень хочу, и я знаю, что ты туда побежишь, пока я в кинотеатре буду.

– Да иди ты, много знающая выискалась! – сплюнула Анна и резво развернулась кругом своей оси, только чтобы сестры не видеть. – Я тебе говорю: посмотри пока фильм, у нас только что кинотеатр открылся, все хотят там побывать, а ты как дикая – леса ей подавай. В отшельницы собралась, что ли?

Ирина надулась и отвернулась. Она не умела спорить, в особенности с Анной, и в разлуке она этому, конечно, не могла научиться. И всё-таки Ирина, конечно, мирно добилась бы своего, ведь такой идеальной девочке невозможно было отказать, даже не любя её, если бы только неожиданно не вмешалась её мать.

– И вправду, – стальным голосом сказала она и свысока посмотрела на Анну, – мы сегодня только приехали. Можешь сходить в кинотеатр и поглядеть, что в этом городе показывают, – однако Иринина мать говорила так, словно бы считала просмотр фильмов на большом экране самой жуткой, самой страшной и самой гадкой грязью на свете, хуже даже предательства семьи, близких и родины.

Девочки повернулись друг к другу. Ирина с мольбой сложила руки и выставила вперёд нижнюю припухлую губу, но Анна осталась непреклонной.

– Пойдёшь в кинотеатр! – сказала она, и на том было решено.

Кинотеатр совсем недавно начал свою работу, но на входе было не так много людей, как Анна привыкла видеть в самые заурядные выходные в родном городе. На кассе, окружённой цветастыми буклетами, плакатами и всевозможными бросающимися в глаза безделушками, сидела молодая улыбчивая женщина в красном берете и продавала хрустящие белые карточки билетов. Над головой у неё горели красным буквы, складывающиеся в название фильма, который сейчас показывали в полутёмной широкой зале.

Анна уверенно подошла к кассе и подтянула следом Ирину. Та осматривалась широко распахнутыми глазами, будто бы никогда прежде ничего подобного не встречала, чуть слышно ахала и даже не шагала, а словно скользила по земле, едва не падая. Анна поморщилась и с неохотой приняла на себя большую часть веса сестры.

– Нам один билетик, пожалуйста, – с ангельской улыбкой, сладким ангельским голоском попросила Анна и подтолкнула к билетёрше мятую, влажную от пота купюру, которую так долго и упорно сжимала в руке. – Пожалуйста, как только начнётся новый фильм, что там у нас, кстати…

Билетёрша, улыбаясь, назвала мультфильм, который показывали совсем маленьким детям, даже не шестилеткам. Анна только шире заулыбалась.

– Отлично, нам подойдёт. Вот, это моя сестра, она только приехала, – Анна склонилась над столиком билетёрши и зловеще зашептала: – Она совсем тут ничего не знает, а мне надо кое-куда срочно сбегать, и я была бы очень рада, если бы вы проследили, что она верно села и никуда не потерялась.

Билетёрша лишь накрашенными глазами похлопала, а потом кивнула. Даже в таких маленьких и затерянных кинотеатрах, как этот, едва успевших открыться, женщины часто оставляли своих маленьких детей, а сами бежали в магазины или к подружкам; братья и сёстры – надоедливых младших, мужья и жёны – своих супругов; даже влюблённые парочки расставались на самом пороге полутёмного таинственного зала, а уж воссоединялись ли они потом, билетёрша не знала, да и знать ей не особенно хотелось: печальной новости старается бежать всякий.

Итак, Анна убедилась, что двое улыбающихся, отменно вежливых сотрудников кинотеатра препроводили не особенно сопротивляющуюся, но невероятно грустную Ирину к её месту и усадили в самом центре зала. Анне удалось выбрать отличное место: этот мультфильм не особенно желали смотреть даже шестилетки.

– Эм… может, подождёте следующего сеанса? – улыбаясь всё такой же приклеенной улыбкой, предложила красивая билетёрша в красном беретике. – Как раз будет идти фэнтези для девочек вашего возраста, наверняка будет полный зал зрителей!

Анна подумала, посмотрела на часы и помотала головой. Ирина уже надёжно угнездилась в своём одиноком ряду в центре зала, куда постепенно начинали проникать разморённые жарой мамаши с крошечными детьми и усталые, красные, потные папаши, которых донимали непоседливые сыновья.

– Не, – отказалась Анна, – этого ждать слишком долго, да ей и без разницы, что смотреть. Я быстро вернусь, туда и обратно, но вы всё равно посмотрите за ней, ладно? Пусть никуда не уходит, пока я не вернусь, не то точно потеряется…

«И мне шибко от мамы с тётей влетит», – испуганно закончила она про себя и сурово поглядела на красивую улыбчивую билетёршу.

– Не беспокойтесь так, – сказала та в ответ и уверенно кивнула, – у нас ещё никто в городе не терялся.

Анна не стала и дальше тратить время: в единственном таинственном зале, где только что разместили Ирину, совсем погас свет и раздалась громкая музыка: фильм начинался. Анна развернулась и тотчас бросилась бежать; даже не попрощалась с билетёршей, не поблагодарила – оборвала беседу и кинулась со всех ног на улицу, которой постепенно начинала завладевать летняя истома.

Анна мчалась в жару и поту, спотыкаясь о собственные ноги. Солнце уверенно взбиралось выше и выше, к своему зениту, в ореол из двух облаков с перистыми краями, его лучи резали, плавили, беспощадно сияли ярким, безжизненным, бессердечным и бесстыдным жёлтым с примесью оранжевого по краям. По улицам города, совсем недавно не ведавшего ни машин, ни заводов, катились, натужно пыхтя, чьи-то серые от пыли легковушки, и они даже создавали маленькие пробки на изгибах улицы, когда загорался предупреждающе алые свет маленького кривого светофорчика. Где-то, где размещался центр, похожий на раздавленного жирного паука, не уставая, ворчали и извергали в небо, подкисляя его и выпадающие осадки, трубы единственного на весь город завода. Многие мужчины, что считали себя коренными горожанами и понимающими полноту прелести научно-технического прогресса, заявляли с уверенными и напыщенными выражениями масляных лиц, что, разумеется, лишь благодаря заводу город не только оживился – «воскрес из пепла», это было их любимое выражение, – но и стал всё увереннее и громче заявлять о себе.

А город по-прежнему то не отмечали на картах, то упрямо прозывали посёлком городского типа, а то и вовсе – селом, что даже для коренных горожанок, совсем пожилых бабушек, было оскорблением.

– Мы при прежней власти городом были, а теперь нас в колхоз записывают? Ха! А дальше что – землю пахать?

И горожанки могли злиться, а благообразные, уверенные в себе и несколько полноватые мужчины с портфелями – верить в счастливое будущее, да только толку от этого особенного пока не было, и не особенно это кого-то задевало, если не считать их самих и их родственников, устававших от однообразных жалоб и безадресных претензий.

А Анна бежала по сужающимся, пыльным, неухоженным дорожкам по весь опор, и под её подошвами путь словно бы плавился. Солнце било лучами ей в глаза, как будто стреляло прицельно, и ветер бросал ей в лицо сухие скрюченные листья. Анна сердито отмахивалась от листьев, от зудящих мошек, от слишком ярких лучей-стрел и бежала дальше, пускай лёгкие у неё словно горели, а сама она топала, как заправский слонопотам.

Наверное, это сам лес не хотел пускать её под свою молчаливую тёмную сень – но это не было таким уж точным заявлением. Анна проникла под первые лесные кроны, когда солнце заслонила громадная, как замок, и широкая, как река, туча, и над городом вдруг стало темно, тихо и прохладно.

Она метнулась в глухие заросли изумрудно-синеватой травы прежде, чем её успел заметить охотник. Охотник вперевалку шагал домой, и за собой он волочил за мёртвые перепончатые лапы подстреленную утку, и у охотника было довольное лицо, а за спиной у него покачивалось начищенное, такое же гордое, как и хозяин, ружьё со следами невидимой крови на курке. Анна пересидела в кустах, пока охотник не прошагал мимо, со скоростью вспугнутого кролика соскочила на край обрыва и покатилась по нему, старательно сжавшись в комочек, как её научил Землерой. Лишь на бегу, задыхаясь и захлёбываясь прохладой леса, Анна вспомнила, что заветный клубочек с алой нитью она не взяла – но она продолжала бежать, не чувствуя ног под собой, не слыша даже свиста ветра в ушах, но очень чётко улавливая, как стрекочут стрелки наручных часов, совершая круг. Стрелки были к ней безжалостны: у неё совсем немного времени оставалось до окончания сеанса.

– Землерой! – выкрикнула Анна и, споткнувшись, упала носом в кучу сухих листьев. – Земле… рой! Землерой!

Она с трудом встала, собирая грязь и лиственную труху под ногти, покачнулась, обняла толстый морщинистый ствол дерева и опять побежала. Она еле топала, качаясь и едва не падая, и свет, проникавший в разрывы между листьями, был таким слабым, что она, казалось, бежала в вечерней полутьме.

– Землерой! – не прекращала призывать Анна, и деревья и кусты отзывались ей слабым трепетом.

– Землерой! – кричала Анна, и зловещим эхом это имя возвращалось к ней же.

Анна запнулась снова, и всем телом она погрузилась в мягкую высокую траву. Та качнулась, коснулась прогретой летней земли и пружинисто расправилась, накрывая Анну, словно лёгким одеялом. Она с трудом разлепила залитые потом опухшие веки.

Напротив неё виднелись знакомые ноги, и знакомая тень неумолимо наваливалась на неё.

– И чего ты кричишь, покою лесу не даёшь? – сухо и строго спросили у неё.

Усталость скатилась с Анны, не успела она и глазом моргнуть. Она извернулась, словно гимнастка на выступлении, ловко уселась, скрестила ноги и качнулась вперёд. Землерой отступил на шаг и медленно присел в траву на корточки. Его серебристо-серые полупрозрачные глаза смотрели на неё изучающе, пристально, как будто неверяще, и солнце рисовало своими лимонными лучами полумесяцы у него на скулах. Как и обычно, он закрывал высоко поднятым воротником нижнюю часть лица, и Анна не могла понять, ехидно или дружелюбно он сейчас улыбается. Улыбку видела она у него только в глазах, чуть прикрытых и ярко светящихся.

Слишком ярко эти глаза светились для человека. Сразу было видно: не простой мальчик напротив сидит.

– Чего кричишь? – беззаботно повторил Землерой. – Рассвет пропустила. В полдень тоже не пришла. А теперь прискакала и воздух сотрясаешь, словно у тебя дом погорел.

– Дом не погорел, но там всё равно катастрофа, хуже не придумаешь, – честно призналась Анна и вскинула повыше голову, чтобы казаться ему гордой.

Землерой лишь ещё заметнее прищурился.

– Во-от как? – фыркнул он. – Ну, и что же это такого у тебя там стряслось, коль ты уговор наш нарушила, а, Анна?

– Сестра приехала, её тётя привезла, – выпалила Анна, не сводя с Землероя умоляющего взора, – а я что ту, что эту терпеть не могу! Мне сестру на голову навязали: мол, вот побудь для неё нянечкой, она же гостья, она же тут ничего не знает… а её сюда никто и не просил приезжать, между прочим! А она взяла да приехала, теперь в кинотеатре сидит, но мне скоро бежать за ней и забирать с собой. Она тёте не нажалуется, что я её оставила, но ведь тётя всё равно узнает, и тогда мне крепко что от неё, что от мамы достанется…

Землерой медленно поднял руку.

– Сиди тихо! – приструнила его Анна. – Я ещё не всё.

Землерой так же плавно и аккуратно опустил руку на колени и с готовностью уселся на траве поудобнее. Анна не могла ему, такому расслабленному и счастливому, не завидовать сейчас: у него не было нелюбимых родственников, которых полагалось всюду за собой водить, которым всегда надо было помогать, у него не было никаких иных дел, кроме участия в лесной жизни, и, пускай он и бывал порой круглые сутки занят, он не уставал, потому что нравилась ему такая жизнь, хоть он её и не выбирал.

– Ну и вот, – запальчиво продолжала свою исповедь Анна, – и всё бы ничего, но она в лес просится, а как я её в лес к тебе возьму? К твоему дереву ведь нельзя с чужими…

Землерой нахмурился.

– Во-от, – Анна уныло ссутулилась, – я же говорила, ты расстроишься! А как я расстроилась, ты вообще не можешь себе представить! Ну как я тогда с тобой буду видеться? Дурацкая, дурацкая Ира, вот зачем она мне вообще нужна? Кому она сдалась, кроме её мамы? Она всё время над своей доченькой трясётся, Ира то, Ира это! А каким-то обычным Аннам из-за вот таких вот «Ира то, Ира это» приходится на такие… на такие жертвы идти!

Морщины на лбу Землероя разгладились, и он вдруг звонко рассмеялся. Анна окинула его встревоженным, чуть разозлённым даже, взглядом.

– Ты с ума сошёл или дурак?! – зашипела она. – Я кому сказала: мы видеться не сможем! Ты рад, что ли? Ну вот и не буду с тобой тогда дружить, до свидания…

– Вот правда глупая девчонка, да ещё и человек! – с трудом выдавил Землерой. – Ни складу, ни ладу!

– А он ещё и обзывается, – забурчала Анна, – конечно, сам ведь тако-ой из себя умный!

– Может, и не умный, да памятливый, – Землерой потянулся к ней и легонько шлёпнул по затылку, взлохматив волосы. Анна тут же сердито обернулась.

– Э-эй!

– Нет, а если и вправду, то разве забыла ты мои слова? – Землерой снова уселся на земле, перекрестив ноги, и внимательно, серьёзно на неё поглядел. – Неужели забыла, что я тебе говорил о себе, о дереве, о лесе этом?

– Ты говорил, что чужим к лесу нельзя, – пробубнила Анна, – это я хорошо запомнила, не сомневайся.

– Дело-то ведь сейчас не в этом! Про лес ты, быть может, и запомнила, и хорошо, что запомнила, не то немало бед могло бы это навлечь на наш дом… но ведь забыла ты, что я – почти что дух, что не привязан я к этому дереву, не сижу подле него на невидимой цепи! – воскликнул Землерой и медленно поднялся. – Если захочу я на дальние опушки сходить – тотчас же выйду! Захочу с речными хозяйками поболтать – что меня удержит? Я могу и к самой границе леса, к самым первым деревьям, что веками там растут, приблизиться – но дальше мне ходу нет, не то я погибну.

Анна неловко встала на четвереньки, упираясь в землю раскрытыми ладонями. Комочки почвы набивались ей между пальцев, и муравьи застенчиво карабкались на кожу, щекотали её своими мохнатыми маленькими лапками.

– Так, значит, – выдохнула она и чуть было не завизжала от счастья, – Землерой, миленький, так ведь это значит, что мне можно Ирину привести… она тебя не увидит… что мне можно на самом выходе из леса сидеть… и ты всё это время будешь рядом?

Землерой гордо кивнул и даже грудь выпятил, явно собой очень довольный.

– Ну да, – важно сказал он, – ещё как можно, только ты смотри, не слишком много и громко со мной разговаривай. Меня, может, для твоей сестры как будто и нету, и слов моих она не услышит, если я не захочу, но вот тебя-то она и видеть, и слышать ещё как будет!

– А-а, – отмахнулась Анна, – это же Ирка, дурочка ещё та. Ничего она не увидит, всё будет свои ромашки да лютики нюхать, нет у неё иного удовольствия!

Анна поднялась и счастливо отряхнула неизменную синюю-синюю юбку, уже ставшую ей короткой.

– Спасибо тебе, что сказал, Землерой, – промолвила она, – бежим к выходу из леса, я быстренько с сестрой вернусь!

– Вместе мы бежать не будем, – сказал Землерой, – полезай ко мне на спину! Так быстрее выйдет.

– На какую ещё…

Землерой трижды кругом собственной оси обернулся, и перед Анной исчез мальчишка, а появился молоденький поджарый волк. И был этот волк какой-то диковинный: такого захочешь, а не увидишь. Шерсть у него была почти белая, жёсткая, длинная, косматая, и кругом глаз и рта у волка были большие чёрные пятна, словно он очки носил и бороду приклеенную. Глаза его горели тёмно-жёлтым светом, а морда была совсем узкая, и длинные треугольные уши настороженно торчком стояли.

Анна неуверенно перекинула через спину волка одну ногу, и он присел перед нею, чтобы легче было забираться, почти улёгся на живот и голову понурил. Анна аккуратно сжала в горсти по пучку шерсти у волка чуть ниже ушей, стиснула его спину коленками и грудью припала к холке.

– Ну, беги! – прошептала она.

Волк лапами в землю упёрся, чуть отодвинулся назад и медленно, плавно пригнулся. Он даже заурчал как-то утробно и негромко, словно предупреждая, что прыгнет – и прыгнул, да так быстро и резко, что Анна качнулась и едва было не перелетела через его голову. Против воли крепче сжала она пучки длинной и жёсткой белой шерсти и прижалась к волку всем телом, так, что почувствовала, каким жаром пышет его кожа и как работают его крепкие мышцы.

Волк мчался по лесу длинными скачками, и плащ золотистого солнечного света скользил за ним, напрасно силясь его укрыть. Негромко стукались его мощные лапы о землю, когда он приземлялся, и столбы пыли вздымались к небу, когда он подпрыгивал. Нёс он Анну совсем не теми путями, какими она привыкла ходить: мелькали перед нею совсем старые, тёмные, унылые древесные стволы, и видела она глубокие овраги, которых не встречала прежде, и с мшистыми краями маленькие холмики, и даже остатки какого-то старого, наверняка тысячу лет давно справившего, места для поклонений, где ещё виднелась суровая каменная скульптура с почти сгладившимися чертами лица. Когда волк подпрыгивал, Анна слышала, как трещат сбиваемые им мелкие древесные веточки, и эти веточки сыпались на неё, забивались к ней за воротник и опасно щекотали лицо. Таким резким и неприятным стал ветер, порывами бросающийся в лицо, что Анна зажмурилась и не открывала глаз, даже когда ей этого очень хотелось. Она слышала только, как размеренно, громко дышит волк, как спокойно бьётся его сердце, как ломаются с шорохом веточки и как поскрипывает почва.

Волк скакнул ещё несколько раз: то вправо, то влево, – а потом всеми лапами упёрся в землю, и Анна заскользила вниз по его мощной шее. Она опасливо открыла глаза (из их уголков всё ещё стекали слёзы) – и ахнула.

Волк принёс её к самому выходу из леса: за кривоватыми стволами виднелся конец одинокой полузабытой улочки. Анна перекатилась через спину волка, тяжело обрушилась на колени и радостно воскликнула:

– Землерой, спасибо тебе большое! Без тебя я так запоздала бы!..

Волк только хмыкнул с землероевским высокомерием и, провернувшись кругом собственной оси, снова стал мальчиком с диковинными белыми волосами, прозрачно-серыми, серебристыми глазами; мальчиком, нижнюю часть лица которого она никогда ещё не видела.

– Вот тут я тебя и буду ждать, – сказал Землерой и привалился к ближайшему древесному стволу. – Веди свою сестру и помни, что я тебе наказал.

– Уж помню, не маленькая, – хмыкнула Анна. – Слушай, а чего ты мне раньше не рассказал, что ты вот так… в волка перекидываться умеешь?

– А тебе всё расскажи да покажи, – забурчал Землерой, – зачем бы тебе это знать, спрашивается?

– Ворчишь, как мой дедушка не ворчит, и простейших вещей не понимаешь! – Анна даже воздела руки к небу. – Сколько всего весёлого мы могли бы сделать, если бы ты мне об этом раньше рассказал, а!

– Я не всякий день могу волком оборачиваться, – хмыкнул Землерой, – и не на целый день, и даже не на целую ночь. Только в особые дни, когда к корням дерева сила приливает, и только-то на пару часов. Если на меня хоть один солнечный лучик, пока я в волчьей шкуре, ляжет, я тут же снова собой обернусь. А ночью ты ведь у нас гулять не ходишь!

– Не хожу, – вздохнула Анна и снова сверилась с часами. – Землерой, Землерой, миленький, посиди тут немного ещё, пожалуйста, подожди меня да мою сестру бестолковую… не могу я тут больше задерживаться – того и гляди, опоздаю!

Но Анна, даже выбежав за пределы леса, даже достигнув улицы, на которой почти никто уже и не жил – настолько она была дряхлая – всё оборачивалась и искала Землероя взором.

А Землерой, привалившийся к случайному дереву спиной, тоже всё смотрел на неё украдкой и подёргивал за стебли редкие и хилые лесные цветочки.

* * *

Анна никогда Ирину не любила, но в чём не могла ей отказать, так в послушании. Ирине велено было сидеть в кинозале и смиренно ждать, покуда за нею вернутся – и она с места не двигалась, пока сеанс не кончился и улыбающиеся сотрудники не выпроводили её за порог со всевозможной вежливостью. У Ирины было с собой несколько звонких монеток и целый туго набитый кошелёк. Мать её хорошо – слишком хорошо для такой ханжи, как думала Анна, – зарабатывала и с радостью дарила дочери в конце каждого учебного семестра по такому кошельку, если Ирина училась хорошо. Если Ирина училась плохо, мать ставила её коленями на горох и долго рассказывала о том, как неправильно и мерзко с её стороны огорчать мать, получая плохие отметки и не откладывая в свою пустую голову никаких знаний. Но если Ирина числилась среди отличниц и выполняла все требования, то для её матери не существовало ребёнка умнее и талантливее. Она дарила Ирине кошельки и наказывала половину денег истратить на что-нибудь богоугодное и правильное, и Ирина жертвовала материно подношение в храмы, не испытывая никакой жадности, потому что ни единая монетка в этом кошельке не была ею заработана. Четверть от оставшегося выделялась Ирине на покупку тетрадок, учебников, ручек и мягких цветных карандашей, потому что Ирина не переставала учиться даже летом, и ей непременно требовались синтезатор, гитара, микроскоп, набор юного химика, фотоаппарат и прочий, прочий, прочий хлам, используемый только потому, что его лень было выбросить.

Наконец, одну четверть, вяло погромыхивающую на дне отощавшего кошелька, мать разрешала тратить на себя. Но Ирине нельзя было есть слишком много сладкого, чтобы не попортились зубы; ей запрещалось даже смотреть в сторону чипсов, жвачек и любого лимонада; Ирина не имела права покупать дорогие овощи и фрукты, икру и целую кучу продуктов, так что в итоге приходилось ей довольствоваться зелёными яблоками (к красным её мать относилась с недоверчивым презрением). Но и яблоки поесть на улице Ирина не могла: мать настаивала на том, чтобы мыть овощи с мылом и как минимум минут пятнадцать под струёй ледяной воды. Пришлось Ирине, учитывая весь рой этих бессмысленных ограничений, боязливо купить одну малюсенькую чашечку кофе и начать дрожать от страха, что она всё-таки преступила материн запрет.

Именно в кафе Анна её и нашла. Летом сюда мало кого тянуло; люди торопились в бассейн, который недавно открыли по соседству, или бежали в торговые центры – разбирать вещи «по акции», пока другие не отхватили. Ирина сидела за столиком, над которым навис бордовый тент, в сдержанном одиночестве и с невыразимым немым достоинством попивала дешёвый кофе из пластмассовой чашечки.

– Вставай, – Анна обошлась без приветствия, – идти пора.

– В лес? – оживилась Ирина и отставила чашечку.

Анна поморщилась, будто ей на ногу наступили, и медленно, растягивая слова, призналась:

– Ну… да, да, в лес, но только на самую опушку, чтобы твоя мама меня не изругала.

Ирина устало вздохнула и присела на прежнее место, с которого едва успела подняться.

– Ладно… – согласилась она, – всё же лучше, чем ничего. Маме не понравилось бы, если бы мы забрели далеко. И как только твои родители тебя отпускают в самую чащобу? Там может случиться много… страшного.