Хрустальный мальчик

– Да выпусти меня, ты, мерзавец! – ахнула Анна. – Что я тебе сделала?

В торговый зал неспешно вошёл высокий бритоголовый мужчина с властным лицом, и продавщица, пристывшая к своему стулу, так и застыла, вцепившись длинными, некрасиво раскрашенными ногтями в плечи. Её лицо стало совсем пустым и бледным.

Парни и сами заметили странного посетителя и плотнее сгрудились вокруг Анны так, чтобы её вовсе не было видно. Она отчаянно вырывала руку у своего гигантского преследователя, но он удерживал её тремя пальцами, и казалось, что сможет он её так удерживать ещё целую вечность, пока ему не надоест.

– Ты всем нам беду на головы кличешь, – уверенно повторил верзила, – ты вот городская, приехала сюда чёрт пойми откуда и не знаешь ничего… а именно из-за таких, как ты, мы и натерпелись немалого в своё время! Такие, как ты, и вытаскивали духов из лесов и полей на наши головы!

– Кого я вытаскиваю? – заголосила Анна. От испуга и ярости голос у неё стал писклявым и едва слышным. Темноволосому верзиле приходилось склоняться к ней, чтобы услышать, что она говорит. – Я спокойно себе в лес хожу, никого не трогаю!

– Да? А кто же это тогда ходит всё время рядом с тобой, сверкает, как призрак ночью; кто же это провожает тебя до первых деревьев на опушке, а дальше не идёт?

Проницательно сощурились блестящие тёмные глаза парня, и Анна обмерла. Она смотрела ему в жестокое нахмуренное лицо и не могла ни слова из себя выдавить – только жалкое сиплое сопение, которое выдавало её вернее, чем самая откровенная и безумная ложь. Темноволосый верзила подержал её так совсем близко к себе. Их носы почти что соприкасались, и она ощущала жаркое и сухое дыхание его на своей коже. Таким горячим это дыхание было, что у неё слезились глаза, а щёку неприятно покалывало. Казалось, будто на лице у неё выплясывает табун мелких мошек, лапки каждой из которых были обуты в миниатюрные раскалённые башмачки. Анна поморщилась и постаралась отступить.

– Вот оно, – темноволосый верзила разжал хватку и отодвинулся. Анна чуть приоткрыла затуманенные слезами глаза. Парни сгрудились около неё, совсем близко, и каждый из них волчьими глазами глядел на неё, будто едва удерживался, чтобы не броситься на неё и не растерзать в лоскуты мяса. – Вот оно, сама себя выдала, колдунья!

– Ты… вы все с ума, что ли, посходили? – ахнула Анна. – Какая я вам…

– С нечистыми из леса только колдуны и водятся, – сентенциозным тоном заявил темноволосый верзила, и его пальцы неожиданно разжались. – Все помнят про колдунью из чащобы! Если снова такое случится… несдобровать тебе, хоть ты всем нам и по сердцу, поняла?

Перепуганная Анна метнулась к выходу из торгового зала. Когда она уже была близка к порогу, её догнала бледная кассирша в форменной красной куртке и всучила пакет, куда были кое-как запиханы продукты и смятый чек.

– Простите, – прошептала кассирша, но Анна даже не услышала её. Она помчалась прочь из супермаркета так, словно бы кто-то преследовал её, осыпая угрозами, она бежала без остановки, пока не достигла порога родного дома и не влетела в прихожую, сразу же заперев за собой дверь на все замки.

* * *

– Дедушка, – тихо сказала Анна, отведя взгляд от стены, – а ты знаешь что-нибудь про колдунью из чащобы?

Дед, задумчиво полировавший какую-то деревянную заготовку, подпрыгнул в глубоком кресле, и пальцы его расслабились. Деревяшка шлёпнулась ему на колени, а затем стремительно с них соскользнула и обрушилась на пол с глухим стуком. Анна сидела напротив него, не мигая, сложив руки на коленях и выпрямив спину. Анна была очень бледна. За весь сегодняшний день она ни разу не вымолвила ни единого слова, и с дедом она не сталкивалась: всё сидела в своей комнате, подперев изнутри дверь, и смотрела в стену, успокаивая дыхание. Лишь под вечер вышла она в комнаты и уселась напротив деда с чашкой горячего чая в руках.

– Кто это тебе про колдунью рассказал? – хмуро осведомился дед. Не было слышно ни радости, ни даже интереса в голосе его – только настороженность, словно у зверя, в угол загнанного.

Анна смотрела в пол ничего не выражающими глазами.

– Кто тебе об этом рассказал? – властно повторил дед.

Анна дёрнула ногой, чиркнула кончиком тапочка по полу.

– Да так, – буркнула она, – я просто спрашиваю.

– Просто так о таком не спрашивают, – на лбу деда появились обеспокоенные морщинки, – не праздное любопытство толкает подобные вещи выспрашивать. У нас в городе эту историю все местные знают, но чтобы обсуждать её с кем – это нет, это мы никогда не делаем. Очень это тёмное и странное дело было, даже для нас странное.

Анна в выжидании смотрела на него и не моргала. Дед устало вздохнул, прокашлялся и коротко сказал:

– Это лет сто назад случилось, а, может, поболее того, точно тебе не скажу, только знаю, что это всё и взаправду произошло, не байка какая-нибудь глупая. Была у нас в селе – тогда это ещё село было, – одна прехорошенькая девушка. Всем она была хороша: и умная, и из себя ладная, и на лицо миленькая, и волосы такие прелестные, густые, чёрные, что часами можешь на них только любоваться, и голос сладкий, как у русалки, когда она глупых жертв к себе на смерть завлекает. Только одно в неё было ужасно – это её чёрное сердце. Никого на свете она не любила больше, чем себя. Именно таких людей зачастую и не касается рок, но, если и настигает их наказание, оно всегда ужасно. И наказание явилось за нею однажды, когда гуляла она одна по лесу. Влюбилась хорошенькая девушка в безвестного духа лесного, влюбилась со всей силой, на какую была способна. Только вот духу не нужна была её любовь. Бродила она за ним, умоляла выслушать и пожалеть, но глух оставался он ко всем её отчаянным просьбам. Прекрасная девушка стала уродливой затворницей, и собственный дом вскорости ей опротивел. В одну ненастную зимнюю ночь сбежала она из своей же спальни, окно выбив кулаком, и босая, в одной ночной рубашке в лес умчалась.

Долго искали её всей деревней. Подумали, наконец, что умерла она, а метель все следы её скрыла, так что и не представляли ни мужики, ни бабы, где её можно искать. И так несколько лет прошло, покуда однажды старый грибник, на охоте будучи, не заплутал: духи его запутали, или сам он по дряхлости лет сошёл с нужной тропки, не знаю, да только набрёл он на глубокое топкое болото, где жили лишь комары да унылые лягушки. На берегу болота огромная хижина стояла, а в хижине сидела женщина. Пусть и растрёпанная она была, и чумазая, и ногти у неё стали как когти, признал в ней грибник ту самую высокомерную красавицу с чёрным сердцем. Пила она кровь лягушачью да комаров языком длинным ловила, а пила она болотную воду, в которой травы всякие дикие да жидкую грязь топила. Всё пыталась она найти такое средство, чтобы расположить к себе любимого духа, и собственный ум затуманенный подсказал: отбирать цветущую юность у других девушек, их невинной кровью разбавлять своё зелье, чтобы однажды дух учуял запах чужих добродетелей и преклонил свой слух к её молитвам.

Многих девушек она так замучила. Наконец, не осталось больше у жителей деревни терпения; взметнули они вверх вилы, зажгли факелы и войной на болотную ведьму пошли. Как бушевал лес в тот день! Мужчины гнались за нею, как за дичью, но ловкая она была: от всякого удара ускользала, избегала его, словно в танце, и всё дальше убегала от своих преследователей. Мужики уже совсем озверели, окружили её да со всех сторон подпалили, в кругу замкнув.

И, когда пламя всю её обхватило, поняли они, что за глупость сами же и сотворили. Да только огонь уже взревел, как безумный, и не только ведьму пожрал, а и на наш безвинный лес, на нашего кормильца и помощника, набросился. Никак не удавалось остановить яростную пляску этого убийственного жара. Люди один за другим выбегали из чадящего леса, и много их тогда осталось внутри: все они сгорели, да так, что даже костей от них не осталось. Горел наш величественный и могучий лес, как спичка, и женщины ревели, как малые дети, а мужчины с окровавленными руками молились, да всё тщетно.

И вот, когда пламя уже к центру леса с одной стороны подошло, вдруг прогремел гром, который никак не ожидал никто услыхать в средине жаркого июля, и из туч полился дождь, да такой безумный и сильный, что за полчаса утихомирился отчаянный пожар. Лес выстоял, а обожжённые люди по домам молча разбрелись. С тех пор о болотной ведьме, о колдунье из чащобы, никто вспоминать не хочет: сразу же страх накатывает. Вдруг повторится этот кошмар? Ведь не знает никто из нас, по какой такой милости и мы, и лес выстояли, когда мужики свою обидчицу подпалили, – дед медленно выдохнул и снова требовательно всмотрелся в Анне. – Так зачем же тебе это знать?

Анна лишь пожала плечами, и тень её, разметавшаяся по стене у неё за спиною, сгорбилась.

– Говорю же, просто интересно стало, – безразлично произнесла она, – но это не так уж и важно. Спасибо, что рассказал.

Дед бросил на неё острый взгляд.

– Не ходи ты на праздник наш, Анна, – сказал он серьёзно, – видала ведь уже сама, какие у нас здесь бравые молодцы. Проходу тебе не дадут.

– Оно верно, – грустно улыбнулась Анна.

– Да и в лес тебе лучше пока не соваться: говорю же, они неудержимые, а лес – это место такое… тайное. Никто ничего не увидит, никто ничего не услышит.

– Ну, а вот это не совсем правда, – одними губами шепнула Анна.

– Что ты говоришь?..

– Говорю, прав ты, дедушка, – громче произнесла Анна, не поднимая головы, – и на празднике мне, пожалуй, делать нечего, да только вот в лес мне никто не запретит пойти. Я такие тропки знаю, которые никому из этих балбесов не известны. Я тенью прокрадусь, пройду так, что не услышит и не увидит никто, дедушка! Не поймают они меня, не волнуйся.

Дед обеспокоенно покачал головой.

– Сидела бы ты дома, егоза. Накличешь на себя беду!

Анна слабо улыбнулась.

– Уж больно разумно звучат твои слова, чтобы я послушалась, – сказала она, – ты просто не понимаешь, дедушка: нужно… очень нужно мне туда. А если я туда попасть не могу из-за каких-то там бешеных парней, то у меня вся жизнь становится бессмысленной. Ты не понимаешь…

– Да уж куда там, – сдавленно сказал дед, – всё-то я понимаю.

Анне было легче притвориться, что она его не услышала.

Яркие огни

Как ни отговаривал дед свою своевольную внучку, как ни гневался и ни упрашивал, Анна поступила по-своему: он в этом и не сомневался. Крайне сложно было сбить её с намеченного курса. Когда подошла последняя неделя истекающего августа, Анна влезла в просторный алый сарафан, распустила длинные волосы, сплела венок и окружила им голову, а пояс, крестик и все железные и серебряные украшения оставила дома. При себе у неё были только старая маска в золотых блёстках, что закрывала пол-лица, да корзинка с видавшим виды термосом.

За окнами постепенно сгущалась тьма, и вдалеке, там, где жил и шумел город, снопами вспыхивали ярко-оранжевые огни, как будто бы там выходили из оцепенения гигантские светляки. Дед стоял на пороге, засучив рукава, и грозно смотрел на Анну. Походил он сейчас на молодого бычка, которого против воли затолкали в загон. Анна стояла напротив и задумчиво перебирала дешёвые стеклянные бусы, которые повесила себе на шею. На лице у неё не было ни капли страха, хотя оба они слышали, как весело и разнузданно горланит уже полупьяная молодёжь, которая мимо их домика тащилась на праздник.

– Анна, – настойчиво произнёс старик, – я ведь знаю, что девчонка ты у меня неглупая. Подумай ещё раз, да хорошенько, куда ты без мыла-то лезешь!

– Уже подумала, – спокойно сказала Анна и шагнула к двери; дед двинулся ей навстречу, – ты за меня не беспокойся, дедушка, я с ними праздновать не стану.

Старик посерел, распахнул рот, словно ему не хватало воздуха, и широко раскинул руки.

– С духами пойдёшь! – ахнул он и выпучил глаза, будто вспугнутая жаба. – Анна! Окстись! На части они тебя разорвут!

– Нет, не разорвут, – беспечно ответила она, – не в этот раз, дедушка. Ты за меня не страшись и не переживай. Всё хорошо будет, вот увидишь.

– Какое «хорошо»? Какое, чёрт побери, «хорошо», ты ведь к духам собралась, безмозглая ты девчонка! – разбушевался старик. – Неужели же столько лет прожила, столько историй выслушала, а всё мимо ушей у тебя пролетело? Разве ты не знаешь, что они только в спокойные дни и помочь могут, и другом твоим притвориться, а в такие дни, в буйные, праздничные, они словно хмелеют, напрочь им мозги вышибает… убьют они тебя, расшалятся да убьют, и никак ты им не воспрепятствуешь! Дома сиди, глупая!

– Вот уж нет, – Анна решительно разбежалась. – Ты не волнуйся, дедушка, – на бегу скороговоркой пробормотала она, – у меня надёжный защитник есть, он меня позвал, и он меня от всякой беды собственной грудью оборонит, верю я ему!

Старик напрасно обнял руками воздух. Анна была ловка, словно уродилась она не человеком, а духом. Она проскочила совсем близко от деда и вынырнула уже у него за спиной. Напоследок оглянувшись, она взмахнула лукошком и сказала:

– Я скоро вернусь! Пока!

И быстрым шагом вышла из дома, хлопнув дверью.

Старик развернулся и, тяжело пыхтя, бросился вдогонку. Переваливаясь с боку на бок, он выскочил на крыльцо, схватился за тяжёлую и холодную дверную ручку и изо всех сил вытянул шею. Он отчаянно смотрел вдаль, туда, где мелькала фигурка Анны, и кричал ей в спину:

– Я ведь тебе рассказывал… столько всего рассказывал…

– Я – не они, дедушка! – не оборачиваясь, крикнула Анна. – Всё будет ладно!

Чтобы не попасться в лапы разгулявшейся молодёжи, Анна решила отправиться в лес кружным путём и войти с тыльной стороны, подставленной безлюдному шоссе, по которому только машины и неслись днём и ночью, как неугомонный селевой поток. Она выбралась на задний двор дедушкиного дома, перелезла через невысокий белёный заборчик и зашлёпала по высокой траве. Она старалась держаться подальше от домов, поэтому могла видеть их целиком вместе с внутренним двором: приземистые строения, которые, как грустные лягушки, жались к земле. Из дымовых труб вырывались порой тёмные клубы, а в окнах подмигивали красно-оранжевые точки – свидетели людского присутствия. Холоден и сух был вечер. Анна шагала быстро, и трава хрустела у неё под ногами. Вначале, пока она не заложила петлю и не ушла в поля, трава едва достигала её колен: здесь кое-какие огородники ещё умудрялись осваивать землю и засаживать её, они беспощадно боролись с сорняками и выкорчёвывали природу. Но затем Анна побрела по полям, а поля после четвёртого дома становились дикими и неухоженными. Здесь властвовал произвол первородного начала, и трава была даже выше человеческого роста. Анна знала, что не заплутает, потому как никогда ещё не доводилось ей теряться, если искреннее желание с Землероем повидаться толкало её вперёд. Поэтому она стремительно двигалась дальше, не глядя под ноги, и холодный свет жемчужных звёзд падал ей на голову и серебрил сухие жёсткие травинки.

Ветер пробежался по дикому полю, и Анна остановилась. Странный шепоток вкрался ей в уши.

– Показалось, наверное, – пробурчала она себе под нос и, передёрнув плечами, пошла дальше.

Ветер налетел на неё снова, уже со спины, взлохматил волосы. Казалось, чьи-то тонкие ледяные пальцы погладили ей шею.

Анна снова замерла. От ужаса у неё отнялись, как будто бы их льдом сковали, ноги. Медленно-медленно она подняла трясущуюся руку и провела по шее. Пальцы у неё прыгали, как будто бы собирались выдать весёлую мелодию на клавишах пианино. Подушечками пальцев Анна собрала выступивший пот. Никого сзади не было.

– Чур меня, чур, – наскоро прошептала она и пошла ещё быстрее.

Трава качалась кругом неё, безликая и равнодушная, и не могла Анна сказать, действительно ли она приближается к лесу: не хватало ей роста выглянуть наверх, а кругом не было никаких ориентиров. Казалось, что в целом мире остались только она и это бесконечное сухостойное жёлтое море.

Ветра не было. Анна ломилась сквозь траву, сосредоточенно пыхтя. И тут голоски, шепотки послышались сзади снова, такие громкие, что никак не могли они ей послышаться. Анна непроизвольно схватила себя за плечи, и тут ей кто-то громко хихикнул прямо в ухо.

Она взвизгнула и потеряла равновесие. От тяжёлого удара у неё перехватило дыхание, и она чуть было не откусила себе кончик языка. Конечности её дрожали так, словно её били током, и она никак не могла сфокусировать взгляд, испуганно осматриваясь – только кругом неё была трава, одна трава, ничего более. Анна съёжилась на прохладной земле, зажмурилась и завыла на одной ноте:

– Чур меня, чур! Сгинь! Пропади!

– Фу, как невежливо, – прозвенел вдруг тоненький ласковый голос.

Анна икнула и тут же прекратила завывать. Горло ей как будто передавила невидимая железная лапища: она не душила, но сила в ней чувствовалась такая, какой легко хватило бы, чтобы переломить ей хрящи. Анна дышала неровно: то глубоко, то поверхностно, – хлопала сухими глазами и отчаянно просила небо, чтобы ей удалось разрыдаться, потому что именно рыданий она и хотела добиться: они помогли бы облегчить тяжесть, которая разрывала сердце. Вот только ни плакать, ни даже стенать у неё не получалось, и она не дрожала теперь. Широко раскрытыми глазами Анна глядела на миниатюрное существо, которое стояло у неё на груди, осуждающе скрестив на груди руки.

Существо походило на девочку лет десяти. Её длинные волосы были распущены и струящимися волнами облегали спину и плечи. На её крохотной фигурке болтался как попало сшитый белый сарафан, который, казалось, соткали из разных кусков, попавшихся портнихе под руку. От тела малютки исходило слабое фиолетовое сияние; особенно ярким оно было в области головы. Там фиолетовый свет становился нестерпимо резким: Анна не могла разобрать детально черт лица девочки, не ощутив боли в глазах. Она прикрылась рукой и чуть растопырила пальцы. За спиной у девочки были сложены большие крылья, похожие на крылья бабочки-махаона. Одну пару рук она держала скрещенными на груди, а две другие были благовоспитанно спрятаны за спину.

– Кто… ты такая? – тяжело дыша, пробормотала Анна. Во рту у неё было предательски сухо. – Пропусти меня! Я тебе не враг!

– Ты Землероева подружка, – задумчивым тоном констатировала малютка, – правда ведь?

Анна медленно кивнула.

– На праздник идёшь, на который тебя не звали, – продолжала светящаяся девочка, – не очень-то вежливо являться туда, где тебя не ждут. Но людям ведь всё равно, они только друг с другом учтивы, да и то выборочно. Верно я говорю, Анна?

– Не сердись, – облизнув губы, шепнула Анна, – я зла чинить не буду. Мне очень надо к Землерою… очень, понимаешь?

– Землерой мне тоже похожее говорит, – надулась малютка, – да только жестоки и страшны эти слова. Много веков стерегу я эти поля, как и мои сёстры, и много раз уже мне доводилось видеть, как духи влюбляются в людей. Мерзкое это слово «влюбляться», звучит, как ругательство, – девочка сердито поцокала языком, как будто чувствовала неприятную горечь во рту, – оно всегда несёт беды. Ни одной такой любовной истории с счастливым концом я не знаю.

– Я не обижу никого, – прошептала Анна, – Землерой для меня – это я, только в другом теле. И в мыслях не было у меня…

– В мыслях могло и не быть, а делом боль всегда причинишь, оно так вечно случается, – прозвенела, как колокольчик, крылатая малютка и подплыла ближе к лицу Анны. Анна совсем закрыла глаза, чтобы не выело их чудовищное фиолетовое сияние. – Я Землероя помню ещё человеком. Я помню и мать его. Когда она была беззаботной девчонкой и прекрасной радостной девушкой, мы часто играли вместе в полях, и я научила её плести такие венки, какие никто в целом селе не умел делать. Когда она стала постарше, я показала ей, как делать свирели из тростинок и извлекать звуки, пленительнее которых человеческое ухо не слыхало. Я показала ей, как танцует мой народ, и она научилась нашим танцам, несмотря на то, что была такой большой и неуклюжей. А мудрости и осмотрительности я ей не передала. И вот, когда я всему этому её научила, она совсем расцвела и стала розой, которую все хотят коснуться, не оцарапав руку о шипы. Я её предупреждала, но она была беспечная и совсем легкомысленная. Приметил её один красивый парень, о котором мечтали все девушки их селения. Она тоже мечтала о нём, поэтому она ему не отказала. А парень обманул её и бросил, предав позору. Все теперь смеялись над ней и тыкали пальцами ей в спину, когда она с маленьким ребёнком, привязанным к груди, проходила мимо. Я видела Землероя, когда был он ещё человеком, хорошеньким смертным младенцем, и, бывало, его мать оставляла его со мной, а сама шла работать в поле. Не раз и не два хотелось мне забрать у неё этого миленького младенца, но я слишком уж была к ней привязана. Не могла я отнять единственную её драгоценность. Даже родители её не любили этого бедного мальчика, говорили, что его рождение испятнало честь всей семьи. С матерью Землероя никто не здоровался на улицах, а из подружек её осталась только одна, да и та – невзрачная и неприметная, которая, даже если и станет заступаться, не сможет говорить достаточно громко, чтобы её слышали. Но моя отважная подружка всё продолжала смеяться и искать среди своих соплеменников лучшего, того, который не обманет. Она была совсем молоденькая, вот и ходила на всякие игрища, и однажды… однажды перепутала она одно с другим, и лесные духи закружили и завертели её, и скорбный разум её совсем перевернулся. Духи лесные забрали у меня Землероя, и теперь я никогда не смогу с ним повидаться: равно как он заключён в чащобе, я к этим полям привязана, и нельзя мне их покидать, не то испарюсь я, исчезну! Перешёптываемся мы лишь по ночам, когда людской гомон не мешает нам, и отправляем зверьё с посланиями, вот и вся наша отрада, но даже это для меня ценно. Мы долгие годы жили, не знали забот, а вот появилась ты и отбираешь его у меня опять, но отбираешь навсегда, ведь любовь не приносит ничего иного, кроме страданий и смерти.

– Нет! – воскликнула Анна. – Неправда! Если бы ты могла полюбить кого-то так, как я Землероя…

– Я любила его мать, – печально отрезала малютка, – и этого мне хватило. До сих пор не зажили раны моего сердца. Не зажить им никогда, потому что не забуду я вовек, что с его матерью сталось.

– Но я люблю Землероя, и, пусть мне от этого больно, счастье, которое меня наполняет, когда понимаю я, что я для него – не пустое место, что ждёт он меня, что я его снова увижу… никогда не могу я с ним соскучиться, потому что не дано мне до конца его понять, но радость и горе, интерес и беспокойство разделяем мы друг с другом, и я даже мёрзну зимой и не хочу ничего делать, потому что зимой он едва ли не в спячку впадает, и оживаю летом и весной, потому что оживает тогда лес, а с ним вместе – Землерой. Что ни случилось бы, я ни за что и никогда не отступлюсь от него, потому что отказаться от него для меня – это смерть. Без него мой мир плоский и чёрно-белый, и каждый день как будто отравленный.

Малютка выпростала из-за спины вторую пару рук и скрестила их на груди поверх первой пары.

– Чувства преходящи, – сказала она, – мать Землероя любила его отца, а потом он её обманул и бросил, и она его забыла. Не могу сказать, что это плохо – скажу лишь, что чувства забываются.

– Не те, в чей костёр подкладывают дров, – ответила Анна.

Малютка сложила на груди последнюю, третью пару, рук и медленно взмыла в воздух.

– Иди, – сказала она, наконец, – ступай к Землерою и люби его, если ты действительно любишь, человек. Но помни: если хоть один-единственный раз причинишь ты ему боль, я тебе отомщу страшно, жестоко отомщу, пусть бы ты за всю жизнь больше ни разу в поле и на луг не заглянула!

Вдруг пронёсся над головой Анны могучий порыв ветра. Завывая, как обречённое на казнь чудовище, ветер прижал к земле высокую дикую траву, и Анна медленно распахнула рот от восторга: на глазах у неё один толстый пук падал на другой, и тянулась вдаль эта нескончаемая дорожка, над которой вспыхивали фиолетовые, жёлтые, светло-оранжевые и белые огоньки – крылья полевых духов, выбравшихся из своих убежищ.

Крылатая малютка повторила:

– Ну же, ступай! Не задерживайся более.

И Анна, благодарно кивнув, со всех сил припустила по травяному мосту. Далеко впереди, почти на линии горизонта, небо было окрашено мутным розоватым светом – это не заря горела и не закат, а полыхали костры, которые разожгла пришедшая на гуляния молодёжь. Анна мчалась без остановки, запыхавшаяся, она где-то потеряла своё лукошко и венок, но вспомнила об этом, лишь очутившись на дремучей и тихой опушке, где не было ни людей, ни шума, ни праздничного безумия. К небу тянулись усталыми искореженными руками старые ветви. Слабый свет луны и отстранённых звезд выхватывал большие, широкие чёрные горелые круги, которые, как кандалы, до сих пор стягивали ветви. Анна притихла и пошла медленнее, пристально вглядываясь в деревья. Ничего она не могла утверждать наверняка, но, наверное, это и были следы, оставленные тем самым безумным пожаром, что разбудили деревенские жители, когда ловили ведьму из лесной чащобы. Анна остановилась и втянула носом воздух: был он сух и горяч, и кругом неё царствовало удушающее молчание.