Хрустальный мальчик

Анна замерла на первой ступени крыльца. Мрачные взгляды отца и деда тотчас обратились к ней. Мать и телефон так бушевали в доме, что странно было видеть их на крыльце, а не надёжно забаррикадировавшимися в сарае за своими неотложно важными мужскими делами.

– Что… тут вообще происходит? – пробормотала Анна. Язык едва шевелился у неё во рту, потому что она и без объяснений старших всё понимала: не маленькая, не глупая уже, как говаривала она Землерою, если тот её от тайн и причуд леса отгораживал.

Дед махнул рукой и крякнул.

– Всё из-за этого телефона, – высказал он свою точку зрения. – Нет бы, письмо написать. – Он чуть пошевелил мощными бровями, раздумывая, и, смягчившись, добавил: – Ну, или хоть бы на почту позвонила, чем сюда. Теперь сиди, слушай. У нас бесплатный концерт.

Отец схватился за голову.

– Мария, ну совсем ума не набралась, – пробормотал он, – а вроде бы уже взрослая женщина…

Анна только рот раскрыла.

– Так вы… о нашей Маше, что ли? – ахнула она. – Которая… сестра… которая…

– А у тебя другие сёстры-Маши есть, что ли? – фыркнул дед. – Конечно, о нашей Машке, не о чужих, мы о чужих языки не чешем, не женщины.

– Мария, – отец вынул изо рта сигарету и задумчиво стал сбивать пепел с кончика, – от радости последние мозги отшибло.

– Да что она такого сделала-то?

Анна никогда не думала, что Мария отличается умом. Марию все считали глупой, от собственных родителей начиная и врагами оканчивая (хотя врагов, кроме мачехи, у неё, кажется, и не было вовсе: да разве и найдутся они у такой безобидной девицы?). Мария никогда не блистала ни находчивостью, ни остроумием, и соображала она так медленно, что скорее утка высидела бы яйцо, чем её ленивый мозг осенила бы какая-нибудь идея – вот так думала о сестре Анна и не стыдилась, потому что так думали все. Даже отец никогда Марию ни за что не хвалил – а если и хвалил, то давным-давно, пока Анна ещё не родилась или когда она была совсем маленькая и ничего не понимала (да и то – пока не видела жена). И вот тут Мария, давно уже сбежавшая, «комнатку» нашедшая, неожиданно связалась с семьёй. Вынырнула, как рыбка из мутного пруда.

Анну это нисколько не радовало.

– Мария, – отец поднял на неё засветившиеся глаза, – совсем по-взрослому в жизни устроилась. Она со мной-то и с дедом всегда связывалась, мы знали, что к этому всё и идёт…

– Да всё же такие вести получать всегда неожиданно, – поддержал его старик и зашёлся низким хриплым кашлем, похожим на смех.

Анна отчаянно крутила головой и отказывалась от очевидного.

– Так что она натворила-то?

– Не принижай сестру! – вдруг повысил голос отец, и Анна даже села на корточки там, где стояла, от изумления.

Дед ещё мог прикрикнуть, урезонить её, потому что он её никогда не баловал, а вот отец не смел. Всегда за ним следила вездесущая мать, она всё видела, всё слышала и никому не позволяла ни слова плохого Анне сказать – сама же не только говорила, да и кричала, и, бывало, шлёпала Анну и за уши её драла – тут в зависимости от настроения, а настроение у неё менялось часто, только успевай подстраиваться.

– Мария, – каким-то благоговейным тоном объявил отец, – замуж выходит. Последнюю неделю перед свадьбой она тут решила провести, и вот звонит теперь…

– Чтоб она сюда приехала?! – взревела за окном мать и, судя по треску и звону, что-то от души грохнула о пол. – Ни в жизнь не позволю!

Телефон на стене всё продолжал содрогаться от треска. Отец перевёл на Анну тусклый взгляд и вздохнул, пожимая плечами.

– Нет, ну видишь, что за женщина это такая – твоя мать? – полушёпотом спросил он. – Что раньше моей Машке житья не давала, так и сейчас не даёт. Ну что плохого, если она к нам в гости приедет? Ведь ты её сколько лет не видела, солнышко! – чуть обернувшись и вытянув шею, заголосил он в сторону окна.

Из-за подоконника послышалось глухое ворчание, низкое и злое, как у тигра, вцепившегося в лакомый кусок мяса.

– Ни – за – что!

И в подтверждение серьёзности своих слов мать Анны опять что-то разбила. Дед тяжело вздохнул и покачал головой.

– Сколько же посуды покупать-то придётся, а, – проворчал он и потёр лоб широкой ладонью. – Анна, вот сходила бы ты к ней, поговорила бы с ней по душам, что ли… вы же обе женщины, да ещё и мать с дочерью, может, тебя-то она и выслушает… да и неохота мне, чтобы мою да бабки покойной посуду тут расколотили по такому пустячному поводу.

Анна с опаской поглядела в сторону окна. Никого мать не слушала, если ей что в голову взбредало, и за идею могла ударить и оскорбить хоть дочь, хоть первого министра: не знала она в своей ярости удержу. Анна обхватила себя за плечи и пробормотала:

– Вот уж нет, не пойду я туда.

– Анна! – одновременно взмолились оба мужчины.

Телефон трескуче вопил со стены, а мать Анны выла и требовала:

– Да возьмите уже кто-нибудь клятую трубку! Слышать это не могу!

– Если её не успокоить, она всю посуду переколотит, – пожаловался дед, – вот же страшная женщина, а! Покойная бабка тоже была не робкого десятка, но чтобы такое чудить – такого я с нею никогда прежде не видывал. Ох, и выбрал же ты себе жёнушку, сын, ох, и жару она там подпускает…

Анна грустно взглянула на свою разомкнутую ладонь. Лежал в ладони, скукожившись, хрупкий маленький василёк: его ей подарил Землерой, когда они у самой границы леса расстались. Василёк не должен был увянуть, не говорил о таком Землерой; василёк должен был жить и радовать её бодрым сиянием, и он совсем не казался поникшим, пока не услышала она (а вместе с ней – цветок) дикие вопли рассерженной матери и нескончаемый трезвон старого стационарного телефона.

– Ладно уж, – буркнула Анна и поднялась с корточек, – только вы мне за это два эскимо должны, ясно?

– С чего два? – проницательно подняв брови, осведомился дед.

Отец с готовностью согласился:

– Хоть десять!

– Десять не надо, – отмахнулась Анна, – столько не влезет… я туда сейчас зайду, – она поставила ногу на ступеньку и обернулась к мужчинам. Те смотрели на неё с искренней преданностью и каким-то животным страхом в глазах. – Вот смотрите, – Анна сглотнула, – зайду я туда, а ежели не выйду, это на вашей совести повиснет, понятно?

Дед и отец с готовностью кивнули: и не на такое они согласились бы, чтобы Анна всё-таки успокоила мать и сняла, наконец, противно визжащую трубку старого телефона.

Анна распахнула дверь и вошла в кухню. Мать её сидела, обессиленно обмякнув, почти повиснув, на невысоком старинном стульчике, который ещё покойная бабка выбрала на базаре. Лицо у матери было красное и опухшее, на лбу у неё лежало скомканное белое полотенце, а кругом ног веером разлетелись осколки перебитых тарелок и даже две ручки, отвалившиеся от кружек. В углах валялись даже цельные керамические черепки, а под столом виднелись остатки горшка из-под цветов и сами эти цветы вместе с комьями земли. Анна крепче сжала свой василёк в ладони и боком прокралась к трезвонящему телефону. Мухи вились над матерью Анны, нагло намереваясь усесться ей на лицо, и она сгоняла мух ленивыми движениями полотенца.

Анна протянула руку к блестящей чёрной трубке.

Мать тут же выпучила обезумевшие глаза и выпрямилась. Полотенце свалилось у неё со лба.

– Даже не вздумай брать, – сипло прорычала она.

Анна сомкнула пальцы на тёплой трубке. Мать попробовала привстать со стула, но ноги её подкосились, и она шумно рухнула обратно, спугнув стайку мух, которая обсиживала черепки по углам и цветы под столом.

– Анна!

– Да ладно тебе, мам, – фыркнула Анна и взяла трубку в руки, – ничего плохого не случится. Это же просто наша Машка, чего ты так завелась?

– Какая она тебе «наша»? – сурово гаркнула мать. – Ты где видела «нашу»? Это твоего отца бестолкового Машка, а мы к ней…

– Ну, раз я – папина дочка, а ты – папина жена, стало быть, это и наша Машка, и что ж теперь нам ещё делать, коли не жить с этим? – повела плечами Анна и приветливо сказала в динамики: – Алло?

В уши ей тут же прорвался взволнованный, хриплый, высокий женский голос. Лишь прислушавшись с пару мгновений, убедилась Анна, что этот голос – и впрямь голос Марии, коровки-Марии, которую она дразнила, которую пыталась с помощью духов лесных сосватать и которая замуж ухитрилась сама выйти – всего-то неделя до церемонии оставалась.

– Ух ты! – тут же заголосила Мария. За годы, что она в «комнатке» провела, поувереннее она стала: не мямлила и не задыхалась, и каждое слово было слышно отчётливо. – Неужто Анна? Анна? Правда ли ты?

– Ну, я, – Анна неловко заправила за ухо прядь волос.

Мать сидела на старинном стуле, привалившись к холодной стене позади, и буравила её кровожадным безумным взглядом. Казалось, она готова, поднявшись, швырнуть в голову Анне первый же попавшийся предмет, только бы она отошла от телефона и ни с кем больше не разговаривала.

– Я вот что хотела добавить, – пробормотала Мария торопливо, – уж простите, что сразу не догадалась сказать, но мы с милым приедем совсем-совсем рано, по-иному не выходит, так что вы нас не встречайте, наверное, я дорогу знаю, сами доедем…

Мать Анны издала придушенный возглас и снова дёрнулась на своём стуле, как будто бы каждая секунда, что Анна проводила там, с трубкой и Марией наедине, была для неё мучительнейшей пыткой.

– Положи, – просипела мать, – хватит с неё! И так крови достаточно выпила!

Анна приложила палец к губам и прочирикала в трубку:

– Ладно, как хотите! Я деду с отцом всё равно скажу, чтобы они не волновались, и да… где же вас разместить-то? Вы в твоей старой комнате жить захотите? Не будет тесновато?

– Положи трубку! Ещё бы она в моём доме…

За окном неумолимо закряхтел дед:

– Пока в моём…

– Это только пока! – яростно сплюнула мать за окно и заголосила: – Чтобы эта Машка ваша в моём доме себе комнаты, как в гостинице, подбирала? Не по Сеньке шапка, ха!

В трубке долго висело молчание. Анна сжимала телефон кончиками пальцев, и тот нагревался с каждой минутой всё сильнее – и вовсе не из-за того, что на него падал по-июльски жгучий солнечный свет.

– Э-э… – совсем как в былые времена, протянула Мария, – знаешь, я, пожалуй, к вам заскочу просто на минуточку, а пожить мы и в гостинице поживём. Мы с милым видели, у вас недавно гостиницу открыли…

– Какую такую гостиницу? – пробормотала озадаченная Анна. Слишком редко выбиралась она в город, слишком мало знала о том, чем этот город живёт.

– Ну какую, – фыркнула Мария, – которая рядом с кинотеатром. Вроде пишут, что неплохо обслуживают, ну, мы и посмотрим как раз. Так что ждите нас завтра часам к двум, ладно?

Анна пролепетала онемевшими губами:

– Ла… дно…

И чуть было не выпустила раскалённую телефонную трубку из рук.

Когда она повернулась к выходу из дома, мать тут же сердито забурчала:

– Вот до чего дожились, всякие Машки ставят нам свои условия, понимаете ли… да кто она такая, эта Маша? С чего она решила, будто в моём доме…

– Пока что в моём! – неумолимо закряхтели с крыльца.

– Это пока что! – огрызнулась мать и сердито вскочила со стула. – Она ещё и командовать тут будет, а всего-то заслуг: вуз окончила, да не бог весть какой, и замуж собирается! И кем она работать будет? Ветеринар… хвосты коровам крутить? Да и на это мозгов не хватит, не такой сообразительной уродилась! Вот какие дела творятся на свете, а меня и не защитит никто! – она сердито затопала прочь, в глубины комнат, мимо Анны, шмыгая носом и не переставая жаловаться: – Никто не поможет: ни муж, ни даже собственная дочь! О, господи, где же мне найти утешение, где же мне хоть кто-то поможет? Неужели же всем наплевать?..

Анна с секунду посмотрела на колышущиеся после материного ухода занавески. А затем, пожав плечами, разжала кулак. Между пальцев её бодро тянул нежную головку к свету подаренный василёк.

В кухню просунулась голова отца. Сигарета его пропала, но лицо стало ещё желтее.

– Ушла? – шёпотом спросил он Анну.

Анна молча кивнула и побрела в кладовую: слишком уж много черепков, земли и грязи осталось после материного бунта.

Следом в кухню нырнул дед. Согнувшись, он засновал из одного угла комнаты в другой, подбирая каждый осколок и баюкая его, словно собственного новорожденного правнука. Анна слышала в его глухом сиплом голосе горечь:

– Ох, сколько напортила, сколько перебила… как же молодых теперь встречать?

Анна снова пожала плечами и молча принялась за уборку.

Не красавица

Анна болтала ногами над прохладным ручьём. Низко склонились мягкие ивовые ветви, гладили они её по плечам, словно бы пытаясь принести мир и спокойствие в душу, а ведь Анна не была спокойна сейчас – нет, нисколько. Рядом сидевший Землерой держал одну руку в воде и задумчиво смотрел, как вьются кругом него мелкие рыбёшки. Солнечные лучи дробились в быстрых водах.

– Вот одного я не понимаю, – разрушая тишину, сказала Анна, – как кому-то вообще могло прийти в голову жениться на Машке? На Машке-то?

Землерой стрельнул в неё быстрым взглядом поверх плеча.

– Не все так, как ты, на неё смотрят, – заметил он, – помнишь, что я тебе о монетах говорил?

Анна устало вздохнула и подобрала колени к груди. Оранжевый полукруг солнца тонул за скоплением зелёных ветвей.

– Да уж помню, – сказала она, – ты, как всегда, умничал. Пытался показать, мол, что ты всё-всё на свете знаешь лучше меня.

– Не всё, – Землерой значительно приподнял указательный палец свободной руки, – но согласись, что многое.

– А вот и не соглашусь! Ты об одном о лесе знаешь, а о людях…

– Кто же тебе тогда на Марию иначе помог взглянуть? – спокойно поинтересовался Землерой, и Анна притихла на мгновение.

– Да я бы и сама на неё иначе посмотрела, – тихо сказала она парой мгновений позже, – ну… когда-нибудь. Может быть, даже сейчас.

– Может быть, а может и не быть, – продолжал поддразнивать её Землерой, – уж согласись, что ты была на редкость твердолобая девица, пока со мной не повстречалась.

– А сам как будто бы лучше! – фыркнула Анна. – Вот и шуточки у тебя, конечно, Землерой… совсем ты не думаешь, что я могу обидеться, и всерьёз, между прочим!

– Думаю, конечно, – Землерой опять опустил взор в реку, – но ведь я же знаю, что на это ты обижаться не будешь. Не такая ты ранимая, как большинство людей.

– Пожалуйста, – заворчала Анна, – теперь он меня ещё и толстокожей обзывает. Легко ты друзьями разбрасываешься!

Землерой ничего на это не ответил. Долго или коротко они сидели в молчании, каждый – со своими мыслями наедине, – лес им не ответил бы. Для этого древнего прекрасного леса время текло совсем иначе, чем для Анны, и даже иначе, чем для Землероя.

Где-то в вышине быстро прострекотали птицы. Анна подняла голову и медленно завалилась назад, опираясь на локти.

– Слушай, Землерой, – сказала она, – я всё время хотела у тебя спросить: а духи… того… женятся?

Землерой дрогнул и медленно, слишком медленно для такого шустрого, как он, существа, повернулся к Анне лицом. В его широко раскрытых серебристо-серых глазах легко было прочесть непонимание.

– Чего?

Анна закатила глаза и упала на спину. Волосы разметались кругом её головы и перемешались с травой, с тёплыми комьями земли.

– Понятно, можно было не спрашивать, – пробубнила она себе под нос и, прокашлявшись, уже громче сказала: – Да вот, я думала, что духи тоже женятся и тоже заводят детей, что у них многое почти… почти как у нас.

Землерой медленно выдохнул и опять к ручью отвернулся. Он спустил в воду и другую руку, и более крупная и бойкая рыбёшка, звонко шлёпая хвостами о камни, которые выступали из илистого дна, устремилась к нему.

– Нет, – сказал он, – нет. Духи не женятся.

– И не влюбляются? – уточнила Анна.

Землерой долго смотрел на дрожащие перекрученные струи воды. В свете заходящего солнца она отливала не только красным, но и оранжево-жёлтым, и блекло-лимонным, и чуть ли не нежно-розовым. В тысяче граней крылись десятки тысяч различных оттенков, и Анна, хоть различала их, не могла назвать.

– Друг в друга – нет, – тихо и немного печально сказал Землерой. – Я ведь тебе говорил уже, по-моему, что все лесные духи – это семья. Нам нет нужды становиться ближе. Да и… – он задумчиво пропустил между пальцев скользкий рыбий хвостик. – Брак и всё такое прочее придумали люди. Это не наше… не понимаем мы ваши обеты, которые приказывают вам делить всё, что можно потрогать руками. Нам, духам, делить, кроме этого леса, нечего… но лес – не игрушка в наших руках.

Анна прищурилась. Острые лучи заходящего солнца прицельно полоснули её по глазам.

– А ты видел человеческую свадьбу… хотя бы один разочек?

Землерой цокнул языком.

– Может, и видел… да только на все, кроме одной, смотреть не хотелось. Никогда не хотелось.

– Совсем никогда?

Землерой важно, увесисто кивнул. Анна тотчас вскочила, пнув заходящее солнце и накрывающие его фиолетово-розовые облака, подбежала к мягкому скату берега и прокричала:

– Врёшь!

– Да зачем мне тебе врать, – равнодушно повёл плечами Землерой, – лесные духи не по делу не обманывают.

– А по делу ты можешь, значит? – всё ещё сердилась Анна, потрясая кулаками над головой у него.

– По делу и ты сможешь, – Землерой вздохнул и, вытащив обе руки из воды, повернулся к ней лицом. Совершенное спокойствие засияло в его широко раскрытых серебристо-серых глазах. – Разве нет, скажешь?

Анна замялась.

– Смотря что ты имеешь в виду…

– Это всё уловки, – Землерой поднял руку ладонью вверх и опять отвернулся к ручью, – и людское словоблудство. Если обман для тебя – это грязная вязкая топь, но ты падаешь в эту топь и тонешь, захлёбываясь, в ней, значит, обманываешь ты по делу. Тут и думать больше нечего.

– А если обманывать тебе нравится? – прицепилась Анна. – Ну вот знаю я пару таких людей – законченные лгунишки, ни звука правдивого не пикнут, а поймаешь их на этом деле – они тут же начинают отрицать, что вообще тебе врали… или, того хуже, со всем соглашаются и спрашивают: «И что с того?» Вот это «и что с того» хуже всего на свете, Землерой…

– Если тебе нравится врать, – непреклонно заявил Землерой, – то зачем вообще рассуждать о каком-то деле? Мне, например, нравится с тобой бегать по лесу, и, когда мы с тобой вместе, то я, строго говоря, бездельничаю, пользы от меня нашему дому никакой, и я понимаю это, но я всё равно иду к тебе, потому что…

– Потому что тебе со мной нравится, – довольным тоном объявила Анна.

– Нравится, но ты не зазнавайся больно! – предостерёг её Землерой.

Вода в ручье взбурлила, и мальки, испуганно виляя мелкими хвостиками и шевеля крохотными плавничками, пустились врассыпную. Крупные пузыри проклюнулись к свету, и Анна боязливо попятилась: от пузырей веяло чудовищным жаром, который даже заставлял лопаться кожу на кончике носа.

– Я не зазнаюсь, – медленно сказала Анна и выдохнула. Вода успокоилась, и вновь беспечно и весело зазвенел стремительно бегущий узкий ручеёк. Анна подошла к Землерою со спины и крепко обхватила его обеими руками, прижимаясь к нему. – Я просто очень-очень рада, что ты и сам это признаёшь.

Землерой мягко расцепил её руки.

– Беги, – тихо сказал он и, не оборачиваясь, подтолкнул Анну к клубочку, что мирно лежал в траве. – Беги, твоё время на исходе. Слишком многое вам всем придётся сделать, чтобы подготовиться к возвращению твоей сестры.

– Откуда ты узнал? Я не говорила, что она вернётся завтра! – вскрикнула Анна.

Землерой, как всегда, с мудрым и сосредоточенным видом глядел в небеса.

– Я узнаю многое не только от тебя, Анна, – сказал он и бодро помахал ей на прощание. – Приходи, как освободишься! Я тебя жду.

И эти его слова отчего-то придали Анне сил, которых так отчаянно не хватало, чтобы с ним расстаться.

* * *

Мария приехала ровно в тот самый день и даже в тот самый час, как она сказала Анне по телефону.

Удивительно, но встречать Марию вышли и отец, и дед, и Анна – только мать осталась в спальне, наглухо задёрнув шторы и заперев дверь. Отец выманивал её из комнаты ласковыми словами, посулами и самыми невообразимыми обещаниями из разряда тех, что пылкие юноши дают своим возлюбленным, лишь бы добиться от них такой желанной взаимности. Но мать Анны была женщина практичная и суровая. Как ни старался бы отец, как ни осыпал бы её нежными похвалами, она не сдавалась и не выходила.

– Сами свою Машку встречайте! – отзывалась она приглушенным визгом, исполненным ненависти. – Давайте, давайте, забудьте о том, что я тоже живу в этом доме, Машка ведь важнее! Притащила сюда какого-то непонятного мужика, а потом эта парочка и ещё сюрпризов подвезёт, не успеешь толком оглянуться…

Отец переминался у двери с ноги на ногу, и величайшая мука отображалась у него на лице. Анна мягко приблизилась к нему сбоку, взяла под локоть и развернула к двери спиной. Успокаивающей ладонью она мягко гладила его по спине и нашёптывала:

– Ну, папа, ты ведь сам так хотел с ней увидеться… идём!

Мария приехала на старом, видавшем виды автомобиле, который поднимал колёсами пыль и урчал, будто гигантский довольный кот под боком. Из машины вышли они вдвоём и одновременно: Мария и её жених, уже без пары дней – муж.

Анна не сразу узнала Марию – да и сложно было узнать человека, с которым столько времени не доводилось встретиться. Мария уехала «на квартиру», когда ей было восемнадцать, и всё это время она училась, жила без помощи, без поддержки – впрочем, как и в доме у мачехи. Разница только в том и заключалась, что отец и дед подкидывали Марии вкусные куски и давали ей место для ночёвки, за которое не приходилось платить (но оно окупалось постоянными попрёками матери Анны и её же затяжными, совершенно бессмысленными истериками). Мария была неказистая, сутулая, и у неё были слишком большие и грубые руки и какие-то тусклые, безжизненные, глупые глаза – заглянешь в такие, словно в заросший ряской пруд посмотришь. Мария говорила медленно, скрипучим голосом, и она часто комкала вороты своих рубашек и подолы юбок, потому что в равной степени боялась сказать много и недостаточно. Мария была здесь ни к селу ни к городу, как говорила мать Анны, и Мария, казалось, сама в это верила: во всяком случае, ни разу, ни единого разочка, не оспорила она это заявление и не попыталась постоять за себя.

Вернулась Мария совсем иной. У неё уже не были глупые, пустые глаза, и она не морщилась с отчаянным беспокойством, когда встречалась с кем-нибудь взорами. Мария не так серьёзно сутулилась, и она как-то окрепла, подросла и даже округлилась – она походила на женщину, а не на забитого, промокшего и больного гадкого утёнка. Мария улыбалась всё такой же дёргающейся улыбкой, но она не комкала свои подолы и воротники и не грызла ногти. И вообще, это была уже совсем другая Мария – не та, которую Анна звала коровой и которой мычала в спину. Перед ней вышла из автомобиля взрослая женщина – а под руку с этой женщиной стоял и улыбался мужчина.

Они, конечно, были совсем не такими зрелыми, как казалось Анне, и они всё ещё горели огнём молодости и неуловимых надежд – только не столь явно и наивно, сколь в шестнадцать лет. И они не светились таким же безумным светом, потому что здесь так светиться было нельзя: они оба понимали это.

Анна с трудом сглотнула комок, застрявший поперёк горла. Мария обратила к ней лучистый взгляд, и Анна тут же отвернулась и закрыла лицо руками. Сама не зная, почему, не могла она смотреть спокойно и прямо, уверенно в глаза своей сводной сестре: ей сразу же вспоминались бесчисленные выкрики: «Му-у-у!» – жалобы, что сыпались на голову матери, язвительные комментарии, отобранные тетрадки, портфель, спрятанный со злости в шкафчике позади унитаза, разрисованный красной ручкой школьный дневник… многое, слишком многое пришло Анне на ум, и она не могла не покраснеть и не устыдиться, когда вдруг вспомнила об этом. Как Мария ни вела бы себя сейчас, Анна знала чётко и ясно: Мария, конечно же, ничего не забыла.

Да и разве можно было такое забыть? Если бы Мария все эти унижения и всю перенесённую боль вычеркнула из памяти, словно никогда не сталкивалась с ними, не от Анны их терпела, то Анна задумалась бы всерьёз, дура её сестра или всё-таки святая.

– Папа, – тихо сказала Мария и раскрыла отцу объятия.

Дед тем временем тряс руку жениху Марии и деловито расспрашивал его:

– Ну, что, как… давно знакомы? Как познакомились? Давай, выкладывай, я об этом, слово стариковское честнейшее, ничего не знал!

Анна бестолково вертелась между мужчинами. Мария обнималась с отцом и смеялась так, словно больше ей никогда в жизни не довелось бы порадоваться, и отец всё ерошил ей волосы, поворачивал лицо то правой, то левой щекой к себе и удивленно бормотал:

– Машка… Машка, вымахала, ну и вымахала, чистейшая женщина!

Анна похлопала ресницами и раскинула руки. В кончиках пальцев её угнездились ледяные иглы.