Нюрнберг. На веки вечные

– А о чем они говорили, вам неизвестно?

– Лей вроде бы жаловался на головные боли из- за отсутствия спиртного… Просил, чтобы к нему прислали психолога. Его все не присылали, там в Вашингтоне вроде бы никак не могут определиться с кандидатурой. Ну да это вам виднее… Говорил, что не понимает, за что его здесь собираются судить, он- де никакого отношения к работе концлагерей не имел, да и войну не развязывал.

– Чего, по- вашему, он мог стыдиться? – потрясая в воздухе предсмертной запиской Лея, спрашивал Даллес.

– Сам черт не разберет, что творилось в голове у этого пьянчужки, – пожал плечами Эндрюс. – Может, осознал, что натворил? Но вообще никакого раскаяния в его разговорах не проскальзывало – во всяком случае, так следует со слов Коннора. Он, скорее, не понимал или не хотел понимать происходящего. Считал его абсурдным, что ли. Ну как же – вчера был царь и бог, всеми командовал на вполне себе законных основаниях, а сегодня, за то же самое, не ровен час повесят…

«А ведь их можно понять, – подумал Даллес. – Они на руинах империи построили государство, в целом, не хуже и не лучше остальных капиталистических держав, со своими законами и порядками. Многие из них не имели никакого отношения к ужасам концлагерей и расовой теории. Просто выполняли свою работу – так же, как выполняли бы ее, находясь в любой другой стране мира и занимая любой другой ответственный пост. Конечно, гражданская ответственность их в том и заключалась, чтобы воспротивиться жестокой, негуманной, бесчеловечной политике, но разве каждый из нас, видя тут или там социальную несправедливость, сразу бросается к дому правительства с осуждающими митингами и пикетами? Разве каждый из нас оставляет должности и посты, не будучи согласным с теми направлениями государственной политики, которые впрямую нас не касаются? Разве каждый из нас бросает бомбу в главу несправедливого государства, даже понимая, что завтра этот строй все равно будет свергнут и бомбометателя приравняют к национальному герою?.. Вот и получается, что человек, на первый взгляд непричастный к нарушениям закона, вдруг оказывается перед лицом неминуемой ответственности за то, чего он лично и непосредственно не совершал – и это называется правосудием. И он решает уйти из жизни, подобно кафкианскому герою, не видевшему исхода в неравной борьбе с государственной – а в данном случае уже и межгосударственной – машиной. Но за что тогда ему стыдно? За что или за кого? Странно…»

Конечно, ни о каком оправдании преступлений нацизма, к которым манипулятор и оратор Лей был причастен, Даллес не мог вести и речи. Просто на каком- то этапе размышлений ему показалось, что прав был Донован, неделю назад предостерегавший его от перегибов при проведении процессов такой общественной значимости… Хотя нет, такие мысли ему, кадровому разведчику, который призван своей страной обеспечить проведение скорого и справедливого суда над этими недочеловеками, следовало гнать от себя подальше. Что он и сделал.

От размышлений его отвлек Эндрюс:

– Простите, сэр?

– Да?

– Желаете лично допросить сержанта Коннора?

– Нет. Лучше дайте мне его личное дело.

– Оно в комендатуре, сэр, у полковника Брэдбери.

– Хорошо, я там с ним ознакомлюсь, спасибо. А вы пока смените караул у камер. Переведите Коннора, скажем,.. к Герингу. И вообще проведите ротацию – это никогда не помешает.

Еще толком не понимая, что криминального можно найти в расследовании самоубийства нестабильного психически человека (это согласно теории Ломброзо, учитывая наличие у Лея при жизни талантов в науке и искусстве, Даллес заключил, что под влиянием алкоголя он мог свихнуться куда вернее, чем, скажем Геринг или Йодль), Даллес все же понимал, что от результатов следствия зависит его пребывание в Нюрнберге. Следствие было формальным поводом не уезжать, а провал его свел бы этот повод к нулю. Потому следовало рыть носом. И одно «но» в истории с самоубийством Лея подсказывало ему направление движения – слова о том, что ему было стыдно. Со слов Коннора следовало, что никаких признаков раскаяния Лей не подавал. Так за что же ему стыдно? Может, сержант не услышал или не захотел услышать что- то важное, что сказал ему перед смертью нацистский преступник? Так или иначе, к допросу Коннора следовало подготовиться.

Для этого Даллес направился в комендатуру и долго там изучал личное дело американского сержанта. Быть может, он как- то косно истолковал речь Лея; может, пройденное им горнило войны скептически настроило его по отношению к лидеру «Трудового фронта»; может, у него замылились глаза и уши настолько, что он не заметил ничего, что могло сыграть решающую роль в самоубийстве гитлеровского сателлита? Одним из любимых писателей Даллеса был Честертон. Так вот, в его рассказах про патера Брауна описывается случай, когда полицейский шпик целый день наблюдал за домом в ожидании преступника и проморгал того, поскольку он переоделся почтальоном. Под конец дня соглядатай убеждал руководство, что к подъезду никто не приближался… Такой промах объясняется тем, что почтальон – настолько серая фигура, что заметить ее трудно даже при детальном рассмотрении. У следователя «замылился глаз». Может, и с Коннором произошло то же самое?.. Понимая, что перед допросом надо знать об испытуемом все или почти все, Даллес погрузился в чтение. Первое, что ему бросилось в глаза – происхождение Коннора. За разъяснениями по этому вопросу он обратился к полковнику Брэдбери.

– Скажите, полковник, здесь сказано, что настоящая фамилия этого Коннора – Кононенко. Это правда?

– Так точно, сэр.

– Выходит, он русский? Как же он попал в такое закрытое подразделение как военная полиция?

– Он из Канады, сэр. А там много украинцев – эмигрантов, целая колония. Так вот в военной полиции их добрых тридцать процентов служит. Нюрнберг – не исключение.

«Русские не делятся на собственно русских, украинцев и белорусов, – подумал Даллес. – Моего общения с ними в ходе войны и после ее окончания хватило, чтобы прийти к этому выводу. Все они одинаково думают и считают себя одной нацией. Значит, если этот парень был на войне и воевал с русскими плечом к плечу, ему близко то чувство ненависти, которое все они питают к гитлеровцам. Этим и объясняется его невнимательность к Лею… Да, допрос, как видно, предстоит с пристрастием…»

Вечером Даллес по традиции сидел за столом со Львом Шейниным в ресторане «Гранд- отеля». Они поужинали и теперь за стаканом виски обсуждали итоги дня, каждый из которых приносил все новые и новые известия.

– Как твое расследование? Что удалось узнать относительно причин смерти Лея? – спросил Шейнин.

– Пока мало, – отмахнулся Аллен Уэлш. – Но есть кое- какие подозрения…

– Какие?

– Как у вас говорят… Если скажу – не сбудется… Верно?

– Верно, – улыбнулся Шейнин. Он опустил глаза в стол, и Даллес обратил внимание на пухлую пачку газет, которую он принес с собой сегодня. По всей видимости, в них было напечатано нечто радостное, потому что русский следователь улыбался, глядя на них.

– А у тебя что нового? Чего сияешь?

– А со мной преинтересная история приключилась, – подпрыгивая от радости на месте и потирая руки, отвечал Шейнин. Он как будто ждал этого вопроса. – Я сегодня по поручению оргкомитета был в тюрьме, вручал подследственным уведомления о порядке ознакомления с материалами обвинения и представления дополнительных доказательств. Так вот на входе в здание Дворца правосудия стоит ваш солдат. И молоденькая сотрудница одной из делегаций пытается войти. А пропуск забыла. Роется в сумочке, копошится, пытается его отыскать. Солдат бросает ей: «Окей». Она все копошится, видно, очень уж правильная попалась. Тогда он ей возьми и скажи с типичным украинским акцентом: «Я тобi казав окей, чого ж ти дожидаешь?» Я своим ушам не поверил! Разговорился с ним, оказалось, что среди вашей военной полиции много выходцев из Канады, которые, в свою очередь, родом из Украины! Там, оказывается, большая колония. И, между прочим, ребята здорово скучают по родине… Вот, подобрал специально для них наши советские газеты – попросил меня тот парень, чтобы я завтра во время посещения принес. Хотят быть в курсе дел в своей стране… Трогательно, не правда ли?

– Очень, – улыбнулся Даллес. – А что это за газеты?

– «Правда», «Литературная», «Труд». Вышинский с собой из Союза захватил, чтобы было, что читать в самолете. И вот, не выбросил. Видишь, пригодились.

– Послушай, Лев. Как у вас говорят, не в службу, а в дружбу. Я тут русский начал учить – как- то неловко, что мы с тобой говорим по- английски, невежливо с моей стороны. Начал с газетной стилистики и хочу проверить свои знания. Не одолжишь мне на ночь эту подборку? Я протестирую себя, а утром верну их тебе в целости и сохранности…

– Ох, темнишь, – шутливо погрозил пальчиком русский следователь. – Знаю я вас, разведчиков. Все бы вам что- нибудь разнюхать.

– С этой целью и учу язык! – так же, шуткой ответил Даллес своему товарищу.

– Добро. Но утром, за завтраком вернешь. Я своим землякам обещал, а это святое, – Шейнин придвинул ему пачку газет. – А теперь выпьем за успех твоего расследования!

– Но ведь это противоречит твоим национальным интересам. Тебе как члену советской делегации процесс не выгоден, а значит, не выгодно мое здесь пребывание – а оно продолжится, если следствие приведет хоть к каким- то результатам!

– Мне это выгодно как человеку и как твоему другу… А остальное… – оглянувшись и понизив голос, улыбнулся Шейнин и махнул рукой.

Поднявшись в номер, Даллес умылся, чтобы смыть с себя хмель от выпитого с советским товарищем. Ему предстояло много работы.

Умывшись и выпив аспирина, он сел за письменный стол и разложил принесенные с собой газеты. Стал их изучать вдоль и поперек. Ничего необычного. Стандартная советская агитка с портретами Сталина и выдержками из сочинений Карла Маркса. Неужели и правда Шейнин нес их русскому солдату в американской форме, чтобы удовлетворить любопытство последнего относительно уклада жизни в СССР? Нет, Шейнин при его доброте и человечности вполне мог так думать. Но Даллесу мотивы поведения солдата казались странными. Ну хорошо, думал он, скучаешь ты по родине. Но что о ней можно узнать из газет, которые во все времена были не более, чем голосом политиков и средством направлять общественное мнение в одно русло с государственной идеологией? С таким же успехом об этом можно было справиться у перелетных птиц, которые только что прилетели из Советского Союза. Нет, тут что- то кроется – не оставлявшее разведчика с раннего утра чутье особенно взбунтовалось внутри него в эту минуту…

Он встал, походил по комнате, снова вернулся к столу. Провел по газетам руками – так же, как делал это его советский коллега. И тут… Тонкие, трепетные пальцы Даллеса, которые отличали его еще в детстве и благодаря которым мать настояла на его обучении игре на пианино с малых лет, почувствовали неладное. Вернее, они почувствовали тонкие, едва уловимые выступы на бумаге. Это были точки, выколотые иголкой возле определенных букв. Даллес схватил газету, разъединил листы и стал по одному подносить их к лампе – через точки бились тоненькие струйки света. Разведчик снова упал на стул и стал судорожно переписывать в блокнот буквы, возле которых были выколоты точки…. Сопоставил написанное. Все без толку. В какую сторону ни читай – получалась абракадабра.

«Несомненно, это шифровка, – смекнул он. – Причем, Шейнин о ней не знает, иначе не дал бы мне газеты. Знает Вышинский. И тот, кто будет читать. А мы не узнаем, пока не получим шифровальный блокнот… Значит, все- таки началось. Донован был прав – так просто они не сдадутся».

Разведчик встал и подошел к окну. За плотно задвинутыми шторами начинало брезжить солнце.

24 сентября 1945 года, кабинет главного обвинителя от США Джексона во Дворце правосудия

Роберт Джексон был очень авторитетным юристом в США – недаром именно его Президент Трумэн делегировал в Нюрнберг в качестве главного государственного обвинителя. Авторитет свой он заработал многолетним стажем и опытом работы, которые начались с должности рядового адвоката. Потом была служба в Министерстве юстиции, во время коей Джексон участвовал в нескольких делах, получивших широкую известность во время Нового курса Рузвельта, в частности в деле бывшего министра финансов Эндрю Мэллона, который обвинялся в уходе от налогов, и антимонопольном деле против компании «Alcoа». В 1940 году Рузвельт назначил политика на пост Генерального прокурора (одновременно глава Министерства юстиции), но уже в следующем году Джексон занял освободившееся место судьи Верховного суда.

И здесь его квалификация только подтвердилась. Он был одним из самых авторитетных судей своего времени. Решения, написанные Джексоном, и его особые мнения в последующем часто цитировались судами. Среди дел, решение по которым было составлено Джексоном, можно отметить Департамент образования Западной Вирджинии против Барнетта (было признано неконституционным правило, обязывающее учащихся отдавать честь американскому флагу).

Сегодня в Нюрнберге Джексон выполнял важнейшую государственную миссию – и именно учитывая его опыт и авторитет, Даллес надеялся на понимание с его стороны в том тонком вопросе, с которым он явился поутру на прием.

– Мистер Джексон, я обращаюсь к вам как к официальному представителю судебной власти Соединенных Штатов здесь, в оккупационной зоне, – задекламировал Даллес, стоя навытяжку перед главным обвинителем будущего процесса. – Коль скоро за законность здесь отвечаете вы, все следственные действия по курируемому мной делу о самоубийстве Лея должны быть согласованы с вами…

– Дело о самоубийстве? – удивленно вскинул брови Джексон. – А какое там дело? Самоубийство есть самоубийство, не так ли?

– Не совсем. Я думаю, что он был доведен до самоубийства.

– Но кем?

– Сотрудником охраны Нюрнбергской тюрьмы из числа военнослужащих американской военной полиции. Думаю, на него оказывалось давление, и со вполне определенной целью…

– Но какой?!

Даллес не решался открыть ему правду о шифровке. Могла произойти утечка информации – этот, без сомнения, образованный и умный юрист был абсолютно аховым разведчиком, и уже доказал это на практике, расшаркавшись позавчера на его глазах перед Вышинским. Но и молчать было чревато – Джексон мог не понять всей серьезности ситуации.

– Я думаю, член советской делегации обвинителей состоит в нелегальной связи с некоторыми сотрудниками охраны Нюрнбергской тюрьмы русской национальности. Связь осуществляется секретным путем и направлена на передачу указаний из Москвы о ликвидации подсудимых до начала процесса. О цели таких действий и попытках русских сорвать его вам может подробно рассказать мистер Донован… – набравшись смелости, выпалил Даллес.

– О ком речь?

– О Вышинском.

– Вы с ума сошли!

– Нет, сэр. Я…

Он не успел договорить – телефон на столе Джексона зазвонил. На том конце провода был тот, о ком секунду назад шла речь. Как говорится, легок на помине.

– Мистер Джексон? Это Вышинский.

– Доброе утро, Андрей, – хозяин кабинета кивнул, давая посетителю понять, с кем именно ведет диалог. – Чем обязан?

– Я хотел передать вам официальное мнение нашего руководства.

– Мнение? О чем?

– Об экспертизе. На наш взгляд и по мнению Политбюро, самоубийство Лея наглядным образом демонстрирует явную психическую неполноценность обвиняемых, которые не могут быть в таком случае подвергнуты суду как невменяемые лица. Это вопрос серьезный, и без экспертизы на данном этапе нам не обойтись. Вы согласны со мной?

– Вполне. Но думаю, нам лучше обсудить это лично. Может быть, отобедаем вместе?..

– Договорились. В час пополудни буду ждать вас в ресторане «Гранд- отеля».

Джексон в полуобморочном состоянии положил трубку – он никак не ожидал, что мнение Даллеса подтвердится так быстро.

– Вы говорите, Вышинский..?

– Да. Я так думаю. Во всяком случае, есть указывающие на это данные.

– И что вы хотите?

– Разрешите мне организовать наблюдение за ним!

Хозяин кабинета задумался. Решение было непростым с политической, дипломатической и юридической точек зрения…

– Вы же понимаете, что будет, если кто- нибудь об этом узнает?

– Понимаю, сэр.

– Уверен, что понимаете… В таком случае действуйте. Я не возражаю.

3. Персоны грата

26 сентября 1945 года, утро, аэродром Нюрнберга

33- летний психиатр из Сан- Франциско Дуглас Келли был призван в армию сразу после окончания вуза в 1942 году. На фронте в его обязанности входила психологическая помощь солдатам, которые явно пребывали не в лучшей форме. У этого человека было какое- никакое знание военных реалий и отличные познания в психологии – потому он был выбран в Вашингтоне на роль психиатра, и именно ему было поручено провести ту самую экспертизу, на которой все- таки настоял Вышинский. Этот бодрый, светловолосый крепыш в вечно приподнятом настроении сейчас держал судьбу процесса в своих руках, кажется, не до конца понимая смысл своей задачи. Ее хотел объяснить ему встречающий его утром на аэродроме Аллен Даллес.

– Доброе утро, мистер Келли! Как долетели? – Даллес протянул руку врачу, тот пожал ее и улыбнулся:

– Спасибо, все хорошо. Как мистер Джексон?

– Он ждет вас во Дворце правосудия. Он просил сказать вам, что работа предстоит трудная – люди, с которыми вы будете работать, совсем не простые…

– Не переживайте, сэр. И мистер Джексон пусть не переживает. Я столько наслушался от наших сломленных физически и морально солдат в годы войны, что мне не привыкать. Что ж, как видно, выпала и мне роль быть священником или врачом, помогая в равной степени тем, кто стоит по разные стороны баррикад…

– Своей работой вы поможете всему человечеству! Едем!

В кабинете Джексона во Дворце собрались главные обвинители стран- участниц: Вышинский от СССР, Франсуа де Ментон от Франции, Джексон и Хартли Шоукросс от Соединенного Королевства. Присутствующие перекинулись между собой и с Келли парой слов, сказав ему что- то вроде напутственного слова, а после Джексон предложил каждому из коллег лично пообщаться с доктором на темы, которые хотелось бы затронуть относительно каждого из обвиняемых. Все обвинители манкировали этим правом, а Вышинский вывел Келли из кабинета и что- то ему нашептал. По возвращении никто не решился уточнить у них предмет тайной беседы – это было бы невежливо, но Даллес уже сейчас заподозрил неладное.

Через час посредством Джексона ему удалось узнать, что Вышинский просил Келли более тщательно разбираться с фигурами четырех подсудимых: Геринга, Гесса, Франка и Розенберга. Доктор сразу приступил к исполнению своих обязанностей, а Даллес вернулся к себе в номер – он хотел поспать. Напомнила о себе очередная бессонная ночь, которую он, как и многие другие, провел в попытках разгадать мудреный советский шифр на газетах… Однако, сна не получилось. Вместо этого он разложил перед собой фотографии тех, о ком сказал Джексон, и стал изучать. Нечто было в этих странных и страшных людях, что особенно интересовало Сталина и его окружение – иначе бы Вышинский не стал их выделять. Возможно, в них кроется что- то, что будет использовано Москвой в качестве козыря для срыва процесса. Вывод? Они что- то знают, чем- то невыгодны, почему- то опасны… Но почему?..

С Герингом и Гессом более- менее ясно – верхушки рейха. А вот остальные двое тут причем? Ответ могли дать только их куррикулюм- витте…

Информация к размышлению (Ганс Франк). Ганс Михаэль Франк родился 23 мая 1900 г. в немецком городе Карлсруэ. Сын юриста, в 1924 г. в Кильском университете он с большим успехом защитил диссертацию и вступил в так называемое «Общество Туле» – возглавляемую Рудольфом фон Зеботтендорфом оккультную организацию, в которой состояла верхушка будущего рейха, верящая во всевозможную мистику. А в 1926 г., будучи уже членом НСДАП, начал свою адвокатскую деятельность в Мюнхене с защиты в суде своих однопартийцев, арестованных за причастность к вооруженному конфликту с коммунистами. Надо сказать, что в период с 1925 и по 1933 г. состоялось более 40 тыс. аналогичных процессов, и на многих Франк выступал в качестве адвоката как с той, так и с другой стороны – он вообще был сторонником примиренчества, сглаживания острых углов и всяческого «непротивления злу», так что роль защитника шла ему, в отличие от большинства сановных гитлеровцев, как нельзя лучше. Чего стоит хотя бы тот факт, что уже после 1933 года он многократно обращался к первым лицам рейха с просьбами избавить от казни противников режима? На один из процессов с его участием был приглашен и Адольф Гитлер. Там он выступил в качестве свидетеля. После этого будущий фюрер предложил Франку стать его личным адвокатом и назначил на должность главы юридического подразделения НСДАП. Таким образом, молодой человек начал представлять интересы Гитлера в суде, где выступил защитником на 150 процессах. С 1930 г. адвокат еще и заседал в немецком рейхстаге. Бесконечно доверяя Гансу Франку, Гитлер дал ему тайное поручение, целью которого было доказать у него полное отсутствие еврейских кровей, одновременно назначив рейхсминистром юстиции. Правда, война не дала довести начатое Франком до конца – с 1939 года он назначен гауляйтером Польши.

«…15 сентября 1939 года я получил задание принять на себя управление завоеванными восточными областями и чрезвычайный приказ беспощадно разорять эту область как территорию войны и как трофейную страну, сделать ее грудой развалин», – торжественно объявлял Франк о своей почетной миссии. И вот тут- то, в отсутствие прямого тотального контроля со стороны верхушки НСДАП, проявилась его самая характерная черта…

16 декабря 1939 года генерал- губернатор Франк издал декрет о конфискации произведений искусства. В параграфе 3 говорилось: необходимо сообщать о любом частном и церковном художественном произведении с точным указанием вида, характера и количества. Сообщать обязан каждый, кто имел подобные произведения искусства на 15 марта 1939 года, имеет их сейчас или имеет право ими распоряжаться.

Огромная слабость Франка к произведениям искусства была общеизвестна. Франк стремился собрать в своей главной резиденции, каковой был Вавель (бывший королевский замок), и в Кшешовицах под Краковом, где у него была другая резиденция, произведения искусства самого высокого ранга. В конце концов, именно в Вавель попали три самые ценные картины, изъятые в Кракове из коллекции Чарторыйских. Эти картины уехали сначала в Берлин, а оттуда вернулись в Краков, но уже не в коллекцию Чарторыйских, а в Вавель.

Из дневника Ганса Франка. 4 ноября 1939 года, Берлин. Совещание с фюрером. О себе Франк пишет в третьем лице. «Фюрер обсуждал с господином генерал- губернатором общее положение, одобрил деятельность генерал- губернатора в Польше, особенно разрушение дворца в Варшаве и вывоз художественных ценностей…»

К докладу польского правительства на Нюрнбергском процессе был приложен список библиотек, музеев, книжных и иных коллекций, которые стали жертвой расхищения и разграбления. Интересно, что думает об отце сын Франка Николас: «Мой отец был высокообразованным человеком, он имел почетное звание доктора наук по юриспруденции, которое он получил в Веймаре. Он мог читать наизусть «Фауста» Гете и знал множество других стихотворений. Он был очень образованным немцем и одновременно жалким преступником».

Жизнь Франка в Кракове, столице генерал- губернаторства, очень походила на цепь торжественных парадов, красивых сельских праздников, теплых встреч с радостными польскими селянами, которые забрасывали Франка цветами, вручали хлеб- соль. А он – в ответ – награждал их орденами и напутствовал на новые трудовые подвиги на благо рейха…

Да, очень нежно относился Ганс Франк к искусству. Для своих резиденций он украл из польских музеев наряду с картинами множество гобеленов, ценной столовой посуды, фарфора, ваз, подносов и блюд. Франк отличался необузданным тщеславием, и коллеги в насмешку называли его «королем Польши». Своим советникам он поручил выбрать из особого фонда, предназначенного для Линца, наиболее ценные изделия. В марте 1943 года Франк приказал отправить из Варшавы в Краков все первоклассные произведения. Можно сказать, что тем самым он спас варшавские ценности от уничтожения. Но он, конечно, хотел не этого. Франк делает вид, что его очень интересует это новое арийское искусство. Но ни один из экспонатов выставки нового немецкого искусства не попал в его личную коллекцию.

Симпатизировал Франк традиционной живописи, и неудивительно, что, едва приступив к своим генерал- губернаторским обязанностям, он сразу, как говорится, «запал» на одну из самых известных картин Леонардо да Винчи «Дама с горностаем». Картина принадлежала собранию музея Чарторыйских, там были еще два заслуживающих внимания Франка полотна – «Портрет молодого человека» Рафаэля и картина Рембрандта «Гроза». Вместе с другими ценностями картины были реквизированы и услаждали взор генерал- губернатора, которому после акций по уничтожению врагов рейха, несомненно, нужна была релаксация. Позднее Франк распорядился переправить «Даму с горностаем» в свой замок под Краковом для украшения личной выставки, устроенной в марте 1943 года в Вавеле.