Нюрнберг. На веки вечные

Поначалу он совмещал работу оперуполномоченного с написанием заметок о жизни сотрудника уголовного розыска, но потом работы стало так много, что на личное пространство времени практически не осталось. Ситуация немного изменилась в лучшую сторону, когда в 1931 году его перевели на работу в Прокуратуру СССР на должность старшего следователя. Тут, в Москве, он познакомился со знаменитыми советскими драматургами братьями Тур, в соавторстве с которыми написал сценарий фильма «Ошибка инженера Кочина». Нашел время, чтобы поучаствовать в работе лаборатории по разработке «детектора лжи». Эта работа могла бы продолжиться и дальше, но в планы Шейнина- писателя и ученого неожиданно вмешалась война. Ни на день не прерывал он литературной и следственной работы, и даже случайное знакомство с Даллесом в освобожденном Берлине общительный и умный литератор использовал в творческом поиске…

Соавторы и старые друзья горячо поприветствовали друг друга. Обнялись также главы делегаций – Джексон и Вышинский.

– Как перелет? – дежурно поинтересовался главный американский обвинитель.

– Долетели скверно. Сами видите, – отмахнулся руководитель советской делегации, указав рукой на явные следы пуль на фюзеляже самолета.

– Это следы..? – уточнил Джексон удивленно.

– Так точно, мистер Джексон. Мы летели через Чехословакию, а там в горах еще постреливают. Определенно гитлеровские наймиты знали о том, кто находится на борту, и только чудо не позволило им довести свои замыслы до конца – не верь после этого в Бога…

– А почему не напрямую из Москвы? – поинтересовался Джексон.

– Слишком далеко. Обязательно садиться на дозаправку в Праге. Кроме того, на территории Пражской комендатуры мы храним огромное количество доказательств, которые подлежат перевозке в Нюрнберг. Даже не знаю, как при таких обстоятельствах советская делегация будет должным образом организовывать работу своих обвинителей в процессе…

– Не переживайте, Андрей, – браво хохотнул Джексон, похлопывая советского коллегу по плечу. – Для обеспечения нашей с вами безопасности здесь присутствует мистер Даллес из УСС…

Даллес был против такого представления, но глава американских обвинителей, видимо, не придавал значения его опасениям относительно поведения русских в преддверии процесса. Вышинский же все понимал прекрасно – он смерил Даллеса негодующим взглядом и отрезал:

– Тогда переживать надо еще сильнее. Зачем здесь разведчики? Мы на войне? Или он собирается выполнять агентурную миссию среди обвинителей по заказу политических кругов США? Думаю, присутствие таких господ здесь сейчас, в такой важный, ответственный и секретный момент, вдвойне недопустимо…

Шейнин вмиг отшатнулся от своего товарища. Аллен Уэлш не стал ничего говорить – он понял, что переубедить мастодонта не получится. Американцы с видом побитых щенков быстро разбежались по машинам и направились в «Гранд- отель», где должна была разместиться советская делегация…

Даллес прибыл в спешке – рейс задержали, и ему по прибытии едва хватило времени, чтобы соблюсти формальные процедуры и доложить о своем приезде генералу Эйзенхауэру как руководителю Американской оккупационной администрации посредством телефонной связи напрямую из Нюрнбергской комендатуры. Потом надо было успеть встретиться с Джексоном, который, как назло, спешил на встречу с русскими – важно было перехватить его до прилета борта Вышинского, чтобы поделиться целью приезда и мнениями Донована и Трумэна. Сделать это удалось только в машине – Джексон уже спешил на аэродром. Вся эта спешка лишила Даллеса возможности толком осмотреть городские пейзажи. И потому только сейчас из окна автомобиля он смог более или менее полноценно лицезреть древнейший германский город, в котором уже не в первый раз за последние 20 лет должна была решиться судьба всего цивилизованного человечества.

Вековая брусчатка старого города, остроконечные шпили зданий, словно сошедших со страниц братьев Гримм, древняя германская архитектура, тяжелые кованые ворота старинных замков (используемых уже давно совсем не по прямому назначению), узкие улочки – все это словно дышало историей Германии. Не только древней, в которую город этот навсегда войдет одним из судьбоносных, но и новейшей, немного подпортившей его репутацию… В 1927 году в Нюрнберге состоялся первый съезд Национал- социалистической рабочей партии (НСДАП), так как Гитлер считал, что готическая архитектура Нюрнберга наиболее полно воплощает германскую культуру. Главным местом действия были расположенные на окраине города Арена Луитпольда – площадь для демонстраций, вмещавшая до 150 000 человек, – и Зал Луитпольда вместимостью до 16 000 человек, в котором проходили собрания. По проекту Альберта Шпеера – ныне одного из подсудимых на предстоящем процессе – в этом районе должен был быть создан грандиозный комплекс «Цеппелинтрибуна», предназначенный для проведения партийных съездов. Выстроенные там колоссальные сооружения засняты в фильме Лени Рифеншталь «Триумф воли» и других произведениях тогдашних кинодокументалистов… В 1935 году здесь издаются Нюрнбергские расовые законы, окончательно исключившие евреев из жизни немецкого общества. В 1938 году здесь же происходит грандиозный (и последний) партийный съезд нацистов, в котором участвовало около одного миллиона человек. Во время бомбардировки 2 января 1945 года было разрушено около 90 % старого города, но, несмотря на это, в каждом квадратном сантиметре ощущалась связь времен, и ощущение это приободряло Даллеса, которому сейчас как никогда казалось, что именно в его руках бразды правления колесницей истории, что от него зависит ее следующий лихой поворот.

Примерно те же картины созерцал из другого автомобиля, двигавшегося по той же дороге, Андрей Януарьевич Вышинский. И мысли его посещали примерно те же самые. С той лишь оговоркой, что его в окружающей картине впечатлила не ее историчность, а порядок и относительная чистота, – конечно, в той степени, в какой она допускается положением оккупированного и пострадавшего от бомбежек города. Американцы, насадившие на своей территории свои порядки, для начала расставили всюду кордоны, затем постарались разгрести руины, убрать значительную часть крупного строительного мусора и начать восстанавливать то, что было разрушено их же бомбами. Вышинский не так давно работал на территории Советской оккупационной зоны в Берлине под началом маршала Жукова, которому оказывал правовую поддержку в первые дни после освобождения Германии. Так вот там он такого порядка и дисциплины не видел – всюду царила разруха, пьянство, разврат, мародерство, издевательство над мирными немцами. Здесь же жители оккупированного города жили в мире со своими новоявленными оккупантами, что было для Андрея Януарьевича в диковинку – не то, чтобы он считал, что мирных немцев надо бить и насиловать подобно тому, как делали это советские солдаты, но непривычно было ему видеть образцовый уклад. В какой- то момент он даже позавидовал удивительной покладистости и тактичности американцев, подумал, что неплохо бы нам поучиться у них этому, но уже очень скоро отогнал от себя эти мысли, вспомнив вдруг, что прибыл сюда не для дружбы, а для войны – пусть и закулисной – со вчерашними союзниками.

Тем же вечером в просторном ресторане «Гранд- отеля», также быстро и качественно восстановленного американцами после бомбежек Нюрнберга, он, в компании прибывших сюда судей и прокуроров из союзных государств, входящих в оргкомитет Трибунала, произнес такой тост:

– Уважаемые дамы и господа! Сегодня мы собрались здесь, в городе, представляющем собой вчерашнюю цитадель и обитель нацизма, чтобы начать трудное дело – уничтожение гидры, которая почти 20 лет опутывала весь земной шар не только физическими, но и идеологическими путами расовой теории, чудовищной по масштабу и последствиям. Неслучайно выбран этот город местом скоро и правого суда над теми, кто обрек на мучительную смерть миллионы ни в чем не повинных людей – ведь именно здесь, на земле Нюрнберга, зарождался некогда этот ужас. Перед нами стоит сложная задача, при выполнении которой мы должны помнить и понимать две вещи. Во- первых, что нет и не может быть никакого оправдания для тех, на чьих руках кровь такого количества невинных жертв. Во- вторых, что в демагогии, в искусстве врать и вводить в заблуждение им нет равных, и, начав играть на их поле, очень важно не принимать за основу навязываемые ими правила, так как велик риск заведомо проиграть. Давить гидру надо безжалостно, не давая ей шанса устроить судоговорение и вывернуться из рук международного правосудия у нее же дома, где, как гласит русская пословица, и стены помогают… Да, до конечного результата и полной расправы с ней еще далеко, но ничего – и дольше ждали. Подождем еще, но недолго – ведь и Устав Трибунала, и веление времени требуют, чтобы суд был справедливым, но скорым. Да, суд правый и суд скорый – ведь в международном праве одно не исключает другое, поскольку страны- участницы процесса сдерживают и направляют друг друга. Где одна заблудится, другая непременно поможет. Мы строим новую Вавилонскую башню в Нюрнберге, которой уже не суждено будет обрушиться на наши головы, ведь, вопреки гитлеровским лозунгам, уже не с ними, а с нами Бог! И Он – есть он или нет – делегирует нам полномочия воздать! За суд скорый и справедливый, праведный и законный! За вас, друзья мои! И, конечно, за Победу!

«Ловко», – подумал Даллес и улыбнулся. Они с Шейниным сидели за столиком в углу зала и, потягивая виски, беседовали о перспективах начинающегося процесса.

– Не в моей компетенции совать нос во внутреннюю политику такой державы, да еще и нашего союзника, но понимаю, что твой приезд сюда не случаен,.. – набравшись смелости после четвертой или пятой рюмки, заговорил Шейнин. – И, конечно, связан с началом процесса, в котором не все гладко…

– Ты абсолютно прав. Я бы мог поддержать демагогию руководителя вашей делегации, но скажу откровенно. Я прибыл для того, чтобы не дать вашей стороне возможности сорвать начало работы трибунала…

Даллес ожидал увидеть удивление в глазах своего собеседника, но тот посмотрел на него ледяным взором, негласно подтверждая правильность сведений, которыми располагало УСС.

– Это верно. Многие у нас не хотели бы начала работы трибунала, – процедил Шейнин.

– Кто, например?

Следователь хохотнул:

– По- моему, проще перечислить тех, кто ратует за суд, «скорый и справедливый», – процитировал Лев Романович Устав Трибунала.

– И все же?

– Про сильных мира сего говорить не буду – сам понимаешь, что может быть мне за такое, да и не моего это ума дело. Тут ты больше располагаешь материалом. Скажу только, что Вышинский говорил мне накануне вылета…

– И что же?

– Например, что объективного расследования у Трибунала не выйдет по причине того, что не все мы, советская сторона, можем ему рассказать. Например, не можем привести сюда свидетелей бесчинств гитлеровцев из числа тех, кто был у них в плену, потому что у себя на родине подавляющее большинство тех, кто был во время войны за линией фронта, арестованы как предполагаемые предатели. Что же получается – на родине их судят за то, за что здесь захотят наградить? Так не пойдет. Значит, получится, будто Советский Союз и не пострадал вовсе.

– А, может, все- таки поступиться интересами национального правосудия и сделать, ради общего блага, из них героев? – предложил Аллен Уэлш.

– Это можно. Только у первого, кого станут допрашивать в качестве свидетеля, спросят об обстоятельствах, при которых он попал в плен. А он и расскажет, что случилось это по причине явной неподготовленности Советского Союза к началу боевых действий. Как же, скажут, ведь вас же предупреждали союзники, и предупреждали многократно?! А мы что ответим? Что верили не им, а Гитлеру, с которым… Ну, в общем, ты сам все знаешь. Плюс ко всему мы просто не умеем работать.

– Что это значит?

– Что Устав Трибунала предложила ваша сторона, а мы, ничтоже сумняшеся, проголосовали за его утверждение, всерьез не воспринимая идею суда и не имея никаких представлений о международном праве и его канонах. – Это высказывание советского следователя удивило Даллеса, и его собеседник поспешил обосновать свое высказывание: – Кто у нас последние 30 лет осуществляет правосудие? Крестьяне с низшим образованием, которых партия выбрала в судьи и прокуроры, которые под себя, под собственный слабый интеллект, выдумали законы и сами претворяют их в жизнь так безграмотно и вероломно, как подобает палачам инквизиции – то есть по приказу. Логика такова: если по сути человек виноват – нет разницы, за что его судить и как доказывать его вину. Главное чутье. Подойдет такая логика для Трибунала, за работой которого будет наблюдать весь мир?! Ведь как вести следствие по- настоящему, как собирать доказательства без пыток с целью получения признательных показаний, как доказывать причастность лиц к совершению инкриминируемых им преступлений – мы просто не представляем. Ладно дома, а что, если мы здесь, перед всем миром, демонстративно угодим в грязь лицом?! Да и неизвестно еще, что начнут говорить сами обвиняемые в адрес нашего руководства, и сможем ли мы парировать их доводы должным образом …

Разведчик с пониманием посмотрел на разоткровенничавшегося приятеля, как видно опьяненного воздухом свободы, алкоголем и обществом человека «оттуда» – не зомбированного шпиономана из Москвы, а светского дипломата с признаками разума, – и уточнил:

– И что вы намерены делать, чтобы сорвать процесс?

Шейнин отпил из бокала и, еще более понизив голос, ответил:

– Ну кое о чем ты уже знаешь.

– О чем?

– О провокации с самолетом. В горах Чехословакии еще действительно кое- где ведутся боевые действия, но пули в фюзеляже нашего самолета принадлежат далеко не чешским боевикам, уж поверь…

– Я догадался. Но только лишь этого мало, чтобы говорить о возможном срыве процесса со стороны про- гитлеровски настроенных соединений, да еще базирующихся далеко от Нюрнберга.

– Еще Вышинский постарается назначить обвиняемым психиатрическую экспертизу, которая признает их невменяемыми, а читай – неподсудными…

– Как это? Какие для этого у него есть основания? – вскинул брови Даллес, явно не готовый к такой тактической хитрости в исполнении полуграмотных крестьян, чей образ Шейнин нарисовал ему минуту назад и который в принципе совпадал с его представлениями об облике советских обвинителей. Собеседник усмехнулся и ответил ему:

– Ты же помнишь эту историю про Гиммлера, который во время посещения одного из концлагерей увидел немецких солдат, закапывающих горы трупов казненных, и после сотого покойника ему стало плохо. Он не смог смотреть на это, а Бах- Зелевски сказал ему, что выполнение солдатами столь грязной работы пагубно сказывается на их психике, что, сами того не желая, они превращают солдат в зверей?

– Помню, – кивнул Даллес. – После этого они стали поручать уничтожение и захоронение узников в основном «травникам» – коллаброционистам.

– Именно. Но суть не в этом. А в том, что, внеся корректировки в лагерные порядки, и сам Гиммлер, и Бах- Зелевски, и остальные все же продолжали посещать концлагеря и созерцать если не сам процесс умерщвления и захоронения, то связанную с ними атрибутику. Дневники Франка, обитые человеческой кожей; усохшие отрезанные головы узников на столе у Зейсс- Инкварта; демонтированные золотые зубы, приходящие из лагерей вагонами к министру финансов Функу для переплавки и оприходования в качестве «золота рейха» – все это было для них такой же повседневностью, как для тебя шпионаж, а для меня фальсификация доказательств по делам в отношении явных врагов режима. Только если шпионаж и фабрикацию дел еще можно как- то оправдать, то это… Это можно объяснить только врожденной кровожадностью людей, массово собравшихся в верхушке рейха. А это – признаки явных психических отклонений. Разве можно судить таких людей как полноправных членов общества?

Даллес присвистнул:

– Ничего не скажешь, оригинально придумано. Мне придется потрудиться, чтобы доказать обратное…

Шейнин обратил внимание на стоящего невдалеке Вышинского. Он был увлечен разговором со своим давним знакомым, судьей от Франции Робером Фалько, но все же не сводил глаз со своего помощника, беседовавшего с американским разведчиком. Лев Романович, конечно, уже выдумал легенду, которую расскажет бывшему кровавому прокурору относительно темы разговора с Даллесом, но понимал, что до конца тот все равно ему не поверит. «Да и плевать, – думал следователь, – ему все равно сейчас будет не до меня…»

– Думаю, он приложит все усилия, чтобы удалить тебя отсюда, – не сводя глаз со своего начальника, ответил Шейнин. – Он сделает все, чтобы не дать тебе работать. Сам же слышал его позицию относительно того, что присутствие твое здесь компрометирует, не дает трудиться и так далее…

– Да…

Даллес хотел было продолжить, но вдруг сзади к нему подошел американский солдат и что- то шепнул на ухо. Он резко встал и выбежал из зала, а, когда спустя 5 минут вернулся, торжественно объявил своему товарищу:

– Ну все, повод для моего присутствия найден.

– ?

– Из Дворца правосудия сообщили – Лей покончил с собой.

2. Первая кровь

23 сентября 1945 года, подвал Нюрнбергской тюрьмы

Тюрьма Нюрнберга была одним из древнейших зданий старого города. По сути, она представляла собой крыло Дворца правосудия, примыкая к нему с правой стороны от входа. Древней она была настолько, что камеры ее вовсе не были похожи на камеры современных тюрем – больше они походили на древние казематы со скамьями вместо стульев и бойницами вместо окон под самым потолком, да еще и с решетками. Камеры были утлые, света было мало. Впоследствии один из подсудимых, банкир Яльмар Шахт так напишет об условиях содержания: «Первоначально в камерах были массивные, крепкие столы, на которых можно было писать. Но такие столы можно было использовать для того, чтобы дотянуться до окон. Поэтому позднее крепкие столы вынесли и заменили неустойчивыми деревянными сооружениями в виде хрупких верстаков, покрытых сверху тонким картоном. Писать на таких столах было настоящим мучением, поскольку поверхность не переставала колебаться. А между тем все одиннадцать месяцев, в течение которых длился трибунал, нам приходилось много писать хотя бы только для того, чтобы снабжать информацией защиту…»

Однако, делать было нечего, выбора не было. Другой тюрьмы гитлеровцы в городе не построили – здесь планировалось проводить съезды партии и пышные конференции, а не разводить преступников и бродяг. Обустраивать быт нацистов союзники также не собирались – не заслужили они того, да и дать им возможность здесь писать значило дать им в руки их же оружие. Потому тюрьма эта была тюрьмой в классическом, страшном и мрачном смысле слова.

Аллен Уэлш Даллес прибыл сюда следующим утром после прилета советской делегации для освидетельствования трупа заключенного Лея – одного из подсудимых на грядущем процессе. Со следами асфиксии на шее в камере его обнаружил охранник из американской военной полиции – именно ее личный состав охранял здание и помещения внутри него. Доктор констатировал смерть в результате удушения, а военный следователь не обнаружил следов криминала. По всему выходило, что Лей покончил с собой. Но в таком случае что здесь делать Даллесу, который с этой минуты формально контролирует следствие по делу и потому не может убыть из Нюрнберга, хотя бы и по настоянию советской стороны?..

Брезентовая простыня откинута в сторону. Грузный, толстый человек с маленькими усиками и седыми волосами на яйцеобразной голове, одетый в какую- то поношенную хламиду, лежит перед глазами разведчика и сложно поверить в то, что некогда он стоял на вершине пирамиды под названием «Третий рейх»…

Информация к размышлению (Роберт Лей). Член НСДАП с 1923 года –ознаменованного «Пивным путчем» Гитлера и его друзей – Лей как раз был типичным представителем того самого «потерянного поколения» молодых людей, прошедших войну, для которых крушение великой Германской империи стало личной трагедией, приведшей к потере идеалов и к поиску новых в радикальных идеях национал- социализма. Его врожденный интеллект вкупе с националистическими настроениями превращал его в клад для Гитлера, активно занимавшегося стяжанием ценных кадров.

Лей был серьезным ученым (докторскую диссертацию защитил в 1920 году, 30 лет от роду), экономистом, знатоком международного права, виртуозным пианистом и скрипачом, ценителем искусства, дружившим с артистической богемой двадцатых и тридцатых годов – от Элюара до Дали… А еще он был оратором и, обращаясь к многотысячной толпе, мог произнести такие вот, к примеру, фразы: «Уличный дворник одним взмахом метлы сметает в сточную канаву миллионы микробов. Ученый же гордится тем, что открыл одного единственного микроба за всю жизнь». При этом он всегда вел себя, как хотел: венчался с одной женщиной, а в мэрии расписывался с другой, спокойно курил на совещаниях, выдыхая дым в нос Гитлеру, смертельно боявшемуся рака горла, устраивал бешеную гонку за рулем автомобиля, в котором сидела чета Виндзоров, открыто дружил с евреями, мог, бросив все дела, улететь с очередной любовницей в Венецию на карнавал… А в это время по радио, на весь рейх, звучал его голос, с особой, точно гвозди вколачивающей интонацией: «Человек должен признавать авторитет!.. Ни раса, ни кровь сами по себе не создают общности. Общность без авторитета немыслима… Авторитет абсолютен! Авторитет – гармония! Авторитет – идеал!»

В 1933 году он возглавил Трудовой фронт. Делать ставку на рабочих в вопросах классовой борьбы придумал не Гитлер, а Карл Маркс, чьи труды экономист Лей не мог не изучать еще на университетской скамье. Чтобы объединить рабочие ряды под своим знаменем, НСДАП решило разогнать профсоюзы, что и было поручено Лею на его новой должности. Но ведь в таком случае рабочего надо чем- то привлечь, заинтересовать, предложить ему какую- то альтернативу. Наставляя своих агитаторов, посылая их на заводы, он так объяснял им самую суть: «Вы должны понимать, что именно мы сделаем. Мы дадим рабочему много не для того, чтобы он этим пользовался, а для того, чтобы получить от него безграничную веру. Дав безграничную веру, мы дадим рабочему все».

В 1935 году Лей на весь мир объявил, что в Германии де- факто отсутствует классовая борьба и начал усиленно строить социализм. При набирающей обороты военной машине это было нелегко: приходилось постоянно конфликтовать с Герингом, Гейдрихом, позже – Шпеером, желавшим наложить лапы на богатую казну Трудового фронта. Но Лей умел давать им отпор.

«Мы жили тогда, как в раю, – вспоминала в шестидесятых годах бывшая работница завода концерна Боша Клара Шпер. – Мы переехали в большую квартиру, где у нас с сестрой была своя комната с балконом… Мама каждый вечер перед сном крестилась на портрет фюрера, висевший у нас над радиоприемником. А просыпаясь по утрам, мы улыбались нашему рабочему вождю, фотографию которого принес с завода отец. Как мы его любили!»

Сам Лей взаимностью им не отвечал – умному человеку, ему очень скоро стало скучно организовывать быт и досуг рабочих. «Я занимаюсь скучной работой – внушаю недоумкам, что они соль земли, раса господ, будущие властелины мира!.. – разоткровенничался однажды Роберт Лей в письме к Альбрехту Хаусхоферу. – Наши такие же тупицы, как остальные. Главное было дать им работу… Наш рабочий, пока он работает, внушаем и управляем, как прыщавый подросток. Он наденет военную форму, даже не заметив, будучи уверен, что его просто переставили на другое место на конвейере общенационального труда».

От скуки он вскоре запил, что, однако, не помешало ему объявить первую в мире общегосударственную кампанию по борьбе с пьянством, для «экономии семейного бюджета». Вообще его личная жизнь – отдельный разговор. Легион любовниц был отставлен и забыт, когда в сорок лет он познакомился с двадцатилетней сестрой Рудольфа Гесса Маргаритой. Их связывало все: страсть, преданность друг другу, равенство интеллектов, круг общения, дети. Все, кроме убеждений. Он оставался душою национал- социализма; она – коммунистом в душе.

Зная это, Гитлер отправил его 21 апреля 1945 приказом из бункера в Баварию «на укрепление обороны». Впавший в безумие фюрер упорно отказывался понимать, что всему пришел конец…

Лей повесился на канализационной трубе в своей камере в тюрьме Нюрнберга. В предсмертной записке он признался: «…Я больше не в состоянии выносить чувство стыда». О каком стыде он писал? Неужто раскаяние настигло его перед лицом правосудия?..

– Скажите, – обратился Аллен Уэлш к исполняющему обязанности начальника тюрьмы полковнику Бертону Эндрюсу, – в последнее время с кем Лей общался чаще всего?

– С охранниками, с кем же еще, – развел руками Эндрюс. – Больше- то к нему никого не допускали, да никто и не приходил.

– С одним конкретным или с несколькими?

– Караулы у нас меняются редко – людей не хватает, сами понимаете. Поэтому последнюю неделю все больше беседовал с одним из охранников, сержантом Коннором.