Последняя тайна Храма

Отец всегда умел успокоить и развеселить. С ним никогда не было страшно. Когда ночью по улицам, зловеще скрипя гусеницами, ползли израильские танки, он брал ее на руки и, нежно гладя шелковистые волосы, убаюкивающим, слегка срывающимся голосом напевал арабскую колыбельную. Когда одноклассники подтрунивали над ее бледной кожей и зелеными глазами и обзывали дворняжкой, отец обнимал ее и утешал: «Они просто завидуют, что ты такая хорошенькая и умная. Ты у меня самая красивая, и я самый счастливый человек на земле!»

С каждым годом ее привязанность к отцу только усиливалась. В детстве она любила его за то, за что все дети любят родителей: потому что он все время рядом, потому что может развеселить, когда плохое настроение, потому что читает на ночь сказки и дарит самые желанные игрушки. С годами Лайла открыла совершенно новые стороны в своем отце, и ее наивная детская преданность переросла в восхищение волевым и самоотверженным человеком, посвятившим всю жизнь помощи людям. Она подолгу сидела во внутреннем дворе больницы и смотрела, как стоят пациенты у кабинета «эль-доктора». В их глазах светилась надежда. «Отец – лучший человек на свете, – записала Лайла в то время в дневнике. – Он никому не отказывает в помощи, ничего не боится, и у него всегда все получается. И самый добрый – ведь он дал госпоже Хассани лекарства совершенно бесплатно!»

Шли годы, и к восхищению отцом добавилось чувство собственной ответственности. В какой-то день Лайла поняла, что этот широкоплечий сильный человек, сияющий белозубой улыбкой, в действительности глубоко несчастен, придавлен изнурительной работой, а главное – безысходностью положения своего народа и сознанием полного бессилия перед происходящим.

– Твой отец страдает от того, что творится вокруг, – сказала ей однажды мать. – Он просто не любит говорить об этом.

С того самого момента Лайла решила любыми способами поддерживать отца.

– Пап, а почему ты стал врачом? – спросила она однажды за обедом.

Отец долго думал, прежде чем ответить.

– Я хотел помогать людям.

– А воевать с израильтянами тебе разве не хотелось? Перебить их всех?

– Если бы израильтяне угрожали моим близким, – произнес он, взяв ее за руку, – я бы, конечно, не пожалел себя. Но одним насилием всех проблем не решишь. Хотя меня возмущает то, что позволяют себе израильтяне. Понимаешь, Лайла, я всегда хотел спасать людей, а не отнимать у них жизнь.

Она хорошо запомнила тот обед. Они отмечали ее пятнадцатилетие. А вечером того же дня самого обожаемого, самого любимого человека на свете на ее глазах вытащили из машины и убили.

День рождения праздновали, разумеется, в отеле «Иерусалим».

* * *

Когда Лайла вошла на террасу ресторана, ее подруга, уже разместившись за столиком, внимательно изучала свежий номер «Геральд трибюн». Полная, с крашеными волосами и круглыми очками, она выглядела немного старше Лайлы. На сидевшей в обтяжку футболке красовался девиз палестинских правозащитников «Нет – миру без земли!». Лайла тихо подошла сзади и, наклонившись, чмокнула подругу в щеку. Нуха обернулась и, схватив Лайлу за руку, усадила в кресло напротив. Потом протянула газету.

– Читала эту чушь?

Набранный крупными буквами заголовок гласил: «США осуждают поставку оружия палестинцам». На другой странице сообщалось о том, что конгресс одобрил решение продать Израилю вооружения на миллиард долларов.

– Чертовы лицемеры! – выпалила взбешенная Нуха. – Пиво будешь?

Лайла утвердительно кивнула, и Нуха подозвала бармена Сами.

– Ну а там что происходит? – спросила она, кивнув в сторону Старого города.

– Ничего хорошего, – мрачно ответила Лайла. – Хар-Зион соизволил выйти к журналистам. Снова вешал на уши лапшу о Яхве и Аврааме и клеймил критиков Израиля как заклятых антисемитов. Однако говорить он умеет – не могу не признать.

– Ага, как и Гитлер, – фыркнула Нуха, закуривая «Мальборо». – Полиция-то их выдворять собирается?

– Естественно!.. А Шарон выступит на гастролях Большого театра, – язвительно бросила Лайла. – Выдворять! Да никто их и мизинцем не тронет!

Сидевшие за соседним столиком дипломаты, скорее всего скандинавы, разразились оглушительным взрывом хохота. По улице прополз громоздкий, похожий на броненосную рептилию армейский джип.

Официант принес женщинам две кружки «Тайбея» и блюдо с маслинами.

– Слышали о бомбе? – спросил он, расставляя пиво и зажигая свечу на столе.

– О Господи! – воскликнула Нуха. – Неужели еще одна?

– В Хайфе. Только что в новостях передали.

– Аль-Мулатхам?

– Похоже, он. Двое убитых.

Лайла опустила голову и мрачно заметила:

– Такими темпами они с Хар-Зионом и вправду Третью мировую развяжут.

– По-моему, они действуют сообща, – сказала Нуха, глотнув пива и сделав долгую затяжку. – Чем больше израильтян убивает аль-Мулатхам, тем крепче становится поддержка Хар-Зиона. А чем популярнее Хар-Зион, тем проще аль-Мулатхаму оправдать теракты.

– Да, что-то в этом есть, – рассмеявшись, согласилась Лайла. – Интересный материал можно сделать.

– Только не забудь упомянуть, от кого ты это услышала! Знаю я вас, журналистов. Едва окажетесь на гребне успеха, едва заберетесь на вершину, тут же присваиваете все лавры себе.

Лайла продолжала смеяться, но на последних словах Нухи замерла, словно пораженная ударом молнии. «Забраться на вершину». Где-то она уже слышала эти слова, причем совсем недавно. Лайла напрягла память. Ну да, конечно, в письме, полученном сегодня утром. «Я располагаю информацией, которая может оказать неоценимую помощь аль-Мулатхаму в борьбе с сионистскими оккупантами, и хотел бы с ним сотрудничать. При этом я рассчитываю на Вашу помощь. Со своей стороны могу обещать величайший взлет в Вашей карьере». Приблизительно так там было написано. Странное совпадение. Лайла не могла себе объяснить, почему эти слова из письма, которое она сочла за провокацию «Шин-Бета», отпечатались у нее в памяти.

– Как ты думаешь, что могут значить инициалы ГР? – внезапно спросила Лайла.

– Как-как?

– ГР. Кто это может быть такой?

– Грег Рикман? – предположила Нуха, немного поразмыслив. – Из организации «Помощь детям». Тот самый, который тебе нравится.

Лайла отрицательно покачала головой.

– Во-первых, он мне совершенно не нравится, а во-вторых, эта аббревиатура относится к чему-то намного более древнему.

Нуха, недоумевая, посмотрела на подругу.

– Проехали, – отмахнулась Лайла и поднесла к губам кружку с пивом. – Лучше расскажи, что ты там намониторила.

Нуха без дальнейших уговоров сменила тему. Работая в организации, занимавшейся мониторингом конфискации земли в окрестностях Иерусалима, она каждый божий день сталкивалась с вопиющим беззаконием израильских властей. Сегодня, например, прямо на ее глазах израильские спецназовцы бесцеремонно перекопали цветущую оливковую рощу, принадлежавшую пожилому палестинскому крестьянину.

Лайла старалась внимательно слушать, как ее подруга, не стесняясь в выражениях, пересказывала недавние впечатления, однако мысли журналистки витали далеко от оливок палестинского крестьянина. В гудящей от усталости голове налезали одно на другое смутные разрозненные образы: анонимное послание, аль-Мулатхам, отец, последний семейный обед в отеле «Иерусалим». Как она радовалась в тот яркий солнечный день! Она, мама и папа, редкий раз вместе, здоровые, веселые… А через два часа отец уже лежал мертвый.

«Нет, нет, папа, папочка! – кричала она в отчаянии. – О Боже, мой папочка!..»

Тогда-то все и началось.

Иерусалим

В доме с ними теперь находился раввин – худой впечатлительный молодой человек. Он родился и вырос в Америке, как и многие другие поселенцы; на его подбородке виднелись лишь клочки бороды, и из-за толстых очков казалось, что глаза занимают половину лица. Когда наступала ночь, он собирал прихожан в гостиной подвального этажа и читал им проповеди, в качестве темы всегда выбирая главу 17 строфу 8 книги Бытия: «И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую, во владение вечное; и буду им Богом».

Хар-Зион, как и другие, приходил на проповеди. Он покачивал головой и улыбался, когда раввин уверял их в том, что именно Божье провидение привело их к участию в священном «крестовом походе», что будущие поколения будут оглядываться на них с такими же чувствами признательности и гордости, какие они сами испытывают к героям еврейской истории. Хар-Зиону нравилось слушать дискуссии, посвященные Торе, чувствовать себя частью того богатого узора, каким была история еврейского народа. Еще в детстве они с братом Беньямином, очутившись в сиротском приюте (мать их умерла, а отец сошел с ума), часами вспоминали сюжеты из еврейской истории и предавались мечтам о том, как окажутся в земле своих предков и, подобно Иисусу Навину, Давиду и великому Иуде Маккавею, защитят ее от врагов Израилевых. Так они создали себе собственный мир, который стал для них подлинной реальностью и прибежищем от ежедневной горькой участи – холода, голода и побоев.

«Тора, Мишна и Талмуд – это единственное, что существует, – сказал им как-то отец. – Все остальное – не более чем иллюзия». Их отец был благочестивым человеком. Пожалуй, даже чересчур: он погружался в правоведческие фолианты, вместо того чтобы обеспечивать семью. Матери приходилось ночами подрабатывать швеей, чтобы свести концы с концами. Затем она умерла, и отец Хар-Зиона окончательно ушел с головой в свои занятия, читая целыми днями, бормоча что-то себе под нос; иногда он разражался дикими, безумными криками радости и говорил, что увидел в небесах семисвечник и что не за горами день искупления. В конце концов отца забрали в лечебницу, а Хар-Зиона и его брата поместили в детский дом, где одного упоминания об иудаизме было достаточно, чтобы нарваться на жестокие побои.

Хар-Зион осуждал излишнюю набожность и не желал бы посвятить свою жизнь религии. И все же в глубине души он завидовал тем, кто мог уйти из реального мира и существовать в исключительно религиозной и духовной среде. Увы, это было не для него. Он был человеком действия, поэтому и убежал с братом из приюта в Израиль, где вступил в армию и воевал с арабами; по этой же причине он сидел теперь здесь. Еще в детстве он понял, что одной веры недостаточно, надо действовать – встать и защитить самого себя; во что бы то ни стало следует оставаться верным Торе и в то же время не выпускать оружия из рук.

Проповедь раввина закончилась, и группа разбрелась: женщины начали готовить еду, а мужчины – охранять дом или штудировать Талмуд. Хар-Зион поднялся на крышу и разговаривал по мобильному телефону – один спонсор поздравил его, а затем сообщил, что правительство не преследовало «Воинов Давида» только потому, что организация Хар-Зиона ранее не совершала актов агрессии.

– В такие нелегкие времена, как сейчас, нам надо держаться вместе, Барух, – сказал спонсор Хар-Зиону. – Ведь нас будут травить международные организации Европы и ООН.

– Плевать, – ответил ему Хар-Зион. – Они ничего не сделают. Они ни на что не способны. Они ничтожества.

Он отключил телефон и некоторое время разглядывал вершину горы Скопус и корпуса Еврейского университета; на его глазах автобус с арабами медленно карабкался по крутому откосу дороги Бен Адая, выпуская клубы дыма из выхлопной трубы. Затем Хар-Зион спустился вниз по лестнице на второй этаж, включил свет и закрыл за собой дверь.

Он решил, что они с Ави уедут этой ночью; теперь, когда все успокоилось, они без проблем могут ускользнуть. Так всегда. Сначала надо заняться организационными вопросами и устроить широкую рекламную кампанию; затем – после завоевания – можно передать полномочия кому-то другому.

Он повернул ключ в замочной скважине и, убедившись, что ставни плотно закрыты, начал медленно стягивать с себя одежду. На противоположной стене висело треснутое грязное зеркало; раздевшись, Хар-Зион подошел к нему ближе, разглядывая свое отражение. Ниже шеи его кожа была похожа на красно-розово-коричневую мозаику; она была гладкая как стекло, и на ней не было волос – поверхность тела больше походила на пластик, чем на настоящую кожу. На лице Хар-Зиона появилось выражение удивления, как будто он после тринадцати лет и сотни пластических операций все же не мог поверить, что так выглядит.

Он пострадал из-за взрыва самодельного фугаса на юге Ливана. Сначала военные даже не могли выбраться из своего «хаммера», который перевернулся, и внутри их лизали языки бушующего огня. Хар-Зион, наверное, погиб бы там, если бы не Ави, который ехал в следующей машине, – он подбежал и вытащил его из пламени.

Когда Хар-Зиона эвакуировали, врачи были убеждены, что шансов у него нет. И все же он выжил, цепляясь за жизнь мертвой хваткой, подобно человеку, висящему над пропастью на одних пальцах. Недели, месяцы его терзала мучительная боль; по сравнению с ней любая пытка казалась наслаждением. Она разрывала его на клетки, на атомы, пока ничего не осталось, кроме боли; он стал воплощением боли, дикого, жестокого страдания. Однако он все перенес; он был непоколебимо уверен – Богу нужно, чтобы он жил. Содержанием его жизни теперь стала злоба. Не из-за того, что случилось с ним – хотя и это было ужасно, – а из-за младшего, любимого, брата, сгоревшего в том же «хаммере». Милый храбрый Беньямин!

Как загипнотизированный Хар-Зион смотрел на свое отражение в зеркале: его лицо чудом избежало языков пламени и по цвету кожи разительно отличалось от синевато-багрового калейдоскопа остальных частей тела. Издавая проклятия, Хар-Зион схватил бутылку с бальзамом, которая стояла сзади него на столе, набрал пригоршню жидкости и начал втирать ее в изуродованную кожу рук.

Пять раз в день ему приходилось выполнять этот ритуал. Врачи сказали, что кожа должна быть мягкой, влажной, эластичной. Иначе она обтянет его, как узкая куртка, и порвется от резкого движения. Хар-Зион отказался от активной деятельности и ограничился штабной должностью в военной разведке – нельзя было пропустить ни одной процедуры, он буквально мог разойтись по швам.

Он старательно втирал белую жидкость в плечи, грудь, живот, пенис, свисающий из лоснящегося шрама, образовавшегося на месте паха. «Дети есть? – спросили врачи. Узнав, что нет, мрачно покачали головами: – Теперь уже не будет». Там, внутри, ничего не осталось. Он не мог делать детей. Он потерял не только брата, но и детей. Он потерял потомство, о котором мечтали они с женой. А через три года от рака умерла и Мириам.

Он был теперь совершенно один, как оторванная кора дерева. Его наполняли лишь три чувства: вера, ярость и любовь к родине. Израиль заменил ему семью. Он жил местью за свою страну, местью всем арабам и антисемитам. И жаждал отдать жизнь ради сохранения этой страны.

Хар-Зион закончил втирать бальзам и, отложив флакон, посмотрел на себя в зеркало. «Хоть мое тело и в рубцах, я силен, – подумал он про себя. – Хоть наши тела и в рубцах, мы сильны. Ва’авареча ме варахеча умекалеха. Благословляю тех, кто благословляет вас, и проклинаю проклинающих вас».

Он кивнул и, повернувшись, стал одеваться.

Иерусалим

В голове у Лайлы не укладывалось, насколько случайно погиб отец. Ведь ничего бы, наверное, не произошло, если бы они не поехали отмечать ее день рождения в Иерусалим, если бы вернулись немного раньше, если бы не свернули в лагерь, если бы израильского солдата бросили где-нибудь в другом месте наконец. Впрочем, спасительным могло бы стать всего одно «если»: если бы отец не был таким добрым. Другой на его месте развернул бы машину и поскорее уехал. Но он, он просто не мог не помочь человеку в беде – и поплатился за это жизнью.

В лагерь беженцев Джабалия они въехали поздно ночью – отцу надо было что-то забрать из местной операционной. На обочине дороги в одном из отдаленных районов лагеря лучи автомобильных фар осветили нечто, по форме напоминавшее человеческое тело. Притормозив, они разглядели, что полунагой молодой мужчина лежит без сознания, одежда его изорвана, а лицо изуродовано до такой степени, что сложно определить человеческие черты. Отец остановил машину и подошел к неподвижному телу.

– Жив? – спросила мать.

Отец утвердительно кивнул в ответ.

– Израильтянин?

Снова кивок.

– Господи! – воскликнула мать.

Первая интифада в то время была в самом разгаре. Антиизраильские настроения в арабских странах резко усилились, а сектор Газа после разразившегося в декабре восстания вообще превратился в жерло ада. Когда и почему солдат попал сюда, неясно. Зато очевидно было одно: помогать ему в таких условиях – значило рисковать собственной жизнью; ведь палестинцев, сотрудничавших с израильтянами, ненавидели чуть ли не больше самих евреев.

– Пап, оставь его, – сказала Лайла. – С какой стати мы должны спасать какого-то израильтянина, если они нам никогда не помогают?

– Я врач, Лайла, и не могу оставить человека подыхать в грязи как собаку. Не важно, израильтянин он или нет.

Они уложили полуживого солдата в машину и повезли в операционную, где отец старательно промыл его раны и наложил компрессы. Солдат пришел в сознание и начал брыкаться и истошно орать.

– Возьми его за руку и постарайся успокоить, – попросил Лайлу отец.

Так она впервые дотронулась до израильтянина.

Сделав все, что было в их силах, они завернули солдата в одеяло, уложили обратно в машину и повезли к ближайшему израильскому контрольному пункту. Они едва отъехали от лагерного госпиталя, как два автомобиля вырвались из тьмы и, блокируя их со стороны, вытолкнули машину отца Лайлы на обочину.

– Боже, прошу, помоги нам! – в ужасе шептала мать.

Откуда взялись эти люди, как они узнали – да еще столь быстро – о благородном поступке отца, Лайла так и не выяснила. В ее память впились лишь отрывочные фрагменты той кошмарной сцены: бегающие фигуры с прикрытыми куфиями лицами, треск автоматной очереди, которую сквозь оконное стекло их машины в упор выпустили в израильтянина, и, конечно, отец, выволакиваемый из кабины под дикие крики «Радар! А’мее!» – «Предатель! Коллаборационист!». Мать попыталась помешать убийцам, но они с размаху ударили ее по голове, так что она упала без сознания.

Отца били подло, не давая ему приподняться, с неослабевающим остервенением, словно впав в азарт. Неподалеку выстроилась толпа зевак, и среди них Лайла узнала бывших пациентов отца, но никто не осмелился заступиться. Люди с прикрытыми лицами сцепили доктору наручниками руки за спиной и потащили за пределы лагеря. Лайла, обливаясь слезами и тщетно моля о пощаде, поплелась за ними. Они столкнули отца в яму. Бейсбольная бита, взявшаяся неизвестно откуда, с разлету обрушилась на его затылок; он упал навзничь. Нанеся еще три свирепых удара и сделав из головы отца Лайлы давленый арбуз, убийцы скрылись столь же молниеносно, как и появились. Лайла припала к обезображенному телу отца, гладя вывернутые суставы; ее длинные черные локоны побагровели от крови.

– Нет, нет, папа, папочка! – стонала она под тоскливый вой шакалов, доносившийся издалека.

Лайла ни с кем не говорила об этой ужасной ночи, даже с матерью. На следующий день, сразу после похорон, она взяла ножницы и прядь за прядью состригла свои волосы, оттого что запах крови, которой они пропитались, не исчезал, сколько бы она ни мыла голову. Еще спустя два дня, спешно собравшись, Лайла и мать уехали в Англию и поселились в пригороде Кембриджа, где дедушка и бабушка арендовали сельский домик. Прожив там в тиши и спокойствии четыре года, Лайла объявила матери, что возвращается обратно.

– Ты не в своем уме! – закричала на нее пораженная мать. – После того, что они сделали!..

Так толком ничего и не объяснив, Лайла уехала, сказав напоследок, что хочет начать все заново. В каком-то смысле именно этим она действительно занималась с тех пор.

Луксор

Только войдя в дом, Халифа вспомнил, что сегодня вечером у них гости.

– Они будут с минуты на минуту! – раздраженно выпалила Зенаб вместо приветствия, проносясь с подносом из кухни в гостиную их тесной квартиры. – Где ты был?

– В Карнаке, – хмуро ответил Халифа закуривая. – Дел выше крыши.

Из гостиной раздался звон посуды, и Зенаб снова появилась в прихожей, уже с пустыми руками. Она вытащила сигарету изо рта Халифы, коротко поцеловала его в губы и всунула сигарету обратно. Верхние пуговицы ее хлопчатого халата были расстегнуты, открывая ритмично вздымавшуюся грудь. Эбонитово-черные волосы, аккуратно заплетенные в косу, свисали вдоль спины почти до самой талии.

– Ты великолепно выглядишь, – промолвил Халифа.

– А ты – ужасно, – ехидно парировала комплимент супруга, игриво теребя его за мочку уха. – Иди хоть побрейся, пока мы с Батой все расставим. И не смей будить малыша – я его только что уложила.

Она поцеловала мужа еще раз, теперь в щеку, и убежала в кухню.

– А где Али? – окликнул Халифа ее вдогонку.

– У друга. Да, и не забудь переодеть рубашку, на этой воротник грязный.

Он прошел в ванную, расстегнул рубашку и посмотрел в висевшее над раковиной зеркало. Зенаб была права – вид у него жуткий. Отекшие усталые глаза, осунувшиеся щеки, серая кожа. Халифа выбросил сигарету в форточку, включил холодную воду и, нагнувшись над раковиной, несколько раз промыл лицо, между делом поднимая глаза на свое отражение.

– Что ты затеваешь, а? – вопрошал он своего безмолвного зеркального двойника. – Чего ты хочешь добиться?

Он простоял некоторое время, вглядываясь в заплывшие глаза, как будто пытаясь найти в них ответ на свой вопрос, затем покачал головой, словно различив что-то плохое. Халифа быстро побрился и зашел на минуту в спальню, чтобы побрызгать лицо одеколоном и надеть чистую рубашку. Застегивая последнюю пуговицу и склоняясь над спавшим в люльке малышом Юсуфом, он услышал звонок и последовавшее почти сразу словесное оповещение: «Мы пришли!»

Недовольный голос принадлежал шурину Хосни.

– Что бы ты ни делал в будущем, – прошептал Халифа спящему младенцу, проводя носом по его нежному лбу, – обещай, что никогда не станешь похожим на своего дядю.

– Ну, где вы пропали? – снова послышался ворчливый голос. – Или нам сегодня не откроют?

За дверью раздался хрипловатый смешок – это жена Хосни Сама, старшая сестра Зенаб, рассмеялась над шуткой, которую ее муж выдавал каждый раз, когда дверь не распахивалась перед ними через долю секунды после нажатия звонка.

– Боже, помоги нам, – произнес вполголоса Халифа, направляясь в прихожую встречать гостей.

Кроме Хосни и Самы, на ужин пришли двое друзей Зенаб: Наваль – маленькая, крепко сложенная преподавательница классического арабского из Каирского университета и Тавфик – «машарабия» – «пучеглазый», получивший такое прозвище за неестественно большие зрачки. Гости, а также Халифа с женой разместились за небольшим столом в гостиной, а их дочь Бата разносила еду. Бата сама вызвалась на роль официантки; ей казалось, что так она выглядит взрослее. На девочке был хлопчатый халат, а тугая черная коса ниспадала по спине.

– Должна тебе сказать, Бата, что каждый раз, как я тебя вижу, ты становишься все красивее, – обратилась Сама к девочке, пока та раздавала миски с куриным супом. – А твой халат просто изумителен. Я купила точно такой же для Амы. Триста фунтов отдала, не поверите!

В отличие от Баты дочь Самы и Хосни была низкорослая, пухлая и на редкость инертная. Ее мать пыталась компенсировать эти малоприятные качества, покупая ей более дорогую одежду, чем носила ее кузина.

– Она вылитая ты в ее годы, – улыбаясь, сказала Наваль и посмотрела на Зенаб. – Небось мальчишки все до одного за тобой бегают, признайся, а, Бата?

– Будь я чуток помоложе, я бы тоже за ней бегал, – пошутил Тавфик. – Или даже носился!

Бата робко захихикала и вышла из комнаты.

– Пора бы уже и о муже подумать, – буркнул Хосни, прихлебывая суп.

– Бог с тобой! – воскликнула Зенаб. – Ей всего четырнадцать.

– Чем раньше начинаешь думать о таких серьезных вещах – тем лучше. Планирование – залог успеха. Возьмем, к примеру, пищевое масло. – Хосни работал в маслодельной промышленности и при любом удобном случае переводил разговор на эту тему. – Прежде чем пустить в оборот новый участок подсолнухов в прошлом году, мы одиннадцать месяцев готовились к посеву. В итоге – рост продаж на восемь процентов и награда как лучшим внутренним производителям масла. Без планирования такое было бы невозможно.

Он глотнул еще супа.

– Кроме того, наше ореховое масло просто расхватывают в магазинах!

Все попытались сделать вид, что поражены успехами фирмы Хосни. За супом тем временем последовало главное блюдо вечера: мясо барашка с горошком, рисом и картошкой. Гости заговорили об общих друзьях, затем перешли к недавнему матчу двух каирских футбольных команд – «Замелак» и «Аль-Ахли», от него – к политике. Хосни и Наваль стали спорить о перспективах войны Америки с терроризмом.