Идиот

После долгой паузы она вынула потрепанный листок газетной бумаги с задачами на сложение дробей. Это была домашняя работа, и она ее выполнила. Я поправляла решения карандашом, а она тем временем сидела, уставившись в окно. Верно решены четыре примера из десяти. Я вернула ей листок и объяснила ошибки. Она не смотрела на меня и не подавала никаких признаков того, что я здесь. Я написала ей несколько новых задач, похожих на те, где она сделала ошибки.

– Если хотите, вы можете оставшееся время порешать эти примеры.

Она по-прежнему на меня не смотрела, но через пару минут взяла листок и принялась за сложение дробей. Настал мой черед глядеть в окно. Под скрип этого жуткого карандаша и хлопки жевачки.

Усердно работай, забудь обо всём

Когда Нина вышла из лаборатории, снег и небо уже начали приобретать темно-синий цвет. Вдали сверкали огни «Сибирской искры». Она пошла навстречу им, размышляя, что делать дальше. Вернуться в Москву? Но Москва лишь напомнит ей о том, что она хочет забыть…

Нина постучалась в колхозные ворота. У нее было дело к директору. Она хотела поработать здесь пару недель.

Директор очень обрадовалась.

– Для хороших работников у нас двери всегда открыты, – сказала она.

Нина много работала и не думала почти ни о чем: ни об Иване, ни о физике. Она даже потеряла свой учебник. Ей было всё равно. Ее волновали лишь кроткие олени и лоснящиеся лисы. Какое счастье – усердно работать и обо всём забыть!

Нина подружилась с Иваном Боярским – Иваном-2, как она его называла, – и с его прекрасной женой, украинкой Ксенией. Порой Нина спрашивала себя: «А что если бы Иван-2 не был женат?» Могла бы она тогда влюбиться в него? Удивительно. Почему все Иваны на свете женаты?

Шли недели. Наступил Новый год. Нина, Иван-2, Ксения, директор и все работники пили «Советское» шампанское.

– С Новым годом! – говорили они друг другу.

Однажды темным зимним вечером директор сказала, что к Нине пришли.

– Кто это может быть? – подумала Нина.

У дверей в кабинет стоял Леонид. В руках он держал Нинин учебник по физике.

– Леонид! – сказала Нина. – Как вы меня нашли?

* * *

Светлана спрашивала своего психиатра, когда она поправится? Тот ответил, что это неверная постановка вопроса. Видимо, люди в этом смысле не «поправляются». Тогда Светлана спросила, когда она сможет нормально функционировать, и он ответил, что года через два. Поначалу, говорила она, срок показался ей вечностью, но, поразмыслив, решила, что это не так уж и долго.

– А что значит «нормально функционировать»? – спросила я.

– Это значит быть способной взглянуть в глаза прошлому. Иметь нормальный секс. Не лежать без сна всю ночь в приступах тревоги.

– Хм. Думаешь, большинство людей глядят в глаза прошлому и имеют нормальный секс?

– Да, я так думаю, – сказала она. – В любом случае, даже если их меньшинство, среди них должна быть я. В глубине души у меня есть талант к благополучию. Я это чувствую.

Я кивнула. Мне тоже казалось, что талант к благополучию у нее определенно не отнимешь.

* * *

В студенческой газете мы прочли, что из окна третьего этажа психологического корпуса выпрыгнул раздетый первокурсник. Сугроб смягчил падение, и сейчас он в больнице проходит курс экспозиционной терапии. Газета не называла имени, но уже к обеду все первокурсники знали, что это – Итан из Пеннипакера[15].

У Диккенса, подумала я, оказалось бы, что выпрыгнувший из окна Итан – тот же Итан, который учит Линду. Но поскольку дело происходит в реальной жизни, этот Итан, скорее всего, не тот. Дефицита Итанов определенно не наблюдалось.

Тем не менее после обеда мне позвонил директор программы и попросил заменить обычного учителя Линды, поскольку тот приболел. Я ответила, что у меня занятия. Он стал говорить об обязательствах перед учащимися района, которым, чтобы изменить свою жизнь, приходится идти на жертвы. И мы тоже должны принести свою жертву, должны подать им пример, поскольку в прошлом им уже столько раз приходилось разочаровываться. Все его слова, конечно, имели смысл, но мне всё равно казалось несправедливым, что он на меня орет. Ведь я даже не прыгала из окна.

* * *

Линда трижды спросила меня, что с Итаном.

– Выпрыгнул из окна, – в итоге ответила я. – Но не волнуйся, с ним всё в порядке.

– Из окна? – Она обернулась и посмотрела на окно, словно тоже подумывая о прыжке.

Сегодня проходили вычитание дробей. Почему вычитание всегда труднее дается, чем сложение?

Когда я шла к автобусной остановке, на улице кружилась взвесь ледяного дождя. Автобус оказался не таким набитым, как обычно. Свободных мест не было, но зато имелось достаточно пространства, чтобы вынуть плеер и время от времени глядеть в окно между головами пассажиров. Настроение улучшилось. Порой удивляешься, как сущая мелочь может приободрить тебя или расстроить при прочих равных условиях.

Но тут что-то случилось, и вот – я на полу автобуса, тет-а-тет с чьей-то обувью и моллюском жеваной резинки, свернувшимся в фольге. Рядом – плеер с открытой крышкой и вращающимися роликами. На полу вместе со мной – еще несколько пассажиров и бумажный пакет с апельсинами.

Наш автобус врезался в зад «мерседеса». Водитель «мерседеса» вышел из машины, встал у кабины и принялся орать на водителя шаттла. Наш водитель тоже вышел, чтобы показать, что умеет орать не хуже. Выглянув в окно, я увидела, что мы уже почти на Сентрал-сквер. Я протиснулась вперед, вылезла через водительскую дверь и пошагала к учебным корпусам.

Вскоре ледяной дождь сменился снегом, и всё вокруг сделалось красивым, приобрело новую значимость и новый смысл. Поскольку время ужина уже час как миновало, я в местном магазинчике купила йогурт и плитку шоколада. Все предметы в магазине казались сверхчеткими и ясными – стойка с газировкой, холодильные полки с йогуртом, красный огонек сканера.

На следующий день я позвонила руководителю программы и сказала, что больше не буду вести математику.

– Вы должны помнить, – ответил он, – что не все люди – студенты Гарварда. Вам нужно учиться смотреть на вещи с чужой точки зрения. Представьте, что к вам домой приходит белый привилегированный аристократ моложе вас и говорит: «Вы должны знать это, это и это, и тогда вы сможете стать частью моего общества». Вы что же – сразу доверитесь ему?

Я обдумала его слова.

– Не знаю, – сказала я, – но с общеобразовательной программой покончено. Если вам понадобится преподаватель ESL, дайте знать.

– Налаживание хорошего взаимопонимания требует времени, – сказал он.

– Я вешаю трубку, – сказала я.

Он вздохнул.

– Я свяжусь с вами по поводу ESL.

* * *

Я решила ходить со Светланой на тхэквондо. Сначала мы босиком бегали по кругу. Заброшенные лодыжки и ступни давали о себе знать. За стеклянной стеной зала располагался бассейн, где в тот момент шла тренировка по дайвингу. Как все эти люди поняли, что хотят научиться нырять со скубой?

Вместе со мной в углу стоял парень с зеленым поясом, он демонстрировал первый «туль» – серию танцеподобных движений, которые, по идее, должны защитить тебя в случае нападения. Я не могла понять, как танец может послужить защитой, если, конечно, атакующий сам им не владеет, а если владеет, то зачем ему нападать на тебя именно так?

В конце тренировки все уселись на пол смотреть, как продвинутые ученики будут по очереди разбивать деревянные доски. Доски держали два тренера – один поразительно высокий, а другой – чрезвычайно низкий. Последним вышел самый продвинутый ученик – с коричневым поясом. Высокий тренер решил, что одной доски мало, и взял еще несколько штук. Коричневый пояс ухмыльнулся, выполнил серию декоративных движений и нанес по дереву удар рукой. Ничего не случилось. Он покраснел и нанес второй удар. На третий раз послышался треск. И наконец после четвертого удара на пол посыпались щепки, стук которых сопровождался громкими выкриками поддержки. Лицо парня оставалось красным, он поклонился тренерам и сел обратно на пол.

– Тут еще пара досок, – сказал высокий тренер, обводя внимательным взглядом учеников. – Светлана, ты готова?

Светлана мельком улыбнулась ему робкой улыбкой, какой раньше я у нее никогда не замечала, и встала напротив класса, растирая ноги.

– Сейчас я выполню несколько упражнений ногой, – объявила она. При каждом ударе ее пятка попадала точно в центр доски. Она повторила это же движение еще раз и еще.

– Думаю, Светлана, ты справишься, – приговаривал тренер, пока она своей крепкой розовой пяткой молотила по центру доски.

– Теперь вы всё будете знать о моих обсессивных наклонностях, – сказала Светлана. Она отступила на шаг назад и сделала глубокий вдох. Улыбка исчезла. Ее нога, словно курок, вылетела вперед, и доска развалилась надвое.

* * *

Однажды утром по дороге на лекцию о Бальзаке я вдруг совершенно четко осознала, что этот парень, профессор, не расскажет мне ничего полезного. Несомненно, он знал множество полезных вещей, но не собирался о них говорить; он, скорее, снова поведает нам, что Бальзак изобразил Париж во всеобъемлющих деталях.

Вместо лекции я отправилась в подвал студенческой библиотеки, где хранятся правительственные документы. В других залах ноутбуком пользоваться не разрешали, поскольку остальным студентам мешает стук клавиш. Я открыла файл pinkhotel.doc[16] и начала писать.

В розовой гостинице ничего хорошего не происходило. Дело было в Токио. Одна семья остановилось там на две ночи. Отец семейства, кинорежиссер, собирался снимать документальный фильм о деревенской соловьиной ферме. Соловьиные гнезда использовались в производстве косметического крема. Проведя две ночи в Токио, отец с ассистентом отправились на ферму. Внезапно заболевшая мать не могла выехать из гостиницы, и ей с двумя дочерьми пришлось остаться там. Старшая дочь была влюблена в ассистента. Младшая же вела себя как сущая зараза. Рассказ так и назывался, «Зараза» – как бы аллюзия на «Чуму» Камю. Весьма тяжелый рассказ.

* * *

В недели, оставшиеся до зимних каникул, я совершала одинокие пробежки вдоль реки. Светлана не любила бегать по снегу, да и считала, что в темноте у речки небезопасно. Я же – в термобелье, ударостойких кроссовках и наушниках – чувствовала себя вполне изолированной и защищенной. В поле зрения, словно за стеклом, мелькали пейзажи. По одну сторону дорожки свет натриевых фонарей сверкал в полузамерзшей реке и отражался от низких облаков, а по другую – горящие пары автомобильных фар увеличивались в размерах и проносились мимо.

Однажды около одиннадцати вечера из темноты материализовался велосипед.

– Привет, Соня! – крикнул велосипедист, и только когда он исчез, я поняла, что это – Иван.

Я вернулась домой, из душевой вышла уже после полуночи, но усталости абсолютно не ощущала и чувствовала себя как в два часа дня. Высушив волосы, я вскипятила чайник и погрузила в чашку пакетик «клюквенного чая» из столовой. В комнате играла запись, которую я нашла на полке «Всё за доллар» магазина «Кристис», – скрипичный концерт Хачатуряна, дирижер Арам Хачатурян. Если внимательно прислушаться, то слышно, как кто-то покашливает – не исключено, что сам Арам Хачатурян.

Потом я читала. У Нины в кои-то веки дела налаживались, но мне всё равно не нравилось, что Леонид оказался бывшим Галининым парнем. Зачем вообще в этой истории отвергнутый бойфренд Нининой соперницы? Что это – сюжетная экономия или заявление о мироустройстве: типа, брошенные – как раз друг дружке пара?

В два часа ночи я принялась за уборку, хотя бардак в комнате был не таким уж и страшным. Из мемуаров Олега Кассини, валявшихся у меня под кроватью, я узнала, что он тоже страдал от бессонницы. Однажды ночью, пробудясь от тревожного сна, Кассини услышал, как первые строчки «Ада» Данте «металлически грохочут в подсознании: “Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу”[17]». На этих жутких словах по моим рукам пробежал холод. Я понимала, что речь идет о «кризисе среднего возраста». Но тут возникло ощущение, что мы всегда были и будем в середине нашего жизненного пути – возможно, до самой смерти.

Я проснулась в 9:07. Уставилась на часы, размышляя, что делать – остаться в постели, пойти позавтракать или же с опозданием бежать на русский. Так странно было представить, что все уже там, что в эту самую секунду идет занятие и весь класс – в сборе. 9:09.

Через пару минут порывистый ветер сдувал с ветвей сухие снежинки на мои щеки, еще теплые после подушки. Я опоздала на двадцать минут. В классе сидели только Иван и Борис. Ирина мне обрадовалась – ей не очень нравилось, когда на уроке только парни или только девушки. Она попросила меня встать рядом с Иваном и изложила свою идею: пусть Иван изобразит того Ивана, Нининого.

– Вы в итоге встречаетесь, – сказала она. – В Сибири. Понимаете?

Мы ответили, что понимаем, и встали друг напротив друга.

– Иван, – сказала я. – Ну вот мы и встретились.

– Это так, – сказал он.

Дальше мы стояли молча.

– Иван, – сказала Ирина. – Ты ничего не хочешь рассказать Нине?

– Ну, – произнес он. Посмотрел на пол, потом – на меня. На лбу появились морщины. – У меня есть жена, – произнес он. – И это – не ты.

Я знала, что эта сцена – понарошку, что она – всего лишь текст. Но внутри у меня всё опустилось, дыхание перехватило, а в груди поднялась волна тошноты. Я поняла, что надеялась услышать слова оправдания: может, он шпион или он скрывается от обвинений в преступлении, которого не совершал. Надеялась услышать, что его брак – фиктивный.

Ничего на самом деле не случилось, – уговаривала я себя. Даже в самом рассказе Нина всё время знает, что Иван женат. Это не новость. Ничего не изменилось.

Но даже в конце занятия я еще немного злилась на Ивана – так в реальной жизни сердишься на человека, который сказал тебе что-то дурное во сне. Вопреки обыкновению, я не стала спускаться с ним по лестнице, а пошла к лифту.

* * *

На каникулы я ездила домой в Нью-Джерси. В целом там всё осталось по-прежнему, но кое-что слегка изменилось. Гипсовый ослик сестер Оливери так и стоял под ивой на подъездной дорожке, но стал капельку меньше. Внутри дома царила невообразимая чистота, как на месте преступления. Мать наняла уборщицу. В кухонном шкафу оказался рис басмати, которого там отродясь не бывало. Мать сказала, что после моего отъезда счет за воду сократился на 80 процентов.

На ужин мать пригласила коллег. Для приглашения был какой-то повод. Меню она составила по самой популярной поваренной книге. Мне досталось готовить десерт – малиновый пирог из светлого «ангельского» бисквита с малиново-миндальным соусом. Мне никогда прежде не доводилось готовить «ангельский» бисквит, и я пришла в восторг, когда тесто начало подниматься, но я открыла духовку слишком рано, и поэтому в центре пирога оно осело, подобно гибнущей цивилизации.

Коллеги матери оказались карикатурно-жуткими. Было трудно поверить, что это гематологи: сама мысль о том, что они, по идее, должны улучшать состояние больных, представлялась комичной.

– Пройдет пятнадцать лет, и на отделении останутся лишь унылые лица, – заявила завотделением с галстуком-бабочкой на шее.

Я расхохоталась. Все посмотрели на меня.

– Я просто не ожидала услышать это от вас, – объяснила я. Мать принесла пирог, который к этому моменту сделался совсем плоским.

– Вижу, вы нам приготовили лепешку. Это намек? – спросила одна из гематологов. Материн бойфренд Стив сказал, что это – пирог «Падший ангел». Мы ели его с малиновым соусом. Если представлять, что ешь блин, то очень даже ничего.

Потом мы с матерью смотрели «Звуки музыки». Из-за рекламы он шел больше четырех часов. Мать подпевала Джули Эндрюс: «Ребенком сделала, наверно, я добро». Она сказала, что, скорее всего, тоже сделала добро, но когда ребенком была я, поскольку из меня вышел толк.

А мое внимание привлекла песня монашек: «Решишь ли ты проблему наподобие Марии?» Можно было подумать, будто Мария – это и есть их проблема, что это – эвфемизм.

Мать перечитывала «Анну Каренину». По ее словам, «Каренина» – о том, что на свете есть два типа мужчин – те, которые очень любят женщин (Вронский, Облонский), и те, которые не очень (Лёвин). Вронский поначалу помог Анне повысить самооценку, поскольку очень любил женщин, но при этом ее он любил недостаточно и ей пришлось свести счеты с жизнью. Лёвин же, напротив, казался нелепым, скучным, занудливым, сельское хозяйство ему было важнее Китти, но зато он более надежный партнер, поскольку в глубине души женщин любит не очень сильно. То есть Анна сделала неверный выбор, а Китти – верный. Вот что думала мать по поводу смысла «Анны Карениной».

В Нью-Йорк я добралась поездом и отправилась посмотреть елку в Рокфеллеровском центре – предмет, который, в отличие от ослика сестер Оливери, видели миллионы людей. Потом в Музее современного искусства я разглядывала советские пропагандистские плакаты. На одном изображалась железная дорога под названием Турксиб и какие-то люди тюркской внешности, чьи головы, по всей видимости, переезжал поезд. Мне стало любопытно, у какого из этих двух предметов за всю их историю набралось больше зрителей – у елки или у плаката?

* * *

Итоговые экзамены мы сдавали не до каникул, а после. Все, кто посещал семинары или языковые занятия, должны были приехать в кампус на сессию, начинавшуюся второго января. Мать негодовала и сожалела, что у меня такие короткие каникулы, но мне, пожалуй, хотелось вернуться.

В начале января атмосфера в поезде кардинально отличалась от середины декабря. В декабре там ехало полно студентов: студентов, свернувшихся калачиком в позе зародыша, студентов, сидящих скрестив ноги, на полу, студентов со всеми своими студенческими аксессуарами: спальники, гитары, графические калькуляторы, сэндвичи, состоящие на 99 процентов из латука, «викинговская» «Антология Юнга». Я слушала плеер и читала «Отца Горио». Бывший владелец книжки Брайан Кеннеди методично подчеркивал предложения, которые мне казались самыми бессмысленными и бессвязными во всем тексте. Слава богу, я не влюблена в Брайана Кеннеди и не страдаю манией расшифровки его мыслей.

В январе пассажиры малочисленнее, старше и трезвее. Я подумала о превращении ребенка в старика. Загадка сфинкса. Не такая уж и сложная. В Коннектикуте легкий снежок перешел в снегопад, он быстрыми волнами опускался ниже и ниже, словно веки ночного вахтера. Я отправилась в вагон-ресторан, где окна побольше. Там пахло кофе – запах стремления к осознанности. В одной кабине человек в костюме уплетал слойку. В другой сидели три девушки и занимались.

– Селин, привет! – сказал одна из девушек, и я узнала в них Светлану, Ферн и Валери. Увидев их рядом, я обратила внимание, насколько голова у Светланы больше, чем у ее соседок. Меня вообще удивляло, что одни люди физически крупнее других.

– Обычно я возвращаюсь на шаттле, – сказала Светлана. Под «шаттлом», очевидно, подразумевался самолет. – А сейчас я думаю, что теперь всегда буду ездить поездом, здесь так спокойно, – продолжала она. – Стыдно сказать, но полеты внушают мне ужас, даже если лететь всего час.

Мы побеседовали о предстоящей сессии. У нас со Светланой были занятия по русскому, а у Валери – семинар по физике, у того самого нобелевского лауреата, который заставляет мыть лабораторное оборудование.

– Это так несправедливо, – жизнерадостно говорила Валери. – У брата – целый месяц каникул, а я сразу после Нового года должна ехать назад – поливать кислотой изношенные катоды, потому что профессор жмотится купить новые.

– Он заставляет их пользоваться канцерогенными растворителями, – вставила Светлана.

– Они еще не признаны канцерогенными, – сказала Валери.

Ферн ходила только на лекции и лабораторные и ехала, по ее словам, в основном из-за растений.

– Да мне и не нравится столько времени торчать дома, – добавила она.

На покрытый восьмью дюймами снега Бостон опускались сумерки. Мы совершили ряд оплошностей: сели на метро, а не в такси, и проехали несколько остановок в сторону Брэйнтри вместо Эйлуайф.

– Норт-Квинси, – произнес цифровой голос, и двери отворились в мерцающую темноту.

– Это разве не в другой стороне? – спросила Валери.

Мы выглянули в открытую дверь. Она закрылась.

– Следующая остановка Уоллэстон, – сказал робот.

На Уоллэстоне мы долго не могли найти переход на противоположную платформу. У Светланы, кроме чемодана, были еще две огромные спортивные сумки.

– Не знаю, зачем я тащила всё это с собой, – вздохнула она. Самую тяжелую сумку вверх по лестнице волокли мы с Валери.

Кампус обезлюдел. В столовой была освещена только половина зала, на единственной работающей линии продавали спагетти и консервированные персики. В пустом помещении наши голоса казались чем-то исчезающе маленьким.

В моем блоке царило невероятное спокойствие – казалось, можно услышать, как падает снег. Анжела всё еще гостила у своей семьи, а Ханна из-за снега застряла в Сент-Луисе. Она постоянно писала мне об этом имэйлы – порой в стихах.

Утром начался русский. Иван отсутствовал. Нам велели рассказать о каникулах.

Я пыталась заниматься в общаге, но там было слишком тихо. Стоило поднять глаза, я тут же встречала испытующий взгляд Эйнштейна. «Ну что теперь?» – казалось, говорил он.

В итоге я отправилась в библиотеку и села там на пятом этаже у окна, смотрящего на ресторан «Гонконг», безоконное здание, игравшее огромную роль в воображении Ханны. «Представь – заказать ролл с красным яйцом», – частенько говаривала она. По соседству с «Гонконгом» располагался «Баскин-Роббинс» – абсолютно темный, лишь мерцают лампочки холодильников. Его закрыли еще в начале зимы.

Пятый этаж библиотеки пустовал, и хотя в обычное время пользоваться компьютерами здесь нельзя, я вынула ноутбук и принялась писать о людях в розовой гостинице.

Выглянув в окно, я увидела, что в закрытом «Баскин-Роббинсе» стоят двое в окружении ножек перевернутых стульев на столах. Один из них то ли был невероятно толст, то ли носил огромное пальто.

В два часа ночи библиотека закрылась, и я пошла по свежему снегу домой. Небо расчистилось, показались звезды. Даже от самой близкой звезды свет доходит до твоих глаз уже четырехлетним. Что через четыре года будет со мной? Неопределенное время: где ты? Через четыре года я уже дойду до тебя.

Мне не спалось. Я мысленно считала до пяти утра. В полдевятого пошла на русский. Иван по-прежнему отсутствовал.

Аэропорт открылся, и вернулась Ханна. Она ужасно радовалась. По ее словам, у них дома нужно вести себя очень тихо и всегда ходить в носках из-за белых ковров и душевнобольного старшего брата. Я никогда прежде не задумывалась о домашней жизни Ханны и о том, почему именно она производит столько шума.

Сила связей

Нина стояла в поле с оленями. Вдруг она увидела, как через тундру к ней быстро шагает мужчина.

– Нина? – сказал мужчина.

– Профессор Резников! – воскликнула Нина, узнав своего московского профессора.

– Как я рад! А знаешь, Нина, я думал о тебе! Я, видишь ли, приехал в Новосибирск встретиться с профессором Бажановым. Мы с ним ставим революционный эксперимент вместе с иркутскими учеными, и нам нужен новый ассистент.

– Ассистент? – повторила Нина.

– Нина, я буду откровенен. Слышал, у тебя сейчас некоторые проблемы в личной жизни. Но, надеюсь, ты не бросила физику. Я знаю, что ты талантлива и что из тебя выйдет хороший физик. Будешь нашим ассистентом в Иркутске?

– С удовольствием! – ответила Нина профессору Резникову.

На прощание работники фермы подарили Нине меховую шапку. Нина пообещала писать им письма, а они пообещали отвечать.

Леонид с Ниной поехали в аэропорт. Леонид летел прямо в Иркутск. Нине же сначала нужно было вернуться в Москву, чтобы уладить дела. Ее отец безмерно обрадовался, увидев ее живой и здоровой и узнав, что в Сибири она нашла новую интересную работу. Через неделю Нина улетела в Иркутск.

Нина смотрела в иллюминатор. «Снова Сибирь», – подумала она. Потом стала размышлять о новой жизни, которая там начнется.

* * *

В четверг с утра по дороге на разговорный русский я забрала в магазине пакет со свежеотпечатанными фотографиями розовой гостиницы. Я еще старалась держать пакет приоткрытым, как уже входила в класс. Даже не оглядывая аудиторию, я поняла, что Иван – здесь.

Оказалось, у нас устный экзамен. Там были два профессора, которые пришли нас послушать, и магнитофон. Нас попросили назвать в микрофон имена и фамилии – наши настоящие имена, чтобы они могли ставить баллы.

– Иван Варга, – громко произнес Иван в микрофон и передал его мне. Я раньше не знала его фамилию.

Нам предстояло разыграть начало «Нины в Сибири», вслух объясняя все наши действия и мысли и употребляя как можно больше грамматических конструкций. Я была совершенно не подготовлена, но вдруг ощутила невероятную, беспрецедентную легкость в речи.