Идиот

В самолете Кассини всю дорогу думал о Джеки, ее иероглифической фигуре и сфинксоподобной натуре – и затем начал делать наброски. У больничной койки он показал ей будущие трапециевидные платья, вдохновленные простотой линий древнеегипетского искусства. Шляпка походила на головной убор Нефертити. Никто из дизайнеров прежде не запускал целую линию специально для Джеки. Кассини получил место – эксклюзивный кутюрье Первой леди. Но частицу своей индивидуальности она оставила за собой и продолжала покупать некоторые наряды у Баленсиаги.

* * *

На лингвистике мы узнали о людях, потерявших способность соединять морфемы после того, как их мозг пронзили железными прутьями. Видимо, на свете нашлось по меньшей мере несколько человек, которые выжили с прутьями в мозгу и смогли об этом рассказать, пусть даже и без морфем. Если изучить, куда именно воткнуты прутья и какие именно морфемы утеряны, можно понять, где именно те или иные морфемы хранятся.

Мы узнали, в чем прав был Ноам Хомский и в чем ошибался Б. Ф. Скиннер. Последний переоценивал сходство людей с животными и недооценивал самих животных. Человек не способен понять птичью песню.

Мы узнали, что поскольку язык – это универсальный человеческий инстинкт, неграмотных людей не бывает, даже среди младенцев и чернокожих. Так прямо и говорилось в учебнике: если проанализировать речь младенцев и чернокожих, выяснится, что они следуют грамматическим правилам, но на слишком тонком уровне, ни в какую компьютерную программу не введешь.

Мы узнали о гипотезе Сепира-Уорфа, утверждающей, что наше восприятие действительности зависит от языка, на котором мы говорим. Еще мы узнали, что эта гипотеза неверна. Уорф – его всегда называют «пожарный инспектор» – полагал, что индейцы хопи видят время не так, как мы, поскольку у них нет глагольных времен. По его словам, хопи считают два разных дня не двумя разными сущностями, а одной и той же, имевшей место дважды. Выяснилось, что в отношении хопи он кое в чем заблуждался.

Хомскианцы считали гипотезу Сепира-Уорфа дичайшей клеветой – не просто неверной, а отвратительной и равноценной заявлениям о расовых различиях в ай-кью. Поскольку все языки одинаково сложны и как способ выражения действительности идентичны, различия в грамматике едва ли могут повлечь за собой разницу в мышлении. «Мышление и язык – рас-с-сные вещи», – говорил профессор с легким присвистом, который проявлялся у него только в эмоциональные моменты. Он сказал, что гипотеза Сепира-Уорфа несовместима с синдромом «Вертится на языке». Состояние, когда не можешь вспомнить слово, которое вертится на языке, оказывается, называют синдромом.

В душе я знала, что Уорф прав. Знала, что по-турецки и по-английски я думаю по-разному: и не потому, что мысль и язык – это одно и то же, а потому, что разные языки заставляют тебя думать о разных вещах. В турецком, например, есть суффикс – miş, который добавляешь к глаголу, если говоришь о том, чего не видел своими глазами. Ты всё время заявляешь о степени своей субъективности. Всякий раз, открыв рот, ты держишь это в уме.

У суффикса – miş нет точного английского эквивалента. Его можно перевести как «кажется», «я слышал» или «по всей видимости». У меня он ассоциировался с Дилек, моей двоюродной сестрой по отцовской линии, – миниатюрной, худющей и смуглой Дилек, моей ровесницей, только гораздо меньше ростом. «Ты жаловалась-miş своей матери», – говорила Дилек спокойным четким голосом. «Ты испугалась-miş собаку». «Ты сказала-miş родителям, что если тетя Хюля поедет в Америку, то может остановиться у тебя в гараже». Как только слышишь – miş, сразу понимаешь, что в твое отсутствие тебя склоняли – и не просто тебя, а твое лицемерие, малодушие, твою трусость. Стоит прозвучать – miş, и возникает чувство, будто тебя подловили. Да, я боюсь собак. Да, я жалуюсь матери, и делаю это часто. И суффикс – miş – тоже одна из тех вещей, на которые я жалуюсь. Мать эти жалобы забавляют.

* * *

На русском мы проходили глагол «нравиться» и говорили о том, какого рода фильмы нам нравятся. Я сказала, что люблю документальные. Варвара, похоже, отнеслась к моим словам скептически.

– И они тебе не кажутся скучными?

Я опустила взгляд на стол. Неужели это так заметно?

Иван сказал, что ему нравятся фильмы Феллини. Варвара предложила считать, что ему нравится итальянское кино. Я ничего не знала о Феллини, у меня в мыслях возник образ кота в человеческий рост[9].

В Гарвардском киноархиве шла ретроспектива Феллини, и я решила пойти, тем более что у Гэри в программе Феллини тоже был. Казалось странным, что у Гэри и Ивана – один и тот же любимый режиссер. Гэри нравилась «Сладкая жизнь», а Ивану – «Дорога». На «Сладкой жизни» мне составила компанию Светлана. «У тебя в голове только кухня и спальня!» – кричал Марчелло Мастроянни на свою невесту; он отверг ее материнскую удушливую любовь, предпочитая встречи с гламурными иностранками на званых вечерах. В «Дороге» не было ни званых вечеров, ни гламурных персонажей. Джульетта Мазина любила силача. А силач говорил ей, что она больше похожа на артишок, чем на женщину.

* * *

Светлана брала частные уроки французского у магистрантки Анук. Раз в неделю она писала по-французски эссе о любви, отсылала Анук по емэйлу, а потом они обсуждали его в кафе «Гато Рохо». Светлана часто пересказывала мне эти эссе на совместных пробежках. Ей запросто удавалось бежать и одновременно говорить; казалось, она в состоянии продолжать это бесконечно.

– Сегодня, – рассказывала она, – я писала, что можно влюбить в себя абсолютно кого угодно, стоит лишь сильно захотеть.

– Но это не так, – ответила я.

– Почему?

– Как я могу влюбить в себя зулусского вождя?

– Разумеется, Селин, тебе потребуется географический и лингвистический доступ. – Мы бежали бок о бок по Оксфорд-стрит. Я на пару секунд отстала, чтобы пропустить женщину с коляской. Светлана писала, что любовь – игра, где опыт можно совершенствовать без конца, как во французских романах – неважно, идет ли речь о картах, которые надо правильно разыграть, или о случаях, когда любовь подобна струе, в которую надо уметь влиться.

– То есть ты полагаешь, любовь – это умение верно разыграть карты? – спросила я.

– Тоска, да? Иногда я думаю, что на свете, наверно, два вида любви. Первый, очень редкий вид – это когда она просто существует между определенными людьми естественным образом. В большинстве же случаев любовь надо выстраивать.

Для меня оставалось загадкой, как Светлане удается генерировать столько мнений. При контакте с любой информацией у нее тут же появлялось мнение. В то время как я ходила с одного занятия на другое, читала сотни, тысячи страниц отборных идей, принадлежащих лучшим мыслителям человечества, и со мной ничего такого не происходило. В старших классах у меня имелись мнения по множеству вопросов, но школа – это вроде тюрьмы, где неизменны противостояния и барьеры. Стоит барьерам исчезнуть, как вместе с ними уходит и смысл. Как у Чехова в «Душечке»:

«Она видела кругом себя предметы и понимала всё, что происходило кругом, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. А как это ужасно не иметь никакого мнения! Видишь, например, как стоит бутылка, или идет дождь, или едет мужик на телеге, но для чего эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них смысл, сказать не можешь и даже за тысячу рублей ничего не сказал бы».

* * *

Время от времени в той или иной книжке мне встречалось что-то подобное, и это служило некоторым утешением. Но всё-таки иметь мнение – было бы лучше.

Мы обогнули станцию метро на Портер-сквер. Внизу под нами, по другую сторону сетчатой ограды, в свете розовых фонарей блестели рельсы и влажный гравий. Вывеска «Данкин Донатс» и большие часы. Откуда-то доносился голос попрошайки.

– Ничего, если я задам тебе личный вопрос? – спросила Светлана.

– Ничего.

– Ты сейчас с кем-нибудь встречаешься?

– Нет.

– А кто тот парень, с которым я тебя видела? Понимаешь, о ком я. Твоего роста, шатен, аккуратный, весь такой американский.

– А, Ральф! Мы дружим еще со школы.

– Не смогла понять по вашему языку тела. Сначала мне показалось, что вы – пара, а потом – что нет. Вы уже ходили куда-нибудь вместе или типа того?

– Нет.

– Правда? А почему? Он симпатичный.

– Не знаю, – ответила я. – На самом деле мне кажется, что он гей.

– Почему ты так думаешь?

– Он не на шутку увлечен Джеки Кеннеди.

– Х-м-м. А это любопытно. – Светлана рассказала, что у нее в сербохорватском клубе есть знакомая лесбиянка и что та непрерывно думает о Джеки Кеннеди, Марии Каллас и Мэрилин Монро – насколько они были талантливы, эстетичны, близки к могущественным людям – и несчастны.

* * *

На следующий день мы с Ральфом ужинали, и к нашему столику подошла Светлана.

– Можно присоединиться? Не помешаю?

– Конечно можно, – ответил Ральф.

Она плюхнула свой поднос и принялась рассказывать о дружбе Валери с глухой девушкой по имени Пейшенс из ее класса по физике.

– Не думаю, что она ей как-то особенно нравится, но глухого человека – тем более по имени Пейшенс[10] – нельзя просто взять и проигнорить. А ведь тусоваться с ней – это так выматывает! Да, она умеет читать по губам, но ты должен стоять прямо напротив нее и говорить разборчиво, и при этом постоянно помнить, что нельзя позволять себе покровительственный вид. А некоторых людей она не может понять, и Валери приходится переводить. По телефону от имени Пейшенс тоже звонит Валери, и это ее страшно напрягает. Не знаю, сколько она еще выдержит. А у Ферн на шее сыпь из-за коллоквиума по биохимии. У нее вечно сыпь, но на этот раз больше похоже на крапивницу – вниз по всей спине. И довольно крупная, но я не буду вдаваться в детали за едой. Естественно, к врачу она не идет. Кстати, меня зовут Светлана, а ты, наверно, – Ральф. Нужно пожать руку, но я боюсь, что подцепила у Ферн простуду. Она еще и простыла, но это другая история. Извините, что я столько болтаю. Такое облегчение, когда не нужно париться о чтении по губам.

После ужина мы отправились в киноархив смотреть «Казанову» Феллини. Дорожка была слишком узкой для троих, поэтому я шла рядом с Ральфом, и мы обсуждали Джеки, которая не желала брать в руки мемуары Казановы, поскольку считала его жуликом, но Кассини убедил ее прочесть, и она потом поблагодарила его в очаровательной записке.

Через некоторое время мне стало неловко, что я бросила Светлану одну, и я подождала ее. – Теперь я определенно понимаю, что ты имела в виду, когда говорила, что он, возможно, гей, – сказала Светлана. Мою грудную клетку пронзил ужас. Ощущение, что ты кого-то предал, ничуть не лучше ощущения, что предали тебя. Даже, наоборот, хуже.

– Светлана!

– Что? Да он не слышит, не будь параноиком.

Услышал Ральф ее или нет – по его спине было не определить.

Зачем я говорила о нем со Светланой? Зачем я вообще сказала ей о нем хоть слово? Тут я вдруг подумала, что мне будет стыдно, если даже Ханна узнает, как я порой о ней говорю. А как нам следует говорить о людях?

В «Казанове» чувствовалась некоторая мстительность, словно Феллини завидовал богатому сексу своего героя и старался, чтобы тот выглядел поглупее. Почему так хохотали женщины, я не поняла.

Судьба в Новосибирске

– Извините, вы едете в колхоз «Сибирская искра»? – спросила Нина водителя автобуса. Она была в Новосибирском аэропорту.

– Нет, – ответил водитель. – Вам нужно такси.

– Вы едете в «Сибирскую искру»? – услышала Нина вопрос. Она обернулась и увидела молодого человека с чемоданом. – Я тоже туда еду, – сказал молодой человек. – Поехали вместе.

– Хорошо, – ответила Нина.

В такси Нина вынула письмо Ивана из своего учебника по физике и перечитала его.

– Смотрите, – сказал молодой человек, показывая в окно. – Видите эти огни? Это – центр города, здесь больше миллиона жителей.

– О, – ответила Нина.

Молодой человек посмотрел на нее. – Я вижу, у вас книга по физике. Вы физик?

– Да, я на последнем курсе.

– Я тоже на последнем курсе. Давайте знакомиться. Меня зовут Леонид. Я учусь в Иркутском научном центре.

– Я Нина, – сказала Нина. – Я учусь в Московском государственном университете.

– Боже мой, москвичка! А что вы делаете в Новосибирске?

– Изучаю вопросы физики передвижения оленей, – ответила Нина. Она солгала.

У Леонида был задумчивый вид. Нина молчала.

– Иван Алексеевич Бажанов? – повторила директор «Сибирской искры». – Она посмотрела в большую книгу. – Бажановых здесь нет. Но есть один Боярский, тоже Иван Алексеевич.

– Он давно здесь работает? – спросила Нина.

– Нет, недавно. Всего три недели.

Сердце Нины забилось чаще. Иван исчез ровно три недели назад!

– Мне бы хотелось с ним встретиться, – сказала Нина.

– Вы можете встретиться с ним в пять часов, – пообещала директор. – А сейчас он на опытной ферме.

– А чем занимаются на опытной ферме? – спросила Нина.

– Изучают важные вопросы. Например, чем лучше всего кормить оленей? У каких лис самый теплый мех? К сожалению, посторонним туда вход запрещен.

– Понятно, – сказала Нина.

На самом деле Нине не было понятно. Почему изучение корма для оленей держат в тайне? Может, «опытная ферма» – это в действительности лаборатория ядерной физики? Может, Иван скрывается там под псевдонимом?

* * *

– Я предупреждала, что это случится, – говорила Анжела Ханне, когда я вошла. Обе повернулись и посмотрели на меня.

– Нас обокрали, – сказала Ханна.

Пропала моя куртка, гарвардский шарф Анжелы, одна из Ханниных клетчатых рубашек («моя любимая», сказала она) и все ее носки. Ханна разбирала носки, оставила их на банкетке, и их просто взяли и забрали.

– Я же говорила вам запирать дверь, когда уходите. Я говорила! – сказала Анжела.

– Я вышла в холл на пять минут! И вообще я думала, что ты дома. Откуда мне знать? Даже когда ты дома, то всё равно сидишь там у себя за дверью.

– Всё равно нужно запирать!

Украденная куртка когда-то принадлежала матери, она носила ее много лет, пока не купила себе дубленку. Я нашла эту куртку у нее в шкафу, когда мне было пятнадцать, а потом она увидела меня в ней и подарила. Я любила ее – квадратные плечи, большие пуговицы, легкий аромат духов.

* * *

Мне захотелось немедленно пожаловаться о своей утрате Ральфу, поскольку я знала, что он сможет утешить. Он предложил пройтись по магазинам. Ему всё равно нужно купить рубашки. Мы решили отправиться в универмаг «Файлинс Бейсмент», который считался важной частью бостонской жизни.

Стоя на эскалаторе, ты окидывал взглядом все залы «Файлинс», раскинувшиеся под тобой, словно исторический гобелен. Потом ты туда окунался. Везде, насколько хватало глаз, покупатели – с первобытной враждебностью, которая, казалось, угрожает самим буржуазным ценностям, воплощенным во всех этих шмотках, – старались ухватить кашемировые двойки, вечерние наряды для младенцев, плиссированные летние брюки. Штабель длинного термобелья напоминал груду сердец, выдранных из тел. В груде жадно рылись женщины, периодически кто-нибудь выхватывал предмет, поднимал его, и тот висел в воздухе – дряблый и неприкаянный.

Оказалось, у Ральфа имеются весьма конкретные и подробные мысли о женской одежде. – Если купишь эту штуку, – он показал на что-то вроде жакетки, – станешь носить соломенную сумку.

Я нашла ярко-красную облегающую кожаную куртку с капюшоном, с виду подходящую по размеру и уцененную на 75 процентов, и начала продираться к зеркалу, у которого стояли всего две дамы, всеми средствами старавшиеся занять позицию повыгоднее. Я топталась позади, силясь понять, как смотрюсь в этой куртке. Я не могла решить, хорошо выгляжу или плохо: в одном исследовании говорилось, что большинство девушек и молодых женщин воспринимают себя в зеркале недостоверно. В итоге я остановилась на бесформенном, достающем до лодыжек черном плаще, под которым поместилось бы всё что угодно. Он напомнил мне гоголевскую шинель.

* * *

Неделя выдалась тягостной. Девять часов, например, я провела, дрожа и кутаясь в свой гоголевский плащ, за просмотром девятичасового документального фильма о холокосте. В какой-то момент я решила, что у меня на бедре вскочила шишка, но это оказался мандарин: он вывалился через дырку в кармане и застрял за подкладкой.

Желаю тебе эффективной работы ферментных каналов, отменной регуляции цитокиновой сети и высокого уровня эндорфинов, – писала мать в электронном письме, которое прислала в два часа ночи, чтобы подбодрить перед коллоквиумами.

Будет чрезвычайно великодушно с твоей стороны, если ты позвонишь тете Берне в Измир, она упала и ушибла ногу. За это я получу от нее кучу бонусных очков. Позвони ей после часа дня, но не намного позднее, потому что потом у нее время коктейлей: тогда это потеряет смысл. Мать заканчивала заявку на грант, которую собиралась лично отвезти в Верхний Вест-Сайд, чтобы успеть к сроку. У Анжелы во время коллоквиумов было особое расписание, которое подразумевало громоподобный будильник каждые двадцать минут. Она не ложилась до половины пятого, но даже после этого будильник продолжал включаться, а Анжела не просыпалась. Мне приснилось, что каждой «длительности звона» соответствует своя степень «пробуждения». У слова «пробуждение» в этом сне был какой-то свой смысл.

Непрерывно шел дождь, причем на ветру струи летели горизонтально. Зонтик стал вещью с карикатуры. Библиотеки стали раздавать пластиковые пакеты с надписью «МОКРАЯ КНИГА – НЕ МЕРТВАЯ КНИГА». Считалось, что эти пакеты убедят тебя не выбрасывать промокшие книжки.

* * *

Во всем Париже лишь один наборщик умел расшифровать правки Бальзака на гранках.

* * *

Я написала работу о турецком суффиксе – miş. Из книги по сравнительной лингвистике я узнала, что образуемое им глагольное время называется «неочевидным», или «субъективным», и что подобные структуры существуют еще в эстонском и тибетском языках. Турецкое неочевидное время, – прочла я, – используется в различных формах, связанных с устной передачей текста или слухов: в сказках, в эпосе, в анекдотах – и в сплетнях. Я про себя подтвердила, что так оно и есть, но никогда сознательно не группировала эти формы в одну категорию и не пыталась выделить их общие черты. Выделить эти общие черты – дело весьма нелегкое, несмотря на то, что следовать самому правилу довольно несложно.

Одна из самых распространенных ситуаций, где употребляется турецкое неочевидное время, – говорилось в книге, – это общение с детьми. И это тоже я хорошо помню: «Что, по-твоему, случилось с куклой?» Неочевидное время позволяет говорящему исходить из того, что ребенок живет среди чудес и неведения, в состоянии, где каждая частица знания – это, в сущности, слухи.

Кое-что в – miş мне нравилось: в нем заложена своего рода встроенная неразбериха, он автоматически подразумевает забавное. Но в то же время он – проклятие, ты обречен осознавать, что всё, сказанное тобой, потенциально посягает на чужой опыт, что в твою субъективность вставлена бомба-ловушка и из-за нее твоя правда будет противоречить правде других. Этот суффикс компрометирует и трансформирует всё, что бы ты ни сказал. Какое глагольное время ни используй, он его изменит. И от этого никуда не деться. В жизни невозможно излагать исключительно факты о своих прямых наблюдениях – хоть по-турецки, хоть на любом другом языке. Ты вынужден прибегать к – miş уже в силу своей человеческой природы, в силу того, что ты существуешь во взаимосвязи с другими людьми.

* * *

На День благодарения я ездила к отцу в Нью-Орлеан. Наши отношения теперь стали проще и мягче, чем в прошлые годы. Отчасти я объясняла это тем, что приехала из Бостона, а не из дома матери.

Моя мачеха – тоже турчанка, но чрезвычайно легко приспосабливающаяся к любой среде, – приготовила индутрицу. Мой пятилетний единокровный брат еще не отошел от Хэллоуина. Ни о чем другом говорить он не мог.

– А что если когда тебе скажут «сласти или страсти», ты выберешь страсти, а весь твой дом превратится в воздушный шар и улетит? – спросил он. Мы все задумались.

– Ну что ж, – в итоге сказал отец. – Тогда, полагаю, тебе придется пополнить ряды бездомных.

* * *

Когда я вернулась в Бостон, шел снег. У меня не было ни шапки, ни перчаток. Прошлой зимой я носила перчатки. Куда они делись – неведомо. Но помню, что позапрошлой зимой я носила другие.

На вокзале люди пили кофе и читали газеты. Мне было радостно видеть, что жизнь течет – настоящая жизнь, когда люди работают, не спят, хотят закончить свои дела, ведь именно в этом – смысл кофе. У Пастернака есть стих с похожим настроением: «Не спи, не спи, художник». По-русски он звучит лучше, чем английский перевод «Don’t sleep, don’t sleep artist», поскольку в русском «художник» – три слога, это амфибрахий, как в слове «спагетти» или «аппендикс». «Don’t sleep, don’t sleep, горилла», – звучало в голове, пока я спускалась на эскалаторе в метро.

В это мое возвращение в Бостон город с его специфической атмосферой меня как-то особенно взволновал. По дороге в Кембридж я мысленно переставляла и компоновала названия станций.

Элиот, Холиок, Копли-Сквер,

Симфони, Уоллэстон, Хусак-Пир,

Марблхед, Мэверик, Фенуэй-Парк,

Хэймаркет, Маттапан, Кодмэн-Ярд,

Уандерленд, Провиденс, Бикон-Хилл,

Уотертаун, Резева, Мистик-Молл.

Площадь Гарвард-сквер выглядела по-новому и в то же время знакомо. Мне пришла мысль, что по этой площади сразу видно: конфигурация ее домов и прилегающих улиц кажется хорошо известной и исполненной особого смысла не только мне, но и множеству других людей.

Когда я подошла к общаге, оттуда кого-то выносили на носилках. Этот кто-то оказался Ханной.

– Привет, Селин! – помахала она мне. – Ну разве не смешно?

– Пожалуйста, лежите, – сказал санитар.

– Я упала с лестницы! Представляешь? – Не дожидаясь ответа, она снова легла на спину, и санитары продолжили свой путь к припаркованной «скорой».

Ханна провела ночь в больнице, и я проспала целых четырнадцать часов. На другой день я отправилась в военторг за перчатками. На стеллаже преобладали центральноамериканские варежки с кисточками. Там было несколько пар хороших кожаных перчаток, но слишком маленькие и дорогие для меня. Купив в итоге голубые лыжные рукавицы, я пошла взглянуть на обувь. Я круглый год носила одни и те же мужские кроссовки. Женскую обувь моего двенадцатого размера найти практически невозможно. В магазине обнаружилась пара польских шнурованных ботинок унисекс из материала, с виду напоминающего моченый картон. Эти тяжеленные, с круглыми носками и пластиковыми наборными каблуками, ботинки были, несомненно, самой уродливой обувью, какую мне доводилось видеть, но зато годились по размеру и цене.

На следующий день снова шел снег. На завтраке трое разных людей сделали комплимент моей новой обуви. Словно во сне. На занятиях по русскому мы должны были рассказать, как провели День благодарения. Иван ездил в Канаду.

– У вас изменилась прическа, – сказал Гриша Варваре.

– Да? Я не стриглась.

Он прищурился на нее.

– Думаю, волосы подросли.

Мы прошли несколько неправильных глаголов, которые Варвара «неправильными» не считала. Она сказала, что их неправильность строится на самом деле по определенной модели, хотя в самой этой модели некоторая неправильность всё же имеет место.

После русского я пошла в корпус искусств, разглядывая ботинки и раздумывая, смогу ли я их когда-нибудь потерять, и вдруг услышала голос сзади.

– Соня! – это был Иван, он протягивал мне какой-то мягкий голубой башмак.

Башмак оказался моей новой лыжной рукавицей. – О нет! – сказала я. – Значит, я уже пытаюсь их потерять.

– Пытаешься? То есть это трудная задача?

– На подсознательном уровне я должна это сделать, – объяснила я.

– Ясно, – сказал он. – Прости, что помешал твоему плану.

– Всё нормально. Я потеряю их в следующий раз, когда тебя не будет рядом.

– Но имей в виду, когда ты в следующий раз что-нибудь при мне уронишь, я подбирать не стану.

* * *

Когда прошла первая треть учебного года, я сказала Анжеле с Ханной, что настала пора передавать отдельную спальню новому владельцу. Ханне было лень переносить свои вещи, поэтому комнату заняла я. Понадобилось два дня, чтобы Анжела завершила переезд. Я жалела ее, но не слишком.

* * *

На «Строительстве миров» последним заданием было построить мир. Я решила написать рассказ с иллюстрациями. Во всех своих рассказах того времени я брала за основу ту или иную необычную атмосферу, впечатлившую меня в реальной жизни. Я считала, что в этом и состоит суть писательства: сочинить цепь создающих определенное настроение событий – с чего всё началось и к чему это привело.