Идиот

– Сейчас я должна говорить с отцом Ивана, – сказала я. – Прекрасно. Он меня не любит. И никогда не любил. Я знаю, что он сейчас своим угрюмым голосом произнесет: «Бог его знает». Да, со мной вечно так.

Все рассмеялись. Я поняла, что присутствующие сочувствуют Нине, ее объективным обстоятельствам, столь аномальным и скверным. Внутри мира этого рассказа никто не упоминал или не признавал, что происходящее – аномально, и поэтому читатель склонен принимать всё без вопросов. Но стоит тебе указать на эту аномальность с фактами в руках, как люди в реальном мире сразу распознают ее и начинают смеяться.

Я поймала себя на том, что вспоминаю, как в детском саду воспитатели показывали нам «Дамбо» и как я впервые поняла, что все дети в классе, включая даже главных задир, болеют против мучителей Дамбо. Вновь и вновь они хохотали и аплодировали, когда Дамбо добивался успеха или когда что-то нехорошее случалось с его врагами. Но ведь это же вы, – думала я про себя. Как они могли не видеть? Они не понимали. Эта истина меня поразила, я была ошеломлена. Все считали себя Дамбо.

Я потом неоднократно наблюдала это явление. Даже самые гадкие девчонки – из тех, что организуют тайные клубы для травли других, одетых победнéе, – даже они всегда с восторгом наблюдали триумф Золушки над ее сводными сестрами. Они ликовали, когда принц ее целовал. Они, очевидно, не только считали себя благородными и добродетельными, но еще и хотели любить и быть любимыми. Возможно, в отличие от меня, быть любимыми не всеми подряд. Но с тем самым человеком они были готовы вступить в отношения, основанные на взаимной нежности. Значит, «Дисней» неверно изображал злодеев, поскольку те у него всегда были злыми, очень этим кичились – и никого не любили.

* * *

На «Строительстве миров» мы по очереди представляли построенные нами миры. Хэм принес комплект крошечных свинцовых монстров-гуманоидов и расставил их на столе в некой шахматоподобной конфигурации, отражавшей переломный момент в долгой войне, которую они вели. Каждая порода, или армия, обладала своими особенностями: продолжительность жизни, сверхсилы и слабости. Некоторые умели, словно пауки, выстреливать из ноги паутину. Другие не боялись боли. А третьи вообще на самом деле были растениями. Сверхсила это или слабость – оставалось неясным.

Один из студентов просто скопировал мир «Звездных войн». Сходство со «Звездными войнами» было абсолютным, если не считать древних валлийских имен у персонажей.

Другой студент нарисовал акварельные иллюстрации к рассказу, который написала его подружка. Сам рассказ нам читать не разрешили, поскольку подружка – она жила в Миннесоте – отличалась застенчивостью, но там, видимо, было что-то про полуголую девушку, одиноко жившую на побережье. На одной из акварелей с подписью «Если бы вы могли забрать меня с собой» изображалась коленопреклоненная девушка на песке, разглядывающая каких-то птиц. На другой она привязывала к рукам пальмовые листья («Они похожи на перья»). На третьей ее тело лежало у подножия утеса.

Американские китайцы-близнецы Кевин и Сэнди, которые посещали подготовительные медицинские курсы, принесли по серии мрачных экспрессионистских гравюр на дереве. У Кевина это были иллюстрации к роману «Наоборот», в том числе – вид снизу с инкрустированной драгоценностями черепашкой, ползущей мимо камина и отбрасывающей огромную тень на восточный ковер.

У Сэнди на всех гравюрах изображались церкви.

– В чем здесь сюжет, где здесь мир? – спросил Гэри. Сэнди ответил, что все эти церкви – в Венгрии. Это – сюжет и их мир. Гэри сказал, что одного факта про Венгрию для нарратива будет маловато. Что это – вообще не нарратив. Сэнди ответил, что нарратив он добавит к следующему занятию.

Руби, широкоплечая полукитаянка из Арканзаса, сняла видео под названием «Перемываем косточки». Начинается оно с того, что Руби на кухне держит в руке крупную кость из папье-маше. «Папочка, я нашла косточку. С кем мы еще ее перемоем, как не с тобой?» – медленно произнесла она. У нее было удивительное лицо – приунывшие неулыбчивые губы и асимметричная челка.

В следующем кадре плохо сфокусированный низенький азиат в желтой рубахе стоял у какого-то здания. Он вроде бы улыбался и качал головой.

«Это вильчатая кость? – спрашивала Руби. – Может, я покажу ее врачу? Или палеонтологу?»

Позднее Руби объяснила, что этот ролик о том, как она злится на отца.

– Понимаете, в идеальном мире, – сказала она, – отец сел бы в самолет и реально занялся бы чем-нибудь, что для меня важно. Но он, разумеется, слишком большой урод. В общем, я однажды нашла вот этого старика на Сентрал-сквер, он довольно похож на отца. Друга, который помогал мне снимать, рядом не оказалось, так что эту часть я делала сама. Сначала меня бесило, что чувак не хотел ничего говорить. Я заплатила ему десять баксов, чтобы он прочел строчки, которые я дала, а он просто стоял, качал головой и улыбался. Но потом я поняла, что это неплохо символизирует мои отношения с отцом, и фильм только выиграет.

* * *

Мы с Ральфом собирались вместе поужинать. Я пришла в столовую раньше и остановилась у компьютерного терминала. Меня ждало новое письмо. В нем говорилось, что все скидываются по два доллара на торт к чьему-то дню рождения. Еще оставалось время, и я нажала на клавишу С, чтобы создать новое сообщение, а потом в адресной строке набрала Varga – просто посмотреть, что произойдет. Волшебным образом там появился электронный адрес и полное имя: Ivan Varga. Это был Иван.

Поразмыслив пару секунд, я принялась писать.

Иван!

Когда ты получишь это письмо, я буду уже в Сибири. Бросаю колледж, поскольку вопросы артикуляционной фонетики меня больше не волнуют. Жить и работать буду в Новосибирске, в колхозе «Сибирская искра». Знаю, что ты поймешь меня и что так будет лучше. Я никогда тебя не забуду.

Твоя Селин (Соня)* * *

Мы со Светланой планировали вместе пойти на тхэквондо, но на встречу она не явилась. Я было решила тоже не ходить, но это означало бы, что я туда хожу только из-за Светланы, а не из чистого, бескорыстного интереса к тхэквондо. Я понимала, что это неправильно – заниматься какими-то вещами лишь из-за того, что ими занимается другой человек. «Другой человек» не должен служить мотивом.

Бóльшая половина студентов еще не вернулась с каникул. Я была единственной из новичков. Пока остальные занимались своими тулями с тренером-коротышкой, другой тренер, Уильям, повел меня в боковую комнату учить ударам ногой.

– Большинство людей считают, что круговой удар – в колене, – объяснял Уильям, – а на самом деле он – в бедре.

– Нужно, чтобы ты сосредоточилась на своем бедре, – сказал он. Я пообещала постараться. Но когда комната такая маленькая, а его тело – такое большое, и белая форма почти не скрывает длинные, тяжелые, покрытые темными волосами руки и ноги, трудно сосредоточиться на чем бы то ни было. Он выбросил вперед, в сторону мешка, свою огромную голую ногу, и я почувствовала, что мне бы лучше отвести взгляд, но в то же время приходилось быть внимательной, ведь он искренне хотел научить меня круговому удару.

– Главная ось – в бедре, – сказал он. Своими движениями он как бы корректировал положение моего бедра, но меня не касался. В этом заключается философия тхэквондо: максимальная энергия, но никакого контакта. – Ты должна представить, будто стоишь на единичной окружности, на единице, – продолжал он. – Твое бедро – это синус, а колено – косинус. Косинус на единице стабилен, как и твое колено. Косинус не сдвинуть даже при желании – разве что дикими способами, о которых мы и думать не будем, а то покалечишься. А вот стоит совсем капельку изменить синус, и ты уже летишь по этой окружности. Понимаешь, о чем я?

* * *

После занятий я отправилась к Светлане. Она сидела на полу с лихорадочным румянцем на щеках, а на коленях – бежевый дисковый телефон.

– Ты уже слышала? – сказала она, поднимая заплаканные глаза. – Умер Иосиф Бродский.

Это известие застало ее утром, но подсознание Светланы уже успело внедрить его в сновидения – после обеда она прилегла вздремнуть. Ей приснилось, будто они с Бродским и еще какими-то людьми сидят, скрестив ноги, у фонтана рядом с Научным центром и передают из ладони в ладонь кукурузные зерна. Послышался тихий звенящий звук, небо стало цветом как пепел. Фонтан иссяк. Они принялись молиться о дожде. Небо потемнело, но гроза не шла – вместо нее началось затмение.

Я подняла книжку, лежавшую на полу обложкой вниз, – сборник «К Урании» на русском языке. Открыла ее наугад. Мне было знакомо примерно одно слово на строчку: «здесь», «твой», «наверное».

Вернувшись в свою комнату, я села за стол проверить почту. Увидела в папке с входящими имя Ивана, вздрогнула и вдруг поняла, что весь день ждала этого письма. В строчке «тема» значилось Сибирь. Я перечитала письмо несколько раз. Его смысл оставался неясным. Отдельные слова и даже предложения были вроде бы понятны, но составленные вместе они казались написанными на другом языке.

Дорогая Селин, Соня, мне снился странный сон, – начиналось письмо. Сон был про реку Енисей. Теперь я знаю, что ты – там. Знаю, что ты изменишь мне с бывшим парнем моей будущей девушки. Но я всё прощу. Не будь тебя, я не нашел бы Барбару, идеальную механическую преподавательницу.

Иван просил меня пересказать сюжет фильма «До свидания, лето», 15-серийного сериала, снятого на Би-Би-Си для изучающих начальный русский. Мы должны были смотреть его весь семестр, и нас могли спросить о нем на экзамене. Если ты мне его перескажешь, я прощу тебе Сибирь, 150 лет турецкой оккупации венгров и даже отвратительные книги, которые мне пришлось читать в школе о том времени.

Я никогда не слышала об оккупации Венгрии османами. В детстве мне говорили, что турки и венгры – родственные народы, что гунны – тоже тюрки, что оба эти народа мигрировали на запад с Алтая и что говорили они на схожих языках. У меня был дядя Аттила, обычное турецкое имя. Но в Ивановом мире наши предки враждовали.

От этого ощущения близости и в то же время отдаленности кружилась голова. Всё, что он говорил, пришло откуда-то совершенно извне. Я никогда не смогла бы всё это сочинить или угадать. Он рассказал мне сон. Он написал: знаю, что ты изменишь мне. Но пообещал всё простить, даже дважды. Я ничего против него не совершала, но от мысли о том, что всё же что-то совершила или совершу, захватывало дух. Мне захотелось сразу ответить, но он медлил с ответом целый день, так что и я подожду по меньшей мере столько же.

* * *

По пути в раздевалку мы со Светланой шли через тренажерный зал.

– Я обмолвилась Уильяму о том, как ты обалдела от его бесед по тригонометрии, – говорила она. – Этого больше не повторится.

Я почувствовала, что меня предали, но потом поняла, что у Светланы, наверное, к Уильяму слабость. В этот момент я увидела у одного из тренажеров Ивана, который тянул за прикрепленный к шнуру железный стержень. На другой стороне блока плавно ползала вверх-вниз стопка грузов. Поднявшись, Иван отпустил стержень, и грузы с приглушенным лязгом рухнули. Низкое подвальное помещение не давало ему встать в полный рост. Он повернулся, но увидел ли нас? – я не была уверена. Пока я раздумывала, поздороваться или нет, мы уже подошли к раздевалке.

* * *

Дорогой Иван, набирала я в компьютере. Проснувшись в Сибири, я почувствовала, как сильно тоскую по дому. Я думала, за день тоска пройдет. Но она не прошла. Я написала, что уехала из Сибири и вернулась домой. В душе мне казалось, что больше ничего не будет, что я поднимусь на эскалаторе и увижу лишь снег. Но вместо этого я обнаружила кирпичные стены, Бальзака, замороженный йогурт, альвеолярные фрикативные звуки – словно никуда не уезжала. Я чувствовала потребность рассказать ему о том, что меня окружают и подавляют вещи, чей смысл сомнителен или неведом и чьи масштабы никак не соотносятся с моими.

Я принялась за пересказ фильма «До свидания, лето». Это была длинная история, и по ходу письма мне пришло в голову, что я теряю некий политический капитал. Я удалила всё написанное и вместо этого набрала: Пересказать сюжет я, разумеется, могу. Теперь он должен снова попросить.

* * *

Перед экзаменом мы со Светланой встретились на завтраке.

– У тебя вид, будто кто-то умер, – сказала она.

– Плохо спала, – ответила я.

– Только не говори, что нервничаешь, – сказала Светлана.

– Когда я начинаю волноваться, – вставил парень по имени Бен, – мне нравится думать о Китае. Там живет чуть не два миллиарда людей, и никому из них даже в голову не приходит париться по поводу вещей, которые тебе кажутся очень важными.

Я допустила, что эта мысль может придать бодрости.

Светлана любила приходить всюду заранее, и в экзаменационный класс – залитый солнцем зал с длинными дубовыми скамьями – мы вошли в числе первых. Я примостилась на краю одной из скамей, а Светлана села впереди и повернулась ко мне. Мы беседовали о том, стоит ли Светлане поехать на церемонию памяти Бродского в колледже Маунт-Холиок. Вдруг она умолкла, уставившись на что-то позади меня.

– Соня, – сказал Иван. – Ну что, расскажешь мне этот бибисишный фильм?

Я изложила ему сюжет, начиная с того момента, когда Ольга забыла учебник у Виктора в такси. Гам в зале усиливался, Иван подошел ближе и наклонился ко мне. Вскоре он уже сидел у моих ног, хмурясь и для равновесия держась за спинку моей скамьи.

Когда в зале появился проктор, я как раз дошла до той части, где они оба вступили в брак, каждый со своей парой.

– Этим всё и кончается, – сказала я.

– Ты мой спаситель, – ответил Иван, глядя мне в глаза, и затем отправился искать себе место.

– Кто это? – спросила Светлана.

– Иван, помнишь? Мы же все были в одном классе.

– Совсем его не помню. Не понимаю, как я могла забыть такого парня. А почему он сам не мог посмотреть этот фильм?

– Полагаю, был занят.

– У него, наверное, очень богатая внутренняя жизнь, – сказала Светлана. Я рассмеялась. Но она оставалась серьезной. – А ты не замечаешь за ним ничего странного? То, как он смотрит, – словно пытается заглянуть тебе внутрь. Никогда не бывает не по себе? Мне сделалось неуютно.

А мне не сделалось.

* * *

Иван прислал имейл с темой Ленин. Он писал, что русские собираются убрать Ленина из мавзолея на Красной площади. Ивану будет его немного не хватать. Ленин всегда был рядом – «Ленин фотографией на белой стене», эти стихи они читали в учебнике четвертого класса, но им ничего не рассказывали о том, почему Маяковский свел счеты с жизнью.

После 1990 года все ленинские памятники в Будапеште собрали и вывезли в парк за чертой города. Из них вышло очень милое сообщество, «даже прелестнее, чем коммунизм, как его себе представляли». Ленин приветствовал Ленина напротив другого Ленина, за которым бежал пролетарий по прозвищу «гардеробный памятник» из-за знамени в его руках (ВЫ ЗАБЫЛИ СВОЙ СВИТЕР, СЭР!). Стоявший сзади гигантский улыбающийся Ленин был еще в начале восьмидесятых испорчен вандалами. ХВАТИТ, ИЛЬИЧ, КОНЧАЙ УЛЫБАТЬСЯ. МЫ БОЛЬШЕ НЕ ТУРКИ. ЧЕГО НАМ БОЯТЬСЯ? – написали они. По-венгерски рифма удачнее.

Еще один ленинский памятник, подарок от советского народа, получил повреждения, пока ехал поездом из Москвы. Его отвалившуюся макушку так и не нашли. Венгерские скульпторы в спешке вырезали ему из лучшего мрамора кепку. На пышной церемонии открытия все увидели, что у Ленина – две кепки: одна на голове, а другая – в руке.

Я читала и перечитывала это письмо. Мне было не вполне ясно, зачем Иван его написал, но он потратил на него время и, видимо, хотел произвести впечатление. У меня не шли из головы эти Ленины в парке, собранные в конфигурации, которую никто нарочно не придумывал, но которая каким-то образом являла собой подлинное воплощение коммунизма. Стиль письма был хоть и игривым, но в то же время серьезным. О самоубийстве Маяковского он писал всерьез.

Распорядок сна у меня совершенно пошел вразнос. Казалось, я постоянно думаю о чем-то не о том. Каждую ночь я ложилась около полуночи, закрывала глаза, и в голову начинали лезть всякие путаные мысли, я снова включала свет и читала до четырех.

Чтобы лучше понять Ивана, я прочла «Книгу смеха и забвения»[18]. В первой же главе пересказывался анекдот об абсурдности в коммунистическом правлении, где тоже фигурировал головной убор. Судя по всему, коммунисты удалили с фотографии какого-то деятеля, но забыли убрать его шапку. Об этой шапке я размышляла часами. Я знала, она как-то связана с кепкой на венгерском ленинском памятнике. Но как? Она просто была, и всё – эта лишняя кепка.

* * *

Мы со Светланой посмотрели в киноархиве «Три песни о Ленине»[19]. В третьей песне Ленин умер. Вся заключительная часть изображала только плачущих людей – людей старше, моложе, детей; русских, татар, среднеазиатов; на заводах, в полях, на похоронах. Там была склейка, где с мертвого Ленина, лежащего в гробу, план переходит на Ленина, улыбающегося солнцу, чтобы показать весь контраст между смертью и жизнью. Раньше мне никогда не приходило в голову, как много людей в самом деле любили Ленина – любили по-настоящему, испытывали подлинное чувство.

Светлана рассказала, что когда она ходила в первый класс, школьники на игровой площадке изводили друг друга вопросом: «Ты кого больше любишь, товарища Тито или маму?»

* * *

В последний день на «Строительстве миров» Гэри помогал нам расположить завершенные проекты в выставочной галерее.

Сэнди, чьи венгерские церкви нуждались в дополнительном нарративе, принес шесть новых гравюр таких же венгерских церквей, но на этот раз на ступеньках перед входом стояли свиньи. Он пояснил, что свиньи сбежали с соседней фермы.

Гэри разложил на столе все оттиски, а потом некоторые перевернул, чтобы показать, насколько по-иному выглядят оставшиеся картинки в зависимости от их числа и от того, какие именно остались. Они и в самом деле стали смотреться совсем иначе. То, что Гэри хоть в чем-то оказался настоящим мастером, несколько воодушевляло. Мы коллективно выбрали четыре картинки, которые лучше всего подходили друг другу. По отдельности они не были лучшими, но в них чувствовалось напряжение. Одна без свиней, три другие – со свиньями. Затем мы стали думать, как их удачнее развесить. Испробовали разные конфигурации. Оказалось, манипуляциям и изменениям поддается все. Телестойка Руби выгоднее всего смотрелась рядом с фальшивой энциклопедией, изготовленной одним студентом-программистом. Венгерские церкви выигрывали, если их расположить в ряд, в то время как иллюстрациям к «Наоборот» больше шел шахматный порядок.

Из моих двенадцати фотографий розовой гостиницы класс выбрал шесть. Было забавно увидеть, какие именно картинки им не приглянулись. На одном фото в другом конце холла стоял человек с чемоданом. Все единодушно невзлюбили и его самого, и чемодан. Зато картинки с Ханной и вообще без людей имели успех. Мы развесили фотографии в ряд, а распечатку рассказа я положила на стойку под ними. Для текста я выбрала размер шрифта десять пунктов, чтобы, с одной стороны, сэкономить бумагу, а с другой – отвадить читателей от рассказа, который, как мне казалось, их мало заинтересует. Я пребывала в глубоком убеждении, что неплохо пишу и что я в некотором роде уже писатель, и неважно, написала ли я хоть один текст, который хоть кому-то захочется прочесть, и создам ли я хоть что-нибудь в принципе.

* * *

Когда Ханна увидела, сколько страниц в распечатке, да еще и таким мелким шрифтом, она долго не могла прийти в себя. Она была уверена, что во всем университете не сыщется человека, способного писать столь длинные и подробные истории, и стала склонять меня к участию в студенческом литературном конкурсе.

– Ты не забыла подать заявку? – спросила она на другой день.

– Я не нашла этот корпус, – ответила я.

Ханна знала карту кампуса наизусть и провела меня к деревянному домику, где была редакция нашего литературного журнала. Она проследила, чтобы я оставила там распечатку с моим именем и телефоном на отдельном листе.

* * *

Экзамены кончились. Настало время забыть про фонетические символы, русские глаголы и сюжеты романов прошлого века. На несколько свободных дней, оставшихся до начала нового семестра, к Светлане приехала мать. Она ночевала у Светланы в спальне, а Светлана гостила пока у меня – в общей комнате она жить не могла, поскольку Ферн выращивала какое-то нежное растение, требующее яркого освещения даже ночью.

Мать Светланы пригласила нас обеих пообедать во французско-камбоджийском ресторане.

– Селин, это Саша, моя мама, – сказала Светлана. – Мама, это Селин, моя подруга.

Светланина мать пристально на меня посмотрела.

– Дорогая, – произнесла она резким голосом, – у тебя разве нет другого пальто?

Я была в гоголевском плаще из «Файлинс». Когда я поведала про украденную куртку, Светланина мать приобрела ошарашенный вид.

– Украли? Боже мой! Светлана, у тебя же есть какая-нибудь старая куртка, которую ты могла бы отдать Селин. Может, та лиловая лыжная? Она висит дома. Я могу выслать по почте.

– Мама, той куртке уже два года. И рукава у нее коротки даже мне. Селин она не подойдет.

– Да, это так, Селин крупнее. Жаль.

– Мне нравится пальто Селин, – сказала Светлана.

– О, мне тоже, не поймите меня неправильно, оно… элегантное. Может, даже слишком элегантное – пожалуй, слегка смешное. Но, разумеется, ты должна его носить, пока не купишь что-нибудь другое. Нельзя же замерзнуть насмерть.

На стол принесли глиняный горшочек, из которого что-то гневливо плевалось кокосовым молоком. Мать Светланы предалась воспоминанием о любимом празднике своего детства. – Мы ходили на… как это по-английски? Где покойники. А, кладбище, кладбище. Турецкое кладбище. Мы плясали на их могилах. Играл оркестр – ну, небольшой, пять или шесть музыкантов, много цветов, а все девочки – в красивых шелковых платьях. Красные, желтые, белые платья, все разных цветов. Это был прекрасный праздник.

– Мама, – сказала Светлана, – это неподходящая история для моих турецких друзей.

– Не глупи. Это милый, невинный праздник – танцы и цветы. Селин не обидится. Турки были могущественным, достойным противником.

– Как сербы в Боснии? – спросила Светлана.

– Причем здесь это вообще?

– Странно, что ты говоришь о турках. Можно подумать, быть сербом сегодня – это круче всего.

– Нет никакой разницы – быть сербом или еще кем-то. Я не устраиваю этнических чисток. Лично я желаю боснийцам только добра. И туркам тоже. Я просто поделилась воспоминаниями из своего счастливого детства, к чему эти вечные политические споры? Хватит быть серьезными. – Она резко повернулась ко мне. – Ты не эпилируешь брови воском? Или ты наверняка пользуешься пинцетом. Нет? Они у тебя такой интересной формы. И не скажешь, что от природы. Разумеется, тебе не нужно ничего делать с бровями. Вот только тут слегка подправить, но это не критично. Не то, что Светлана, которая вообще ничего не желает делать со своими бровями, и из-за них у нее сердитый вид.

– Это потому, что я сердита. И брови здесь ни при чем.

– Да, знаю, дорогая, ты всё время так говоришь. Но из-за них ты как бы глядишь исподлобья, словно угрюмый мальчишка. Ты могла бы стать куда привлекательнее. Как ты думаешь, Селин?

Я понимала, о чем речь, она имела в виду выражение, которое появляется у Светланы, если смотреть на нее под определенным углом, когда она опускает взгляд, и этот ее вид был мне дорог.

– Мне нравятся брови Светланы, – сказала я.

– Ах! – вздохнула она. – Вы, девочки, еще такие молоденькие.

– Я не чувствую себя молоденькой, – сказала Светлана. – Сегодня я постарела на тысячу лет. Селин, ты даже представить не можешь, какой был сегодня утомительный день. Мы с семи утра бесконечно спорим о том, как Саша просрала мое детство.

– Да нет, дорогая, мы не спорили, ведь я же полностью с тобой согласна. Я была чудовищем. Монстром. Но что толку зацикливаться на этом сегодня? Какая разница? Сейчас мы можем идти дальше. Разве я неправа?

Светлана ничего не ответила, но было чуть ли не слышно, как она закипает, словно кокосовое молоко в горшочке.

– Ты получилась великолепной, – сказала я и опустила ладонь на ее руку. – Ты просто взгляни на себя!

– Без толку! – воскликнула Светланина мать, постукивая кольцом по столу. – Даже будь она и впрямь чудовищем, нам просто пришлось бы иметь дело с тем, что есть. А спорить – без толку.

Весна

В первый день семестра мы проходили неправильные русские существительные: они внешне похожи на существительные женского рода, но при склонении требуют мужских окончаний. Это были хорошие слова: календарь, словарь, портфель, медведь. Иван опоздал и сел прямо позади меня. В его физическом присутствии с трудом верилось, что это он писал мне все те письма.