Когда ещё не столь ярко сверкала Венера

Ей вдруг представилось, насколько же глупо и нелепо должна выглядеть со стороны она сама. Заглянула, как в зеркало, в чёрное стекло, и уродливым отражением ответило кривое зеркало: впалой дугой спина, выгнута грудь и выпячен живот, под неестественным углом склонилась над сидениями фигура в нарушение всех физических законов равновесия и тяготения. К ней прижались, и её прижали – и всё это раскачивается туда-сюда.

Станция. Остановка. Оживают людские глаза. Приходят в движение тела. Открываются рты, и возбуждённый гомон покрывает механические звуки. Кажется, не осталось ни одного тела в вагоне, которое не переместили бы или не подвинули. Каждого потеснили и к каждому обратились. Двери смыкаются ударом до станции – следующая. Толчок. И закачался вагон. В такт толчкам заколыхались прилипшие друг к другу человеческие тела.

Её скучающий взгляд выхватывает в отражении чёрного стекла, за которым мелькают огоньки, всякое хоть сколько-нибудь живое движение на унылом покачивающемся фоне застывшего мгновения.

Сзади к икрам, грозя порвать застёжками колготки, некий мужичонка прижимает то ли портфель, то ли сумку – и она, как угорь, изворачивается. Наступает кому-то на ногу – её бранят, и она извиняется, сама не зная почему, перед отражением, не глядя на плюгавого ворчуна…

Из угла, с сидения, похотливые буравчики сухих беспокойных глаз елозят, не моргая, по всему её телу. Не столько видит, сколько ощущает. Этому-то чего ещё надо?! Тоже мне нашёл место и время! И снова подкатил к горлу отчаянный ком тошноты ли, тоски ли…

Ей тут же почему-то припоминается обритая голова с кряжистыми приплюснутыми ушами и зернистой коричневой родинкой на темечке, даже явственно ощущается всё тот же пряный запах одеколона. А ведь тот – в самом деле! – позвонит-таки сегодня вечером. Как пить дать. Впрочем, он может позвонить и завтра или даже без звонка постучит в дверь после полудня: пришёл-де мириться и вот те на, мол, маленький скромный подарочек – флакончик французских духов, а ещё бутылочка шампанского, конфеты и одна красная роза… пригласит в ресторан пообедать, а потом заявит, что немного выпил и ему нельзя за руль… и не выгонишь, и не отвадишь…

В сердцах она набрасывается на плюгавого с портфелем, того самого, что за спиной у неё: сам, мол, не толкайся, вертишься тут прямо как угорь – все колготки небось в затяжках от твоего дурацкого портфеля… Оказывается, он не плюгавый, и даже вполне симпатичный, если глядеть в лицо, а не на отражение в кривом чёрном стекле с бликами. Он с изумлением заглядывает ей в лицо и показывает свои ладони: какой-такой портфель? Она смерила его надменным холодным взглядом и отвернулась к стеклу, за которым насмешливо мелькали огоньки.

Нет, подумалось ей, вот когда она, наконец-то, выйдет на пенсию, её в такой час никаким калачом не заманишь под землю…

Станция. Осторожно, двери открываются. Всё опять пришло в движение – и потоком её чуть было не вынесло из вагона.

Слава богу, почти доехала. Следующая станция – её.

19.20. Он открыл ключом наружную дверь квартиры, где последние годы хозяйничал сам (сосед появлялся редко, а если и объявлялся, то долго не задерживался), затем открыл ключом дверь своей собственной комнаты и позвал, включая свет:

– Андрю-юша?!

Навстречу, щурясь на свет жёлто-зелёными глазами, лениво выступал пушистый серый кот.

– А где Людмила? – спросил он, вешая на вешалку пальто, шляпу и зонт.

Взял кота на руки, подошёл к клетке.

– Привет, Боливарушка. – Держась розовыми лапками за прутья клетки, белый хомяк уставился на хозяина красными горошинками глаз. – А ты не знаешь, где прячется Людмила?

Он пустил, погладив, кота с рук на пол и сказал:

– Ну, давай, Андрюша, давай – показывай, где Людмила. Играть в прятки будем после ужина.

Он встал на четвереньки и полез сначала под гардероб, потом под диван – кот всё время рядом – и оттуда под письменный стол. Наконец выпрямился с черепахой Людмилой на руках.

– Ну вот, мои дорогие, все мы в сборе. Планы на сегодня такие. Ужин. Заодно посмотрим, что по телевизору. В восемь часов, как обычно, «Спокойной ночи, малыши», – и на ночь, конечно же, почитаем. Сегодня пришёл как раз свежий номер журнала… Так, а кто у нас дежурный по кухне? Ну да, ленивцы, кто ж иной, говорите, как не я! То-то глаза прячете, нос воротите.

19.30. Открыв дверь своей уютной однокомнатной квартиры, она вдруг поняла, что восемь часов стояния за кульманом на ногах не так изматывают, как час с хвостиком пути в автобусе, метро и пешком по улице – через магазин. Ах, да. Ещё лифт на четырнадцатый этаж.

Ноги гудели, ломило тело – мнится температура. Может, грипп? Хорошо бы. Увы.

Она включила телевизор, села в кресло, вытянув отёкшие ноги, и закурила: вещали что-то о консервах, которые производят где-то в Молдавии, и до неё никак не доходило, то ли хвалят, то ли дела с консервами обстоят отнюдь не важно. Однако ж всё, что она вывела для себя из этих пяти минут, проведённых с сигаретой у телевизора, так это то, что она голодна и смертельно уставшая. Хотелось спокойно посидеть-покурить, ещё лучше бы с чашечкой кофе и рюмочкой коньяка, да на полный желудок. Не к плите же идти?! Кого ради… Но в животе посасывало, и, выключив телевизор, она пошла-таки на кухню – чертыхаясь почём зря.

19.49. Коту – колбаски варёной, черепахе – яблочко, хомяку – зёрнышек. Себе стакан крепкого чаю с сахаром и лимоном да бутерброд. Оставшихся сил едва хватило на то, чтобы включить телевизор и дотащиться до кресла напротив. Отчего-то сегодня опустились у него руки, исчезли всякие желания, и даже мысль пребывала в таком состоянии, когда человек обычно говорит, что в то время он не думал ни о чём, а само время остановило свой бег.

19.50. Съела дюжину пельменей. Заварила в турке кофе. Устроилась в кресле напротив телевизора – с книгой в руках. Не читалось, хотя ещё вчера ей так нравилась, вернее, была понятна та, что мечется по жизни. Она и сама бы тоже пометалась всласть, если б только характер позволил. Увы…

Поискала на полочке под журнальным столиком газету с программой – не нашла… Махнула рукой: вставать лень…

Звякнул телефон – она резко, неуклюже подхватилась и зацепила коленкой за угол журнального столика. Чашка с кофе опрокинулась: кофе струйками стекает на пол, а чашка волчком кружится в кофейной лужице и прямо на её глазах этак медленно-медленно и неотвратимо смещается к самому краю журнального столика. Она накрыла её ладошкой, но чашка предательски выскользнула из-под руки – ударилась об пол, целой и невредимой подскочила и, лишь вторично коснувшись паркета, тут же рассыпалась на мелкие кусочки-осколочки.

Заунывно причитает телефон: если не снять трубку, то сначала как бы невзначай, а не получив внятного ответа, дотошно и въедливо тот будет допытываться, что за такие неотложные дела заняли весь её пятничный вечер. Врать она не станет. Приличия ради, потерпит малость да и пошлёт, огрызнувшись, куда подальше. Он уймётся на чуток, быть может, подожмёт губы и скорчит в ответ обиженную гримасу. И что с того? Ни проку. Через день, глядишь, опять проходу нет: извинения, упрёки, даже угрозы. Чуть смягчившись, начнёшь потакать, и он уж на пороге, с цветком розы и шампанским. Неделю форточку не затворяй – дух лаванды все равно не выветрится.

Телефон трезвонит, не умолкая ни на минуту. В телевизоре, заикаясь, Хрюша что-то доказывает Степашке, и снисходительно улыбается тётя Таня.

Она на корточках: собирает осколки. Телефон надрывается – не охрипнет.

Чашка была старая, со щербинкой, но слёзы текли по её щекам. Сначала скупо, потом – ручьями…

20.14. Сидя в кресле напротив телевизора, он задумчиво помешивает ложечкой остывающий чай в гранёном стакане – и часто-часто моргает, как будто бы в такт позвякивающей ложечке о стенки стакана, что в свою очередь отбивает слоги: спят-уста-лые-и-груш-ки… На столе в блюдце надкушенный бутерброд.

Черепаха уползла под кровать. Кот прижался к ноге и мурлычет. Белый хомяк прутья клетки не теребит, он вперился своими красными бусинками в его сухие, покрасневшие глаза и безразлично пожёвывает.

Ни каплей влаги, ни слезинкой, чтобы смягчить резь в усталых умных глазах, не наполнило набрякшие веки.

20.15. Спят-уста-лые-и-груш-ки… и она рыдает – горько рыдает, как ревела очень давно, в далёком детстве, когда случалось у неё горькое-прегорькое горе. Тогда только мягкий, плюшевый Капка и мог утешить. Но ведь сейчас у неё нет совершенно никакого горя?! Быть может, потому она и плачет, – плачет так: просто каприз, просто очень хочется поплакать…

24.00. Рано или поздно, но опять приходит ночь – гаснут окна, съедаются краски. Это только мерещится, будто ночь выплёскивает на землю кромешную тьму, укутавшись в которую, можно укрыться от ненастий и обрести надежду дожить до безоблачной утренней зореньки; это только мнится, будто тихая ночь успокаивает, примиряет, убаюкивает, – беспомощного и одинокого она бросает в объятия приторной лжи или горького-прегорького горя. На бесконечную думу просится мрачная, зловещая мысль: ничего, ведь совершенно ничего не изменится, ежели вдруг осиротеет белый свет всего только на одну живую истерзанную душу, как никто и не заметит потухшую в небе звёздочку. Спасительна, впрочем, эта холодная мысль: ничего не изменится, – а то бы, пожалуй, и не жалко было б бестолковой душонки…

Безмерная. Беспросветная. Безутешная. С отчаянием спорит надежда. Сон как смерть при жизни. Мучительным обмороком дарит беспамятства отдохновение.

00.00. И снится скованный льдами заснеженный зимник. Река вынесет на своём хребте всё, что способно двигаться по ней, преодолевая сугробы. Под зимним покровом в холодных водах едва теплится жизнь. Придёт весна, и распаляющиеся лучи вскроют ледяные оковы, ещё вчера казавшиеся вечными и незыблемыми. Выйдет из себя мутным половодьем да оближет заливные луга, унося в солёное, как слеза, море бытия весь накопившийся сор прочь из пойменных берегов. Очнётся, наконец, от бурного веселья и, вернувшись в привычное русло, с чувством выполненного долга неторопливо и величаво понесёт по равнине тихие воды.

Несколько часов без сознания, и дай бог обновятся мысли и чувства. Вся былая горечь вдруг покажется обыкновенным капризом, пустым и вздорным.

Не умрёт тот, кому не дано было быть рождённым. Не суждено умереть – не суждено познать, что на самом деле есть то, что зовётся жизнью. Без лжи не бывает правды, а без горя не распознаешь счастья своего.

IV. Капка

Волосы не станут дыбом разве у плешивых.

А. Герцен. Скуки ради

Хмурый, зябкий, мокрый майский вечер. Что осень, что зима, что весна – всё одно. Время застыло и не радует; в улыбке не растягиваются губы, и глаза не озаряются воодушевлённым взглядом.

Попыхиваю папироской, мятой и сырой. Табак дрянной, с привкусом тряпки и пыли. Но курю челночком одну за другой. До тошноты. И не могу остановиться.

Сомнения гложут, и я с тоской поглядываю на золочёные квадратные часы на руке. Не мои. И настолько старые, что много старше моих убегающих в прошлое лет. Швейцарская марка Омега. Как сказал часовых дел мастер, уже едва ли не антиквариат. Я совершенно случайно наткнулся на них между подлокотником и сидением дивана. С недоумением разглядывал и долго ломал голову, откуда бы им взяться там. Завалились, должно быть. Но чьи?! Когда?!

А потом вдруг осенило: порой случается, что не в то ложе кладёшь на ночь свои косточки передохнуть, как и говоришь отнюдь не то, что хотел бы сказать. Все предметы и явления одинаково нам открыты, да вот каждый по-своему и видит, и слышит, и чувствует, и осознаёт. Дороги общи, но каждый выбирает свою, а чаще идёт туда, куда глаза глядят. Так рождается воззрение, своя правда – упавшая тень от реальной действительности. Ничего удивительного. Наша природа та же, да не та, хотя вроде как устроена по образу и подобию.

В окне его комнаты по-прежнему темно… внезапно – яркий свет. Движение за незашторенными окнами.

Я поднимаюсь по лестнице на этаж к двери квартиры, куда, не спросясь ни у разума, ни у души, ноги сами привели меня, и медлю, пытаясь, отдышавшись, умерить биение сердца. Я не знаю, чего жду от встречи.

Жму на кнопку звонка и представляю: вот дверь опять отворяет престранный тип неопределённого возраста. В сумраке, в проёме, посверкивают отражением коридорной лампочки линзы очков, за которыми различим едва ли не безумный взгляд. Венчиком обрамляют лысину всклокоченные волосы, если таким образом можно описать торчащие в разные стороны редкие волосинки.

– Вам кого? – подозрительно спросит тип.

– Могу я видеть… – только начну объяснять.

А он, не дослушав:

– Нет, не можете. Никого здесь нет.

– А когда…

– Не знаю.

– Извините, я…

– Мне некогда с вами болтать. До свидания!

И дверь захлопнется перед самым носом.

Я опять нажму на кнопку звонка, и дверь приоткроется узкой щелью, из которой услышу скрипучий недовольный голос:

– Я же русским языком сказал вам. Здесь никого нет. Я ничего не знаю…

И захлопнется наглухо перед самым носом.

Дверь открыл не престранный тип, а дородная, цветущая женщина. Пёстрый халат. Смуглое лицо, с которого как будто бы летний загар только-только начал сходить. Ямочки играют на щеках. Большие, слегка раскосые карие глаза с немым удивлением взирают на меня. На ногах изношенные домашние тапочки размеров на несколько больше, и рядом, у ног её, трётся пушистый серый кот с изумрудными глазами.

Я объясняю, что пришёл к её соседу.

– Проходите, – приглашает она в дом, предлагая раздеться в прихожей, и проводит в комнату. Грудной приятный голос не предрасположен к шёпоту. – Чашечку горячего чаю, да? Чёрного, а может быть, с лимоном или с молоком?

Меня потрясывает от озноба. Никак, подумалось отчего-то с завистью, в жилах у неё струятся ручейки тёплой южной крови. Как будто принадлежность к южному племени может согревать и даже теплом лучиться вовне.

– На улице, – оправдываюсь, – такое бр-р-р, что… неловко, но не откажусь, наверное.

И улыбаюсь смущённо, разведя руки в стороны.

– Да уж, – говорит она. – А у нас абрикосы давно отцвели, – сказала и, оставив меня одного в комнате – на попечение, поди ж ты, серого кота, сама ушла на кухню.

Слышу, кран шумит и бьётся вода о днище чайника. Я оглядываюсь с удивлением по сторонам: свежая побелка на потолке, и окна крашены, и новые обои на стенах. Что-то, чувствую, здесь не так. И волнение усиливается.

Звонок в наружную дверь – слышно, как проворачивается ключ в замке и позвякивает цепочка. Кот побежал встречать.

– У нас, Коля, гость, – своим громким грудным голосом говорит кому-то женщина. – Дожидается тебя в моей комнате.

Ой, как неловко! Неужели просчитался с квартирой?!

Дверь комнаты открывается и на пороге тот самый – лысый и в очках. Опять тёзка, стало быть. Приветливо улыбается. Вглядывается и, точно, узнаёт. Я пытаюсь объяснить – про часы, которые, как мне кажется, потерял его сосед, телевизионных дел мастер, у меня в доме, когда остался на ночлег.

– Мастер? Никогда не знал, что он ещё и мастер. Неважно, впрочем. Он съехал. Давно уж будет, как съехал. Ещё Боливарушка наш был жив и здрав. В его бывшую комнату моя супруга заселилась. Здесь отныне она хозяйкой обитает. Только-только, сами видите, ремонт закончили. И где сосед теперь, я не знаю. Очень, очень сложный обмен был. Не двойной и даже не тройной. Ну, знаете, наверное, как у этих, у маклеров, бывает. Чёрт ногу сломит! Я так признателен соседу за подарок судьбы! Чудная женщина. Просто сокровище. А часы действительно его. Дорогие, сразу видать. Я узнаю их на вашей руке, хотя и не помню… Его комната, кстати говоря, хранила много всяких забавных безделушек. А вообще, так я так вам скажу: сосед не больно жаловал вниманием сию обитель.

– Наверное. Он ведь не только вам сосед, но и мне соседом тоже был, пока с женой не развёлся, – уточнил я обстоятельства, отдавая должное его разговорчивости, вызванной, очевидно, прекрасным расположением духа: в минуту уложился, обстоятельно объясняя положение вещей.

– Развёлся, говорите? Ай-яй-яй! – Покачал он головой. – А я думал – наоборот, съехался. Ещё подумал: зря. Случись чего не так, потеряет мужик комнату.

– С тех пор, кстати, я его и разыскиваю. Безуспешно. Как сквозь землю провалился.

– Вот как бывает! А я, наоборот, женился. Если где-то убудет, то в другом месте обязательно прибудет. Равновесие, так сказать, счастья и любви в природе.

– А когда он съехал, не подскажете? Как искать-то?

– Последний раз я видел соседа… э-э… очень хороший, между прочим, был человек ваш друг… – Я почувствовал на себе его пронизывающий взгляд. – Это вы прошлый раз приходили, ведь так?

– Я, – признаюсь.

Его проницательный взгляд за поблёскивающими линзами очков становится едва ли не подозрительным.

– Вы часом не родственники? Братья, да?

– Нет. Не братья, вообще не родственники. И даже не друзья.

– А похожи. Странно, до чего похожи – и лицом, и статью… и жесты, и манера говорить… Так встреть после долгой разлуки, можно и перепутать.

– У моей сестры, – говорит хозяйка, входя в комнату с подносом в руках, – в доме кошка с собакой живут. Так кошка вся в неё, а собака, смех да и только, на её мужика смахивает так, что без слёз не взглянешь, – сказала и сама рассмеялась.

Я пожал плечами и усмехнулся: что тут ответишь?

Всё ясно, думаю, делать в этом доме мне больше нечего. Пытаюсь извиниться за причинённые неудобства и ретироваться, задав напоследок ещё пару вопросов.

– Без чашечки горячего чаю, – говорит гостеприимная хозяйка, как будто угадав потайные намерения, – я вас в такую непогодицу ни за что не отпущу. Чай у меня свой, домашний.

– Да-а, – соглашается хозяин, – чай всем чаям чай! Не чай, а красный бархат. Ручной сборки. Домашний. Не отведаете – обидите.

И она, к моему преогромному смущению, суетится, собирая на стол.

– Когда, дай бог памяти, это было? Ну, Капка пропал. Вот тогда вы и приходили. Тут такая кутерьма! Такая кутерьма! О каком гостеприимстве могла идти речь?! Было не до вас. Приношу свои глубочайшие извинения.

– Муж с работы, усталый и голодный, так что и вы с нами будьте любезны повечерять. Не отказывайтесь.

– Да как-то неудобно…

– Ну а если неудобно, так я вам подушечку на стульчик подложу, чтоб помягче и удобней было, – смеётся в ответ хозяйка.

Сказать мне нечего, да и хозяин на раздумья времени не оставляет, охотно отвечая на повисший в воздухе вопрос:

– Когда, спрашиваете, я видел соседа в последний раз? Давненько это было. Много воды с тех пор утекло. Осенью ещё, что ли? В самом конце. Уезжая, он книги здесь оставил. Вот и пришёл забрать, а тут такая кутерьма, что не до него! Капка пропал. А он, как теперь я понимаю, заходил проститься. Нехорошо вышло – ни до свидания, ни спасибо. А мне, по его милости, ведь кусочек счастья привалил…

Кажется, во взгляде у него колючка завелась, глаз хитринкой посверкивает, и, в замешательстве, я спрашиваю, приглядываясь к рассказчику:

– Капка – это кто?

– По правде сказать, сам не знаю, – отвечает он, возвращая мне взгляд, полный недоумения. – Но очень, очень наслышан!

И в глазах у него промелькнуло нечто шальное, полоумное, почти как тогда, когда впервые увидел этот особенный взгляд в проёме негостеприимно приоткрытой двери.

– Он просто отзывался на Капку. Кто или что этот Капка и почему именно Капка, этого я вам определённо не скажу. Выше моего понимания. Ясно, пожалуй, только одно: когда Любовь Ильиничне, то бишь Любочке, от роду исполнилось семь месяцев, она внятно провозгласила: «Капка!» Самое первое слово – раньше, чем «мама» или «папа». Это с её слов, так что сам не могу наверняка утверждать. В жизни, как теперь я понимаю, навидалась она всякого, но влюблена была в своего Капку до безумия. Потому, видать, и мужик нормальный не заводился в её берлоге. И чем больше рассказывала, чем подробнее узнавал о нём, тем всё менее и менее понимал.

Вот, к примеру, Любовь Ильинична утверждает, будто был в её жизни такой невероятный случай: предложил ей руку и сердце один уже немолодой итальянский миллионер. Охнув от изумления, она была польщена, тем не менее попросила времени на раздумья. Отсрочила недельку, а как пришла в себя – спрашивает: замуж за вас или за ваши миллионы? Ну, разумеется, за меня! Ну а раз за вас, так ведь сами знаете, что я, конечно, с большим уважением к вам, симпатизирую и всё такое прочее, но, увы, не люблю, так что уж простите за отказ – глупому сердцу не прикажешь. Огорчился, понятно, миллионер, но до самого отъезда на родину ухаживал за ней, дарил дорогие подарки, а под конец и вовсе раскис: согласен-де, выходи-ка замуж за все мои миллионы, я же, дескать, себе новые лиры наживу. Нет, отвечает Любовь Ильинична, не могу я так, иначе уважение потеряю и к вам, и к себе, а как жить-то тогда – разом без любви и без уважения?!

Молодец девка, – одобрил Капка её непростое по нашим временам решение, – а миллионы-де скоро самим некуда будет складывать, то бишь, как я понял, все мы станем такими же, как и итальяшка, миллионерами. Ну не чудной же этот, прости господи, Капка, не так ли, да?! Не от мира сего. Лично я не прочь был бы помиллионерствовать, а вот Любовь Ильинична отказалась. Может, и в самом деле ухажёр был препротивный субъект? Ей виднее.

Короче говоря, преклонился, ручку облобызал и не солоно хлебавши убрался восвояси её итальянский миллионер, но, по-видимому, храня-таки в душе восторг пред этой божественной женщиной, ещё долго письма слал, полные мольбы и тоски.

Он водворился в свою солнечную Италию – Любовь Ильиничну тотчас препроводили в отделение. Поговорили по душам, между прочим допрос учинив, малость постращали да и отпустили. Там люди с пониманием, солидные и неглупые. Раз говорит, что родилась здесь и здесь же косточки схоронит, стало быть – правду сказывает. Такими вещами не шутят.

В общем и целом обошлось, но вскоре повадился к ней некий капиташка в штатском. Придёт в дом, развалится в кресле и разговаривает вслух как будто сам с собой – толком не поймёшь, к чему клонит. Рассказывает всякие глупые истории, в том числе и про тех изменщиц, которые старухами возвращаются к жизни из мест весьма отдалённых. Если вообще возвращаются. То ли грозит, то ли в самом деле шутит, то ли склоняет к чему. Всё обиняками. Подумай, говорит, до утра, а чтоб я-де не марал попусту чистые бланки, сама приходи ко мне, без повестки, с открытым сердцем и душой, – побеседуем по-дружески, чистосердечно. Такими предложениями, дескать, не пробрасываются.

Ни жива, ни мертва от подобного участия в своей судьбе, Любовь Ильинична кликнула Капку и пожаловалась ему на свою долю горькую, а тот ей – пустяки, мол, не горюй. Ну-ка, плюнь ему в лицо! И давай тут Капка изображать того, что вознамерился пощупать-пощипать её – ну, плюй, плюй в лицо уроду! Любовь Ильинична рассмеялась сквозь слёзы и послушно плюнула. Тогда Капка ухватил одной рукой за волосы оплёванную голову подлеца да как саданёт другой ему под глаз – и мячиком поскакала голова по комнате, ударяясь о потолок, о пол, о стены, об углы мебели… Пока Любовь Ильинична в ладоши хлопала, голова плясала по комнате, не минуя ни единого выступа, – с четверть часа, никак не меньше.

Поутру Любовь Ильинична послушно явилась в кабинет. Принимает какой-то другой, тоже в штатском, – стеснительный, вежливый. Извините, говорит, гражданка, ошибочка с вами вышла, так что идите с миром на все четыре стороны и зла прошу не держать: работа у нас такая, непростая. Она и пошла, куда велели, но только-только оказалась на свежем воздухе, вздохнула вольно, как вдруг жёлтый бобик с синей полосой останавливается и выходит из него тот, подлец капиташка, – словно измочаленный. Трудно узнать. Мельком глянул на неё, дёрнул синюшной головой, да и втянул её в плечи, как будто испугался, что ненароком потеряет, – опрометью в служебную дверь.

С тех пор больше не тревожили.

Но вот честно признайтесь мне, какой, прости господи, олух поверит подобным россказням, пусть и мило, наивно поведанным?! Я слушал, кивал головой и соглашался, но, конечно, не верил, как не верил и в то, что если не считать отца с матерью, то отродясь у неё никого роднее не было. Ну да ладно! Раз говорит, что не было, стало быть, не было. Нехорошо обижать сироту.

Другое дело, когда Любовь Ильинична утверждает, будто в её однокомнатной квартире без прописки и теперь ещё обитает самое близкое и родное ей создание – какой-то Капка, которого никто никогда не видел. Что он? Кто он? То ли любовник – то ли приживала. Выдумки! Должно быть, просто причуда у неё такая, каприз. Супруга моя, однако ж, всерьёз убеждена, что Капка – наш домовой. Пойми после этого женщин. Блажь бабья, и только! Ну да не беда. Раз им так хочется, так пусть хоть домовой, хоть сам чёрт рогатый будет, – мне-то какое дело?! Главное, чтобы через мою обитель не шлялись всякие там нехристи.