Когда ещё не столь ярко сверкала Венера

– А помнишь, здесь, под веткой синей ели, мы ворковали до утра?

Плачут ивы, и плачут берёзы. Фонтаны спят. Росой вспотели клумбы.

Вдруг какой-то странный, чуждый шум, и привкус пыли, тревожный запах гари… Что-то здесь уже не так, как сберегла навеки память.

– Вон там, укрывшись от любопытных вежд в сени рябин курчавых, мы мечтали быть…

Пройдёт твой век – наступит миг печальный. Отлетит душа, облегчившись от бремени изношенной плоти да неловких конопатых наростов бытия, – вознесётся в бездонную лазурь, оставляя всю суету-маяту вне первых и последних проблесков сознания. Круг спирали замкнётся через промежуток, равный земной юдоли.

– А теперь ступай за мной. Пора на алтарь печали пожертвовать горькую слезу. Я покажу тебе твою могилу.

Бредёшь за ней, и каждый уголок вопиёт вослед: «Ты помнишь?!» – Зачем спрашивать, если сам знаешь ответ: – «Не спеши! Туда, где нас уж нет, всегда успеешь».

Говорят, что все дороги ведут к церкви. О нет!!! Все дороги ведут – к кладбищу и заканчиваются тупиком под именем могила.

Покосившаяся оградка. Серый гранитный валун над могильной плитой с латунной табличкой. Имя мало что скажет постороннему взгляду. Дата начала и дата конца пути. Что и как между ними пролегло в кладбищенской книге не записано. Жил-был некий человек… и всё, нет его. Но высечена строка в граните: «В смерти видишь лучше то, что в жизни было…». И узнаваемый профиль вырублен в камне твёрдой рукой как будто на века. Глаза глядят на мир с холодного гранита – живым глазам навстречу.

Если человек в своё разумное бытие входит без страха и покидает его с чувством удовлетворения от того, как в этих временных пределах – в котле с варевом, именуемом жизнь, – бурлили страсти, извивался разум и щемила душа, только тогда те, кто близко знал безвозвратно ушедшего, смогут с полным правом сказать: «Мы знали его. Он прожил свою жизнь так, как сам того хотел. А потому он – счастлив там!»

Легко, даже беззаботно об этом думать, особенно когда кажется далёким тот час, когда костлявая рука ухватит тебя за шкирку, встряхнёт, выбивая жизненные силы, и потянет за собой во мрак небытия, когда нет необходимости в агонии цепляться слабеющими, немеющими пальцами за край лазурного одеяла, покрывающего со всей нежностью и благосклонностью ложе бытия.

Я стоял над своей могилой в минуте молчания и скорби. Изжогой мучила совесть за то, что сделал, и за то, чего не делал. Нет тому и быть не может успокоения, разве что в полном забвении.

По тихим улочкам вечерним бризом гуляет-метёт ветерок. Удаляющийся цокот её частых мелких каблучков растворяется эхом вдали.

Кажется, минуло несколько мгновений, в действительности же провал промелькнул от восхода и до самого заката: за спиной полыхают зарницы. Вот-вот уж ляжет наземь тень от ночи. Ещё сияют златом купола. Ложатся спать в пруду кувшинки, смежая лепестками жёлтые глаза. И лилий белые бельма устало тают в темноте. И лес шумит, и роща плачет. Грачи ложатся спать. Лягушки песнь свою заводят. И только ветер неустанно воет – как если б мать в тоске о сыне исплакать до слепоты могла глаза: «Кто из нас, из смертных, знает свой финал?!»

Вечерняя зоренька встаёт и гаснет в темноте, теряясь в россыпях далёких звёзд.

Где-то бьют часы двенадцать раз, считая пушек стражу на валу.

Над головой – чёрное небо, усеянное звёздами. Ночь обнимает, умеряя тоску и покой даря до рассвета.

Вдоль реки, по асфальтной ленте, убегающей прочь из родных чужих краёв, мчалась машина, унося странника в неведомую даль, где всё ещё, быть может, жизнь теплится и бьётся в надежде о хладное стекло бытия. И только огоньки ещё долго тлели, отражаясь в потемневших от тоски глазах – догорали угольки в ночи при воспоминании о вечной разлуке.

До самого восхода, пока не вспыхнет на горизонте утренняя зоренька, глядела в зеркальце ему вослед очей очаровательных пучина темнее янтаря.

Конец