bannerbanner
Когда ещё не столь ярко сверкала Венера
Когда ещё не столь ярко сверкала Венераполная версия

Полная версия

Когда ещё не столь ярко сверкала Венера

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
13 из 33

– Почему про моего?! – недоумевает Шурочка.

– Ладно, не придирайся к словам. Расскажу – так ахнешь!

– Тише, ты, тише, – зашикала Шурочка. – Мы не дома.

Он отмахнулся от неё, как от назойливой мухи, что жужжит и жужжит над ухом:

– Пусть себе слышат! Мне скрывать нечего.

Шурочка, пока он рассказывал, ещё не раз шикала, оглядывалась по сторонам и даже вставала, чтобы выглянуть в коридор да поплотнее притворить дверь в лабораторию.

– Данилова действительно бросила жена. Они разводятся. Но Надежде твоей всё равно ничего хорошего не светит. Дело в том, как мне сегодня рассказали, это была его четвёртая жена… Да что ты всё шикаешь на меня, как гусыня, ей богу?! Плевать я хотел, кто там подслушивает меня за дверью или за стенкой! Ладно, ладно, не дуйся. Извини, это так, просто с языка сорвалось… Так вот. Данилов сам распинался тут. Ну, после скандала со свекровью твоей Надежды.

– Почему опять моей?

– Ну, не моей же?! Да ты лучше слушай, не перебивай. Короче говоря, Данилов говорит, что он уже давно не мальчик, чтоб шляться по углам со всякими. Сойдётся, дескать, с женщиной, распишутся они и живут, как люди, семьёй, пока не надоест. Потом разбегаются по своим углам. И никаких претензий друг к другу. Детей нет – и с разводом проблем нет. Всё чин чином. Так что Данилов – это ещё тот гусь! А Надежде твоей, я так скажу, ещё и повезло, может быть, что ничего не светит…

– Так я ж о том и говорю тебе. Всё у них с Даниловым! Всё!!!

– А я о чём толкую, ты думаешь?!

– Надежда вся в слезах. Свекровь её ещё вчера прознала, да и накапала сыну. Не знаю, как уж там она дома выкручивалась, но здесь, на работе, держалась перед всеми молодцом, пока сегодня Данилов Колька сам не пожаловал к ней в бухгалтерию с разговором.

– Это, значит, вскоре после скандала, когда он её свекровь жабой противной обозвал?

– Нет, видать, позже, перед самым обедом. Пришёл и сказал: язык надо держать за зубами. Не на базаре, мол. Либо замуж выходишь за меня – либо разбежались. И баста! Любовь кончилась. Знать, мол, ничего не знаю и слыхом не слыхал. Так и скажи этой жабе. А ежели ещё раз заявится – с лестницы спущу.

– Вниз? Это куда же?! Мы и так в подвале! Ниже, под нами, только черви.

– Надежда обиделась на его слова. И послала к чёрту и его самого, и его предложение… Данилов ушёл, а с ней тут истерика приключилась. Всей бухгалтерией отпаивали. Водичка, валерьянка, корвалол, валидол – всё сразу.

– А ты как думала? Это – Данилов!

– Вот такие вы все – мужики, называется! Чуть что, так сразу в кусты. Расхлёбывай сама.

– А я сразу тебе сказал: боком ей всё это выйдет. О чём раньше думала?

– Жалко мне её, Слава! Её, зарёванную, домой отпустили. А она нейдёт. Дома-то, небось, несладко. Кошмар!

Славик молчит в ответ и только хмурится…


В эту ночь и в последующие Шурочка пересказывает Славику со слов Надежды: Данилов, Колька, послал её свекровь куда подальше – оставьте, мол, меня в покое и нечего тут сплетни разводить на пустом месте. Сама Надежда поначалу ещё отнекивалась, изворачивалась, отпиралась, а потом взяла себя в руки – и ни слезинки, ни слова в оправдание.

– Гордая, мол?

– А муж её, Володька, мечется меж матерью и женой да не поймёт, кого слушать. Мать-то давно невзлюбила сноху – вот и напирает, заедает, придумывает бог весть что…

Шурочка удивлённо, если не сказать – восхищённо рассказывает:

– Свекровь на своём стоит – грызёт обоих, Грымза то есть. А Надежда: если Володька желает и дальше слушать мать свою ненормальную, так пусть катятся вместе с ней колбасой – к чёртовой матери. А если нет – так чтоб даже ноги той в её доме больше не было. Хватит! Достала, мол. Вот те бог, а вот порог. И на-кась, выкуси! – Шурочка скрутила знатную фигу. – Вот она увидит внуков своих!

Шурочка разгорячилась, рассказывая. Володька, мол, сам не больно-то желает вникать. А мать его точит каждый божий день. «Было что?» – наконец спросил Володька. Надежда прямо так посмотрела в глаза ему и, скривившись, отрезала: «Отстань, а?» Володька опять строго, с нажимом спросил: «Было или нет, ну?» – «Нет!» – «Тогда всё! На этом и покончим всякие разговоры. Мать, слыхала?!» Отношения, конечно, натянутые, но в основном, пожалуй, Надюха отбилась.

Ну разумеется, Шурочка не смогла бы соврать мужу так, глаза в глаза, и Славику осознание этой её слабости, безусловно, приятно, однако с какой стати Шурочка называет Данилова – Колькой, мужа Надежды – Володькой?! Как будто они ей самой близкие приятели.

– А я говорю… – И Славика аж лихорадит, просто места себе не находит под одеялом рядом с Шурочкой, задыхается. – Не я буду. Вот попомнишь ещё мои слова! Володька сквитается с Надеждой. Всё как есть припомнит. Если не прибил сразу, так загуляет. Мужик. Как пить дать – загуляет! Будет ещё твоя Надежда рвать волосы на голове. Так и передай ей! Это он сейчас помалкивает, пока. Доказать – не докажешь. Но про себя он уже всё понял, всё решил. Дай время! Вот увидишь.

– Славик, а Славик?! Ты меня любишь? – вдруг спрашивает Шурочка. – Ну скажи, как ты меня любишь?

– Очень-очень, – отвечает он.

– Правда?! Ты меня не разлюбишь? Ну скажи, что нет!

– Нет! – говорит Славик и целует её.

– Вот только посмей! Я той глаза выцарапаю! И тебя прибью!

Славик смеётся, а Шурочка ластится, затем требует, чтобы Славик обнимал её – крепче, крепче, ещё крепче… требует, чтобы целовал и повторял, как сильно он её любит и что умрёт без неё.

Славик обнимает, целует, говорит и клянётся…


Время бежит быстро. Отношения у Надежды с мужем постепенно налаживаются, хотя некоторый ледок между ними по-прежнему не тает. А Славику всё неймётся, он выспрашивает Шурочку: ну, как там? Да никак! Странно. Шурочка рассказывает: муж у Надежды в общем-то неплохой, заботливый, но бывает – грубит, не так чтобы часто, в основном попьяне, когда срывается в штопор. А вот к детям совсем охладел. Да и халтуру домой не несёт, семью посадил на голую зарплату. Надежда не довольна им.

– А я тебе что говорил? Всё ясно! – Злорадствует Славик: чего, спрашивается, девке нужно было?! Вот и нагулялась. Шлюха!!! Пускай теперь локти кусает. И ворчит из-под одеяла: – Увидишь. И не то ещё будет!

Славик нетерпим. Шурочка не перечит ему, даже соглашается, что не стоит ей дружить с Надеждой. Правда, они никогда особо и не дружили. Но ведь жалко её, ведь так?

– Тьфу ты! – Не понимает Славик. – Да что ты всё жалеешь всех подряд?!


Между тем подоспел август – пора отпусков. И в конторе, с ухмылочкой, возвестили: «Мы, то есть Славик и Шурочка, едем отдыхать в Крым, по путёвке. Там так тепло!»

Вот, отдохнувшие и загоревшие, Славик с Шурочкой вернулись из отпуска. И в первый же рабочий день, в обед, Шурочка сообщает Славику, что ей нужно сказать ему такое… такое… А вечером, после фильма, в постели, Шурочка совершенно расстроено говорит Славику, что Надежда сама не своя: Володька ей изменяет! И даже последнюю получку не принёс. Зажулил. Халтуру тоже зажал. Ей совсем плохо. Никак, разводиться будут. И квартиру менять. Дети его совершенно не заботят. Чем кормить-то их? А на осень пальтишки покупать?! Старые маловаты.

– Что и требовалось доказать, – спокойно, негромко сказал Славик, и молчит, с чувством полного удовлетворения всматриваясь Шурочке в глаза.

И Шурочка молчит, а затем мягко, уклончиво:

– Тяжко ей.

– Поделом! Урок впрок – на всю жизнь.

– Да нет, ты не понял. Тут, знаешь ли, всё иначе было. Жалко Надежду.

– А чего её жалеть?! Сама виновата! – Славик сел посреди постели и обнял колени, но и не сиделось ему – опять лёг. – Как сама, так ничего, можно, а как он – так куда там: больно и обидно! Задело, да?! Ничего, переживёт! Самой нечего было шлындать по мужикам…

– Славик, ну как ты можешь?! Я ведь битый час втолковываю: здесь всё не так! Ничего не знаешь, а судить берёшься!

Славик не понимает, к чему клонит Шурочка; а Шурочка рассказывает сбивчиво, потому как муж перебивает, то и дело бросая поперёк едкое словцо.

– Надежда сама подаёт на развод.

Славик крякнул и махнул рукой: да слушай, дескать, поболе – и не то ещё услышишь. Обычные бабьи враки.

– Помнишь, может, я рассказывала тебе, будто Надежда не совсем уверена в своём Володьке? Так он, оказывается, давно завёл себе женщину на стороне.

– А как ты хотела?! Естественно! Не пойму только, почему ты всё время защищаешь её? Выгораживаешь. Что, по-твоему, остаётся мужику, если жена у него – прости господи, а?!

– Да как ты не поймёшь-то? – Объясняет Шурочка. – Я ж тебе говорю: Надежда потому и связалась с Колькой Даниловым, чтобы дурой себя не чувствовать. Володька-то ей изменял!

Славик призадумался и говорит:

– Ну и что с того?! Ну, поделом ему! А ей-то что, полегчало, что ли? Надо было лучше приглядывать за собственным мужиком, а не по чужим постелям…

Славик всматривается в глаза жене: часом не набралась ли чего лихого от этой, которая распутная… – он раздосадован её сердоболием. А Шурочка внакладку слово на слово торопится переговорить мужа:

– Выследила и застукала она Володьку своего. Влепила ему пощёчину, а он матом на неё да кулаком в лицо. Одним словом, всё у них. Развод. Размен.

– Поболит – переболит. Вот увидишь, не я буду, подумает на досуге и передумает. Что, на алименты поднимет детей-то, а? Да и как ей менять-то двушку свою, она подумала?

Шурочка несогласно качает головой, приподнявшись над подушкой:

– Нет, я так понимаю, это конец. Я… – И вдруг, со слезами в голосе: – Славик, а правда, хорошо, что у нас всё не так?!

– Конечно, – миролюбиво отвечает ей Славик.

– Мы ведь всегда будем вместе?

Шурочка прижимается к мужу, спрашивая, любит ли, не бросит ли, не заведёт ли кого себе на стороне, ведь у мужчин, говорят, есть такой опасный переходный возраст, когда им хочется перемен, и просит, чтобы Славик сильно-сильно обнял её. И ластится, а потом вдруг кокетливо сопротивляется и снова ластится.

– А если я умру? – вдруг спрашивает Шурочка.

– Тьфу ты! Брось молоть всякие глупости.

– Ну, а если?

– С чего это взбрело тебе в голову?

– Нет, я ничего. Я всё понимаю. Просто обидно…


Вопреки прогнозам Славика, Надежда развелась-таки с мужем – и вскоре эта тема совершенно исчерпала себя, но, однако ж, жизнь неисчерпаема и всегда подбрасывает что-нибудь новенькое, свеженькое.

В разговорах на ночь, в каждодневном общении Славик и Шурочка казались вполне счастливыми. Удовольствие от жизни как будто прозрачными красками было нанесено на их лица, и этой яркой картины нельзя было не заметить со стороны. Поэтому, быть может, никто и не стеснялся с незлой ухмылочкой обронить вместо приветствия: «А вот и мы, то есть Славик и Шурочка».

Но как-то однажды, отпрашиваясь у начальника по режиму пораньше с работы, Славик обронил: «Мы, с Шурочкой, идём в поликлинику», – причём как-то особенно, с нажимом выделил – с Шурочкой. Уже зимой, отпрашиваясь на весь день, Славик сказал: «Шурочку в больницу кладут». А ещё через несколько месяцев Шурочка вдруг умерла: то ли сама запустила болезнь свою, то ли, если верить Славику, доктора что-то там напортачили. На Славика, говорят, нельзя было без содрогания взглянуть: он посизел лицом, настолько мучительно переживал и, значит, тосковал по Шурочке – своей половинке. Бывало, по ошибке, то есть по привычке, он оговаривался: «Мы…» – и затем поправлял себя в замешательстве: «Мне на кладбище надо, к Шурочке моей».

Тосковал он долго, без малого почти полгода. По уши погрузился в работу и даже отказался от очередного отпуска.

– Как мне одному? – сокрушался он. – Вот так вот?! В Крым, по тем местам, где мы с Шурочкой вдвоём? Нет-нет, ни за что!

Да, и наедине со своей памятью, со своими чувствами и мыслями… – понятна была всякому, кто знал их прежде, его печаль. Его тоска. Его скорбь неизбывная.

Мне рассказывали, Славик всё ж таки взял отпуск, но в Крым не поехал. Отдыхал с сынишкой в подведомственном профилактории. Вроде как посвежел, пришёл в себя. Многие шептались, будто держится он молодцом, однако стоило-де ему написать заявление о трёхдневном отпуске за свой счёт, как сотрудники тактично и неопределённо приумолкли. Недоумение вызвал обычный разлинованный листок бумаги, куда заносили фамилии сотрудников, откликнувшихся на предложение сдать по рублю на скромный подарок – свадебный.

– Ну, поздравляю, старина! – первым протянул руку Данилов, едва лишь Славик вышел на работу. – Короткий, смотрю, у тебя медовый месяц вышел. Что так?

– Ничего не поделаешь, – уклончиво ответил Славик. – Успеется ещё. В зимние школьные каникулы, думаем. Дети. У меня ведь теперь трое оглоедов на шее. Надо поднимать.

– Ну да, понимаю. Жизнь есть жизнь. Поздравляю и завидую. Вдвойне: дети – это цветы. Не получат ухода – завянут. Ну а жена новая – кто она у тебя?

– Да вот встретил одинокую женщину. Решили расписаться, тихо и скромно, чтобы не привлекать внимания. Чего ждать? Не молодые, поди.

Данилов вздохнул понимающе: что тут скажешь?!

– Да, да, конечно. Жизнь – для живых, а покойным главное, чтобы их не забывали. Всё правильно.

И как будто в унисон ему Славик принялся рассуждать:

– Главное ведь что́! Чтоб память о человеке осталась. Вот портрет Шурочки покойной заказали. Памятник. Оградку. До снега надо успеть установить. Покрасить. Вот мы, то есть я и Надюша, в субботу к Шурочке на могилку и собираемся. Надо прибраться там. Ну, и всё такое…

Помолчали скорбно. Помянули про себя.

– Ну а жена новая, так все-таки кто она у тебя? – спросил Данилов. – Не томи уж. Всем любопытно.

– Как кто? – удивился Славик. – Я же и говорю: Надюша… Надя. Что вы так смотрите? Да Надежда, из бухгалтерии! Она сейчас в отпуске. В понедельник выходит на работу. Проставимся, как и положено. Всё чин чином. Не волнуйтесь.

Данилов вздрогнул и чуть отступил, как если бы хотел получше разглядеть того, кто перед ним стоял, и пробормотал в недоумении: «Как же, а Шурочка…» Затем что-то сообразил и опять пробормотал: «Ах, ну да…» Оцепенение длилось недолго. Он мотнул головой, стряхивая остатки печальных чувств, и говорит:

– Знаешь, Славик, а не отдашь ли ты мне мой рубль?

– Какой рубль? – не понял Славик.

– Дай, дай, пожалуйста. Тот самый, что я тебе на подарок сдавал.

Славик пожал плечами, полез в карман пиджака, отсчитал мелочью рубль и протянул Данилову: на-а, возьми – ровно, без сдачи.

– Так-то будет лучше, – произнёс Данилов, в задумчивости сделал несколько шагов, остановился у рабочего стола Славика… и тут же, с размаху, сверху вниз, да и швырнул медяшки.

Металлической дробью о стол, по полу, по углам…

– Ты всё понял?!

– Что такое?!

Монетки весело катались ещё по полу.

– Жаль, не знал раньше, что в подвале у нас завелось пустое место, напустившее на себя человеческий вид.

Славика затрясло. Зардели щёки.

– А-ах, так?! – Вскипел он. – Друг, называется. Что, бесишься, да?! Не успел… Надюша мне всё рассказала! Как на духу. И ещё спросить тебя надо, на какие такие шикуешь? Любовницы. Подарки. Рестораны. Вот и машина…

Между тем Данилов уже шагнул было к двери – приостановился, однако ж, вполоборота к Славику. На его лице застыла по-детски растерянная, недоумённая гримаса.

– Дурак ты, как погляжу, и сволочь! – вдруг легко, с улыбкой произнёс Данилов. Он поднял руки, ладонями развернув к себе, и как будто внимательно стал их разглядывать. И говорит, подумав: – Я отвечу тебе. По ночам, знаешь ли, люблю я выходить на большую дорогу и вот этими вот самыми руками душу всякую тварь, что похожа, как и ты, на таракана. Так что поостерёгся бы! Не ровён час…

В помещении лаборатории сгустилась тишина – повисла. Напряжённая. Тяжёлая. И оттого, быть может, так гулко хлопнула дверь, когда Данилов шагнул за порог.

Меня потом убеждали, чуть ли не с пеной на губах, якобы эхо от удара двери о косяк до сих пор ещё гуляет по коридорам этого исторического здания, хотя я не понимаю, как же оно умудряется так долго шляться по разным закоулкам, ежели там полно всяких физических да химических приборов, способных выловить и не такой малозначительный призрак.


III. Каприз (продолжение)

Вы помните, что я начал свой рассказ концом октября, порой недоумения, когда природа колеблется между летом и зимой.

В. А. Соллогуб. Серёжа


17.00. Она куриными шажками движется в толпе к выходу, добирается до самой двери, где, пожалуй, потеснее всего… вздрагивает: кто-то поддевает её под локоток, – конечно, кому ж ещё, как ни начальнику отдела, всегда такому любезному?! Он шепчет что-то ей на ухо – она не слушает. Потеснив неловко прочих коллег, он останавливается у выхода из актового зала, чуть сторонится, наклоняется, манерно выбросив вперёд руку: прошу, мол, Любочка, будьте так любезны. Она благодарит и семенит, потупившись, по коридору прочь. Здесь тоже толпится народ, однако после толкотни при выходе кажется посвободнее, попросторнее – и ей не удаётся, не дослушав его шутки, то ли комплимента, затеряться в толпе. Он по-прежнему рядом. Как муха – и зудит над ухом.

К счастью, на их пути оказался завхимлаб, и она тут же посчитала своим долгом подойти к нему, поздравить и выказать своё расположение и восхищение. Тот задержался, смущённо промямлил что-то в ответ – она вздохнула с облегчением.

– Как Андрюша поживает? – спросила, уже по-соседски.

– Да как, голубушка, сказать? Что-то с аппетитом у него не то. Наверное, животик побаливает.

– Надо бы врачу показаться.

– Да, надо. Но такая неделя загруженная выдалась, что недосуг было. Ко мне ведь дочка, Людмилочка моя, приезжала, с сынишкой, то бишь внучком моим, Серёжей. Из Саратова.

– Ой, а я и не знала, что вы дед. Знай, обязательно заскочила бы – познакомилась с малышом. По-соседски. Может, ещё не поздно?

– Увы, увы. Сегодня утром проводил. Так что вся неделя была расписана едва ли не по минутам. Вечером – магазины. Искали внучку бутсики – снежные, голубые, на меху. Мы ему комбинезончик справили – голубенький, итальянский. А вот бутсики едва нашли. Но не голубые, а синие. Всё равно подходят. В тон.

– И дорого?

– Ой, даже не спрашивай, голубушка. Вот так всю неделю. Днём работа, вечерами магазины. Уложу своих – надо кое-что просчитать, подумать, взвесить перед очередным опытом…

– Да, старина, – начальник отдела тоже счёл своим долгом высказаться: молча отбывать номер казалось неприличным, – вы всем нам нос утёрли этими своими опытами…

Он заговорил с завлабом, и ей удалось потихоньку улизнуть – ну, чтобы не мешать им. Мужчины ведь любят говорить о делах – не только дома, за обедом, но даже на работе. Ещё они говорят о футболе и о женщинах, но больше, как ей кажется, о делах. Так что, пожалуй, она будет чувствовать себя здесь лишней.


17.15. До конца рабочего дня оставалось менее получаса. Пятница. Короткий день. После собрания, накануне выходных, ну какая уж тут работа?! И начальник, вполне разделяя настроения ведомого им отдела, скрывается за дверью своего кабинета, как будто он тут ни при чём, как бы не замечая, что подчинённые собираются небольшими группками и бездельничают, скрываясь за рядами чертёжных досок. Кто о чём. Кто о шубке, кто о муже, кто о детях, кто о друзьях.


17.45. И в лаборатории, как, наверное, и во всём институте, царило отнюдь не рабочее настроение. Здесь тоже толковали обо всём о разном понемногу.

За всеми этими малозначащими разговорами он и не заметил, как истекло время. Прозвучал звонок, извещающий конец рабочего дня, а с ним и всей недели.

Он стоял в коридоре, у двери, которую следовало закрыть и опечатать, а ключи с печатью сдать на вахту, и, дожидаясь ухода сотрудников из лаборатории, говорил, обращаясь к лаборантке – новенькой, а потому требовавшей поначалу внимания и опеки. Ведь ничто не сближает так людей, как разговоры по душам. Тем более это относится к подчинённым, то бишь коллективу.

– Что значит организм человеческий! Подумаешь, на пятнадцать минут раньше? Ан нет, внутренние часы уже не того, не строят. Я вот, например, летом, в отпуске, в Крыму отдыхал. С дочкой, младшей, и внучком, старшим. Парадокс, кстати, да? Дочка у меня младшая, а внучок от неё старший. Сам говорю, задумаюсь, бывает, – и не верится…

– Да слушайте вы его побольше! То старшенький, то младшенький. Морочит людям голову. Всякими небылицами. И бровью не ведёт.

Бросил Славик мимоходом в спину коллеге и пошёл прочь, будто ни в чём не бывало. Лаборантка странно взглянула на своего начальника, а у того лицо вдруг словно бы потухло. С чего бы? Да так, ни с чего. Было настроение – и вдруг нет. Точно свет кто внезапно выключил. Он чувствовал, как если бы хвост, которого, естественно, у него не было и быть по определению не могло, вдруг опустился и повис безжизненной плетью. Хорошо, что нет хвоста, а то бы все увидели. И пальцами тыкали. А лицо – что лицо?! Ну устал. Вдруг. День-то выдался – вон какой! Прозвенел звонок – и больше моченьки нет…

– Да-да, рабочий день закончился. Вы уж, пожалуй, идите, – сказал он лаборантке, – а то я и вправду вас задерживаю. Идите, идите. Друг, небось, заждался, минуты считает.

– Вы хотели что-то рассказать об отпуске, в Крыму?

– Да, как-нибудь потом. На досуге. Вы в самом деле идите. Короткий день. Я опечатаю сам. А вот с понедельника это ответственное дело передаю в ваши руки.


17.48. Начальник отдела с дверным замком и опечатыванием долго не возился. Поэтому он нагнал-таки её на автобусной остановке. Ну а как же?! Он забыл спросить, как продвигаются дела с тем внеплановым проектом, будто позабыл, что с утра уже вызывал её в кабинет, и будто за несколько часов нечто существенное могло измениться. Кстати, ему сегодня по пути с ней. Случайно. Может подвезти. По всему чувствовалось, что он в игривом расположении духа. Стало быть, потом вдруг выяснится, что ему-то, собственно, и не так уж к спеху: то дело подождёт…

– Так, может, я подвезу вас, Любочка?

– Спасибо, не стоит. Мне ещё по делам надо бы…

– Любочка, ну какие ваши дела?! В конце концов, это просто несерьёзно! В пятницу, вечером, – и какие-то дела. Не может быть.

– Это почему же?

– Да потому, что вы как-то, смотрю, переменились. Я не знаю, что-нибудь, может, случилось? Нужна моя помощь?

– Ваша?! Нет, спасибо. У меня всё в полном порядке. Как нельзя лучше. Просто я сегодня ужасно тороплюсь…

– Так я подвезу вас, какие проблемы?

– Нет, мне в другую сторону. И я – за-ня-та! Так что извините.

– Ну, как знаете, Любочка, как знаете. Моё дело – предложить, ну а ваше… Хотелось как лучше. Не смею в таком случае задерживать. А может, дела не столь срочные? Нельзя ли как-нибудь отложить или подвинуть…

– Зачем?

– Ну-у… скажем, мы могли бы, если вы, конечно, передумаете, вместе провести вечер или, может…

Он, однако, не успел договорить, что может. Она ответила, как отрезала:

– Как-нибудь в другой раз. До свидания! Мой автобус.

– До свидания, Любочка, до свидания… Можно, я позвоню вам?

– Как хотите.

– Нда-а… Ну что ж, всего доброго, Любочка. Желаю приятного вечера…


18.30. Всю обратную дорогу к дому он покашливал, сморкался в носовой платок, снимал и протирал очки этим же платком, так что женщина, сидевшая в вагоне подле него, сначала брезгливо косилась, а затем, за неимением другого свободного места, куда бы можно было пересесть, просто встала и, недовольно бормоча под нос, начала протискиваться поближе к выходу.

Уже на подъезде к своей станции, – благо, в вагоне стало попросторнее, – он привязался к молодому мужчине, что стоял у дверей напротив выхода, с детским трёхколёсным велосипедом, и давай того выспрашивать, где тот нашёл такой замечательный велосипедик, да сколько стоит, да и вообще, свободно в продаже или же надо записываться в очередь… Ведь к нему в гости приехал внучок! Какой замечательный был бы подарок?!

Так, беседуя с незнакомым попутчиком, он едва не проехал мимо своей станции. Вовремя спохватился и, наверное ко всеобщему облегчению, в самый последний момент проворно выскочил из вагона.

«Неприятный тип», – многие, видать, подумали о нём.


18.40. Час пик. В метро давка. Душно. Клонит в сон. Рука, вцепившись в поручень, немеет от напряжения. Напротив, едва ли не под ней, на сидении рядком тесно умостились пожилые, с сумками и пакетами меж ног и на коленях. Безвольно смешными болванчиками раскачиваются в такт движению, и стеклянные их глаза безмысленно уставились прямо перед собой – в далёкое никуда. Не люди, а чучела: отсутствующий взгляд и ни намёка на чувства.

На страницу:
13 из 33