Говорит и показывает

Если останавливается кровь,

Мне ещё страшнее.

Пусть кровоточит душа,

Пусть болит и стонет,

Чем молчит и не дышит.

Почувствуй дыханье,

Пусть рисует Мороз на окне.

Посмотри на снег, он не мёртвый,

Он живёт: он танцует, весёлый,

Он злится и тает.

А теперь, посмотри на меня,

Ты ещё чувствуешь жизнь?

Чувствуешь жизнь во мне или её больше нет?

Я не чувствую, разбуди меня!

Я не чувствую боли, я не чувствую жара…

Разбуди меня, отыщи во мне душу!

Глава 3. Ложь

Синий зимний день слабо светит в окна, закрашенные морозными узорами, я повернула голову, Виктор спит, лицо безмятежно и такое молодое сейчас… Он даже милый, захотелось поцеловать его. Нет, разбужу, пусть поспит, неприятности на работе, устал за последние недели, каждый день говорил, что как он ни бьётся, не могут выполнить план, пусть хотя бы в праздники отоспится…

Сколько времени? Одиннадцатый час… Встану, что валяться. Мама, интересно, поднялась уже?

Я нашла маму на кухне, чайник шумит на огне, бока ещё в испарине, недавно на огонь взгромоздился. Мама посмотрела на меня:

– Ранняя пташка, – и улыбнулась.

От этой улыбки я почувствовала себя опять маленькой девочкой с утренней мамой на кухне. Но следующий вопрос вернул меня в сегодня:

– Виктор спит?

– Спит. С кои-то веки может себе позволить. Дети тоже не вставали?

– Пришли уже рассвело, разговаривали, я слышала.

– Майя в первый раз Новый год не дома, – сказала я, доставая банку с дефицитным молотым кофе. Виктор привозил из Москвы, покупал в Елисеевском, там и мололи.

– Большая уже, друзья появились.

– Ты знаешь их? – я посмотрела на маму, она всегда знает больше, чем мы думаем, обо всех нас. О школьниках тем более. Но, с тех пор как Илья школу окончил, она всё равно каким-то образом всегда оказывается куда более осведомлённой о его жизни, чем кто бы то ни было. Исключая Майю, конечно, ближе неё к нему никого нет.

– Так… Обычные дети.

– А этот… забыла, как его… Метелин…

– Метелица, – поправила мама. – Дочь замуж выйдет, ты знать не будешь, тоже мне.

– Ну, ладно, когда мне за её приятелями следить, – я помешала кофе в турке, пена начала светлеть. Я давно привыкла, что мама упрекает меня в невнимательности к дочери.

– Он не приятель, он её друг. Может только Илья ближе. Вася парень толковый, если с пути не собьётся.

– Илью женить надо, – сказала я.

Мама засмеялась:

– Илью… – она покачала головой, надо же, химические кудри её никогда не бывают в беспорядке. – Илью женить, а это… не думаю, что он женится когда-нибудь. Ему и так хорошо.

– По расчёту женить. На богатой. Чтобы квартира-машина, связи, – я налила кофе в чашки.

Мама достала вчерашние бутерброды с икрой чёрной и красной, и с плотной тёмной лососиной.

– Он на мотоцикле гоняет с Майкой, что ты хочешь от него, какая женитьба? – и засмеялась.

– Так и будет бобылём. Привык. Вечный пацан. Денег не считает, девиц тем более.

– Ну… денег и ты не считаешь, – усмехнулась мама.

Бутерброды подсохли немного, но от этого стали только вкуснее, будто на тостах сделаны…

Илья заглянул на кухню, волосы расчёсанные, и умылся уже, лицо свежее.

– О, кофе пьёте, девочки. Меня-то угостите?

– Садись. Что не спишь-то? Пришёл утром.

Илья налил себе кофе, сел на третью сторону стола:

– Так одиннадцать уже, весь день что ли валяться? – он разом проглотил бутербродик на половинке батонного ломтика. Мы с мамой всегда делаем миниатюрные.

– Когда подстрижёшься-то?

– Вероятно, никогда, – усмехнулся Илья, обернувшись на меня, приятный запах свежести от него, всегда хорошо пахнет. – Чё ты? Даже на работе никто не возражает.

И головой мотнул, играя, волосами по плечам. У нас с ним одинаковые волосы, плотные, гладкие, у Майки не в меня, и не в Виктора, свои какие-то, мягкими волнами.

– Как надоест на мотоцикле гонять, так и подстрижётся, – сказала мама.

– Маюшка рассказала, как сходила на праздник? – спросила я.

Илья посмотрел на меня, немного мрачнея, если бы не знала его, подумала бы, что он ревнует её:

– Нормально сходила, – хмуро сказал он.

– Что хмуришься-то? Целовались они там? – засмеялась я. – Мы, помниться, целовались в восьмом классе на такой вечеринке. В «бутылочку» играли.

Мама удивлённо выпрямилась. А я рассмеялась, глядя на них, Илья разозлился ещё больше:

– В «бутылочку», уж не играет никто, вспомнила тоже, прошлый век.

– А во что они сейчас играют? В «больницу» отыгрались уже надо думать, – продолжаю веселиться я, с удивлением наблюдая, как мой всегда такой легкомысленный братец вдруг превратился в моралиста и ханжу.

– Это ты играла, вот и… Остановиться не можешь, – прорычал Илья.

Точно ревнует, надо же. Что ты хочешь, Илюшка, выросла девочка. Надо про контрацепцию с ней поговорить, не то будем иметь «удовольствие» … Видала я таких девчонок, на аборты приходят в пятнадцать-шестнадцать.

Виктор открыл дверь в кухню, и тоже улыбнулся:

– Что затаились-то? – смеясь, сказал он. – Икру тайком жрут…

– И красную рыбу! – засмеялась мама. – Присоединяйся!

– Кофе сварить тебе? – спросила я.

– Я пойду, посмотрю, что Маюшка не встаёт, – Илья поднялся.

– Пусть спит. Легла только утром.

Но я сделала маме знак: пусть идёт, охота ему, пусть проверяет.

В это время зазвонил телефон.

– Начинается… – пробормотал Илья и пошёл ответить.

Мы прислушались, любого из нас могли позвать, но Илья не пришёл ни за кем из нас. Тогда я крикнула, выглянув из двери:

– Кому звонят?

– Не вам, – ответил Илья.

Это звонил Вася. И голос у него по телефону совсем не мальчишеский… Проснулся уже… я сказал, что Майя спит и вообще мы сегодня поедем на дачу. Ерунду сказал, дачу никто не готовил, там топить надо целый день, прежде чем отправляться.

– Так что ты денька через три звони, – вдобавок наврал я.

Я никогда ещё не врал и так ни на кого не злился: надо же, продержал Маюшку возле себя целую ночь. Боялся он, знаю я уловки эти хитрые, сам не промах дурочек разжалобить.

Я не зря тревожился, я чувствовал: Маюшка заболела. Войдя в её комнату, я сразу это понял. Мне кажется, я уже от двери почувствовал, что у неё температура. Подойдя и глядя на её припухшие веки, красные губы, я не мог не вспомнить, Лидины слова о поцелуях…

На письменном столе листочек со стихами. Я прочитал, Маюшка писала стишки время от времени, вот и этой ночью. Вернее утром. Почему такое? Странное стихотворение… что-то случилось всё же. Случилось. И не рассказала.

Я тронул её лоб ладонью, горячая кожа… Она повернула немного голову, приоткрыв глаза:

– Ю-Ю… – голос охрип, – м-м-м… горло болит…

Странно ответил мне Майкин дядя, раньше он всегда был приветлив со мной, а сегодня, будто я ему главный враг. Может, не узнал меня? Я положил трубку. И пошёл на кухню. Три дня на даче будет… почему ничего не сказала? Всегда говорит, если уезжает…

Едва проснувшись, даже не проснувшись ещё, я снова почувствовал и увидел и её лицо, и… Открыв глаза, я увидел, как торчит у меня член, высокой горкой поднимая одеяло собой. Эльбрус… Это обычное, и привычное дело, но ни разу ещё мне не было так томно от этого. Будто я раньше не знал, для чего он поднимается каждое утро… Но я был так далёк от осуществления этого знания… А теперь…

Теперь – вот оно. Я подошёл вплотную. Я почти проник в полный загадок и сказочных обещаний мир, о котором раньше только мечтал, он реальный, он совсем рядом и даже открыт для меня. Я остановился, уже приоткрыв дверь в этот мной неизведанный зовущий мир. Уже увидел свет и почувствовал аромат райского сада, но вернулся. Струсил?

Я повернулся на живот. Вот губы её, её груди… и…

Вот на этом диване… Я просто оказался не готов к тому, что это может произойти. Всё слишком неожиданно. Всё как-то, словно само собой, без моего участия. А я хотел сам управлять. Я сам хочу понимать, что я делаю.

И чтобы… чтобы она не боялась.

Я встал, и ещё неодетый, и босой, едва выйдя из сортира, взялся звонить ей. Как и обещал…

Разочарование и какой-то холод овладели мной. Уехала. Не знала вчера, значит? Чайник на кухне шумит всё громче.

Сказала, что любит меня. Так сказала. А я ничего не ответил на это. Она не спросила даже. Ей не важно? Как это может быть не важно?..

Я насыпал чай в чайник. Чёрно-коричневая пыль облачком поднялась внутри чайника, я сбил её кипятком. Что съесть-то?..

На улице холод ужасный. Вчера я не заметил, что была за погода, а сегодня и снегу намело, и мороз потрескивает стволами деревьев на старой аллее, по которой я иду домой из больницы. Мама повеселела, вышла ко мне в вестибюль, говорила, рассказывала про соседок по палате. Вчера ещё никого не было, из-за праздников всех отпустили, а наутро уже вернулись. Три бабуси. Одна с астмой, другая с желудком, третья с давлением и бронхитом.

– Сегодня капельницы будут?

– Не знаю, уколы ставили.

– Что принести, мам? Магазины завтра откроются, что купить?

– Тут хорошо кормят, не волнуйся. Деньги там под салфеткой ты бери, а то пока выпишут теперь…

Так и пошёл я домой, размышляя, что бы лучше купить маме завтра. И чувствуя себя куда более одиноким, чем когда-либо. Оказывается, я не был один до сих пор. Мама и Майка, а теперь обе они… Почему ты уехала так…

А ведь на даче у них есть телефон. Почему не звонит? Или звонила? А меня не было…

А может ей противно то, что случилось вчера?! Виду не показала из жалости, а теперь… теперь не хочет меня видеть.

Я вошёл в нашу с мамой комнату: такой симпатичной она не стала бы никогда, такой уютной и приятной, если бы не Майка…

Но если я так ей противен, зачем сказала, что любит меня? Да и не было ей вчера противно…

Я сел на диван, в вазе еловая ветка с тремя игрушками, зелёной, оранжевой и розовой… зверушки какие-то неведомые… Вчерашний наш Новый год.

– Василий, как мама?

– А?.. Да… лучше, Иван Генрихович, – ответил я, не сразу сообразив, что он заглянул ко мне и зовёт обедать. Чем обедать-то?

А, там суп вчерашний есть, с перловкой.

Мы с Иваном Генриховичем сидим друг напротив друга, вопреки положенному в коммуналках, у нас давно уже один стол, да и продукты мы не делим. У них в институте бывают заказы, вот и под Новый год: колбаса сервелат, сыр, консервы, так что угоститься есть чем. Но лучше бы поэкономить, тем более что аппетита у меня совсем нет, не то, что, когда мы с Майкой ночью яичницу и картошку уписывали за обе щеки. Вон и очистки в старой кастрюле, куда мы отходы собираем и на лестницу в ведро носим, отдельно от прочего мусора, вроде бумажек. И на улице разные контейнеры. Свиней что ли этим кормят потом? Сомнительно, летом там заводятся черви, на рыбалку хорошо – целый контейнер опарышей…

Но Иван Генрихович что-то говорит.

– …Я о Майе.

– Что? – я посмотрел на него, наконец.

– …она тебе не пара, Вася, она не подходит тебе, – продолжил Иван Генрихович начатую раньше речь, что я не слушал.

– Пара? – удивился я. Какое странное слово…

Но Иван Генрихович продолжил:

– Она не для тебя. Я не думал, что это директорская дочка, когда ты говорил, что дружишь с какой-то Майкой.

Я выпрямился. Впервые я злюсь на него, впервые он говорит какую-то ахинею. Злобную ерунду.

– С «какой-то»?! Майка не «какая-то»! – сказал я, еле сдерживаясь.

– Эта девочка не…

– И мы никакая не пара, мы дружим сто лет и…

Иван Генрихович покачал головой:

– Тебе кажется сейчас, что… но это… не так! Она… слишком красивая, слишком… Ты не сможешь, ты…

Я встал, подойдя к раковине с тарелкой недоеденного супа:

– Это моё дело, – сказал я, чувствуя такую ярость в горле, что мне слепит глаза, шарахнуть бы эту тарелку…

– Вон как… далеко зашло уже… – протянул Иван Генрихович, сверля меня глазами сквозь толстенные очки. – Но, Вася… Даже, если она легла с тобой в постель, не значит, что она тебя считает ровней… Такие, как она…

Я уже не слушал, я хлопнул кухонной дверью так, что треснула притолока. И слышу его слова, летящие мне в спину:

– Я тебе добра желаю!

Чёрт, на что мне ваши пожелания и ваше добро?! Я задыхаюсь от злости, от кипящей во мне ярости, от несправедливости. Он не знает Майку, что говорит такое?! Как он может?! Старый таракан!

Майка не подходит мне, Майка, с которой мы три с половиной года не расстаёмся. Я знаю каждую её улыбку, как растут волоски у неё в ломких линиях бровей, сиреневый рисунок тонюсеньких вен у неё на веках и на запястьях, как она заплетает косу, и в какую сторону заворачивает пучок, как поворачивается маленькая серёжка в мочке, когда она оставляет распущенными волосы и они цепляются за серьги…

Майка мне не пара? Майка, которая сказала, что любит меня… И смотрела так, что… и…

Глава 4. Цербер

Маюшка лежала с перевязанным горлом поверх покрывала, не соглашаясь остаться в постели, как я ни уговаривал.

– Вася придёт, а я в постели. Вы не пустите ко мне тогда. Нет, я так, – сопротивлялась она, ожидая своего Васю.

Но я не мог позволить ему прийти. Ночь провести с моей Маюшкой! Целую ночь. Целовались… конечно. Как посмел?

За эти дни я всё узнал о нём. От мамы вначале, но она начала подозрительно смотреть на меня из-за этих вопросов, поэтому дальше я вызнавал уже сам, всевозможных знакомых у меня был весь город. И уже через три дня я всё знал про мальчишку. Он оказался хорошим. Слишком хорошим, опасно хорошим. Серьёзным и с перспективами, даже учитывая патовую ситуацию с матерью. У него отличные шансы и на институт, и на будущее. Учится даже без троек. Работает. Взрослый.

Повзрослее меня, лоботряса, по большому счёту, привыкшего к лёгкой жизни. Вначале в родительской семье, а после института, при моей работе, я начал обрастать связями ещё с ординатуры, деньги и дефицитные вещи потекли рекой в мои руки. Маюшка даже спросила однажды:

– Откуда у тебя столько денег, Ю-Ю?

Мне не хотелось рассказывать ей, какой отличный доход приносят мне мои умения и знания. У моих знакомых очень много разнообразных порочных связей, в результате неизбежны самые разные нежелательные последствия от триппера до беременностей. Не к тётенькам же в консультации ходят в таких случаях люди определённого сорта… Руки у меня золотые, глаз верный, чутьё безотказное, знания самые свежие, так что я в месяц, бывает, имею больше, чем Виктор за год со своей директорской зарплатой. Конечно, то густо, то пусто, но в целом я парень очень денежный.

Но как я рассказал бы это Маюшке? Тем более, когда тут такой идеальный, такой правильный Вася, настоящий комсомолец, ни дать ни взять. Даром, что Комсомол на ладан дышит, у нас на работе собраний не было почти год. Но взносы при том собирают исправно.

На Рождество я подарил Маюшке колечко, как обещал, взамен её самодельного. Со светлым раухтопазом прямоугольной формы. Она была права, мало того, что вообще такой перстень непросто было найти, так ещё и пятнадцатый размер… пришлось мастера-ювелира просить уменьшить.

Температуры уже не было, когда я принёс ей свой подарок. Маюшка, всё ещё слабая, читала, укрыв ноги пледом.

– Что читаешь? – спросил я.

Она повернула обложку: «Молодые годы Генриха 4».

– Нравится?

Маюшка кивнула, грустит. Ведь всю неделю её Васе ходу сюда нет. Я слежу как цербер. Явится тискать её… Я отвечаю на его звонки, вру напропалую и ему, и ей, а уходя на работу, вообще тайком отключаю телефон. Пусть хотя бы каникулы побудет дома без этого опасного типа.

– В те времена модно было вот такие украшения, – я подал ей перстень, развернув ладонь.

Как приятно мне было увидеть радостное воодушевление на её лице. Маюшка села, отложив книгу. Всё-таки как все девочки любят побрякушки! Надо ей и серьги купить большие, чтобы качались у лица…

– Ой, Ю-Юшек! – Маюша надела перстень на пальчик. – И впору! Как ты… – обняла меня, поднявшись на коленках. – Ох, вот здорово! Ну…

Я с удовольствием смотрю на неё. Похудела немного за время болезни и побледнела, на улицу почти не ходила.

– Май, поехали на дачу? Там сейчас снегу… – я закатил глаза, – белки, снегири-синички, а? Камин разожжём. Я съезжу, протоплю, может и наши присоединятся?

– На дачу? – удивилась Маюшка. – Ну поехали, что ж не поехать. Синички… – улыбается, продолжив разглядывать кольцо, любоваться камнем.

Довольный Ю-Ю ушёл, звонить пошёл приятелям, чтобы отвезли его на дачу. Я легла на спину, любуюсь камнем на моём пальце. Грани отсвечивают коричневатым цветом, и сидит приятно, не давит и не болтается. Ю-Ю, всегда знаешь, чего я хочу. Пообещал и сделал тут же…

Я вздохнула. Вася так и не позвонил за неделю ни разу. Я пока лежала в температуре и с сильнейшей болью в горле, почти всё время в полудрёме прислушивалась, постоянно, всё надеялась, что он придёт, хотя бы увидеть его. Но он не позвонил. Так и не позвонил. И не пришёл. Не выдержав, я позвонила сама позавчера и сегодня утром. Думала, поздравлю с Рождеством… Но Иван Генрихович сказал, что его нет. И в первый раз, и во второй. Обещал передать, что я звонила. Значит, Вася знает, что я звонила. И не позвонил всё же опять.

Наверное… Наверное, потому что я… потому что не стала… Не захотела… не позволила… Но если так…

Если так, то… то дурной он значит парень!?..

Рассказывают девчонки, как парни остывают, если отказываешься, как я. Но разве это может быть про Васю? Про Васю?!

Нет, он не такой! Он хороший. Он сам не стал настаивать. И вообще, он бы…

Мне всё время хотелось плакать, и я плакала каждый день. И скучала по нему ужасно. Снова ждала, сердилась и не верила самой себе, снова удивлялась, что он не звонит, и опять вопреки логике не хотела верить, что он решил перестать дружить со мной, потому что я оказалась такой старомодной и скучной.

Он, может быть… может быть, с другими, кто не сторожится так сейчас…

А девчонки звонили. Когда я смогла говорить, отвечала. Рассказали, как прошёл Новый год, действительно играли и в «Мафию», и в «Кис-мяу», и нацеловались друг с другом до боли в челюстях. Шампанского напились, курили, кто-то сигарет принёс.

– Повеселились отменно, жаль, что вы с Метлой не пришли. Но вы-то хоть время не без пользы провели? – я прямо вижу, как блестят глаза у Оксаны при этом вопросе.

Рассказать ей, что было – невозможно, и сказать, что у Васи мама попала в больницу из-за водки – ещё хуже. Поэтому я сказала уклончиво:

– Нормально.

Я и подумать не могла, какие выводы они могут сделать из моих слов не говорящих ни о чём. Но я не думала в тот момент ни о каких выводах.

– Ладно, расскажешь потом. Выздоравливай, Кошка.

Я вышла из комнаты, догоню Ю-Ю, вроде не вышел ещё. Воспоминания об этом разговоре заставили меня сказать ему:

– Ю-Ю, может, шампанского купишь на дачу? – я застала его в прихожей за тем, что он застёгивал тёплые ботинки.

Поднял голову, мотнув волосы назад. Усмехнулся, чуть-чуть вбок, симпатично:

– Идёт. По секрету. И вкусного чего-нибудь. Чего хочешь?

Я пожала плечами. Аппетит не вернулся пока. Вот попробовать шампанского хотелось, предки не дают пока…

Я не могу ни дозвониться, ни застать Майку. Это первый раз за три с лишним года, когда мы не видимся так долго. Всегда и на каникулах мы виделись каждый день. Встречались и гуляли, в кино ходили. Ни разу не было, чтобы она не хотела со мной говорить хотя бы по телефону. То её нет, то…

Это из-за того, что случилось. Это из-за этого. Она меня любит, а я руками ей под джинсы… вот и не хочет теперь меня видеть…

Не пара мне. Конечно. Я грубый, похотливый… грязный малый. А она… она такая… как охапка цветов… Майка…

Я не разговаривал с Иваном Генриховичем все эти дни. Будто в осаде. Мама в больнице, Майка не хочет говорить и видеться со мной, а с моим взрослым другом, я не хочу теперь говорить.

Мама шла на поправку. Похорошела и посветлела лицом, стала похожа на себя прежнюю, вот выпишется, причёску сделает. У неё волосы вьются как у меня, сейчас свалялись, но выйдет и…

Мама выписалась девятого января. Но на другой день пришли две тётеньки, похожие на диванные подушки, в кофтах с люрексом, с начёсанными волосами в причёски высотой в дом. У одной белого цвета, у другой – малиновые. И говорили, потрясая толстыми серьгами и клипсами в толстых ушах:

– Если не прекратите такой образ жизни, Анна Олеговна, будет рассмотрен вопрос о лишении родительских прав. Сколько сыну лет? Хорошо будет, если он за год до совершеннолетия в Детский дом отправится?

Мама побледнела на это, зябко запахивая халатик на груди, пальцы дрожат. И не как обычно, а со страху.… Мамочка, какой Детский дом, я сам могу обеспечивать тебя… Мамочка… только…

Когда тётки ушли, мама заплакала, обняв меня:

– Сынок, ты не бойся. Не думай… всё теперь будет хорошо. Я обещаю. Ты мне веришь?

Я верю. Он никогда ещё ничего такого не обещала. Никогда не говорила так и не плакала.

Зимняя сказка за городом даже во время оттепели не разрушается. Тем более в такую сказочную погоду, когда как у Пушкина: «Под голубыми небесами…».

Снег слепит глаза и наполняет светом до кончиков пальцев. Когда восьмого января, мы приехали на дачу, оказалось, и дорожка от калитки расчищена, и внутри тепло. Дачу эту купили так давно, что даже мама не помнила когда. Дом старый и перестраивался множество раз и пристройки разнообразные делали в разные годы, поэтому выглядел он чудно, как теремок, с несколькими входами, с верандой, сейчас промёрзшей, и вторым этажом. И кухней. Вторая была летняя – на дворе.

Сад, как и при городском доме, был старый и запущенный, но именно этим и нравился мне, это взрослые всё время ругались, собираясь то вырубить деревья, то позвать кого-то, кто сумеет обиходить их. Но ничего не происходило, деревья старели, превращаясь в сказочных корявых «красавцев», и сейчас в снегу и инее они были ещё красивее и загадочнее, чем когда бы то ни было. Я думала, только весной, когда здесь всё в цвету, тут сказка. Но и сейчас сказка. Только другая. Немая и прозрачная. Сверкающая. И вовсе не мёртвая. Кто придумал, что зима походит на смерть природы? Она жива, и даже не спит, просто это иная тонкая и хрупкая жизнь. Как снежинки…

– Как хорошо, – выдохнула я, остановившись у дома.

До дачного посёлка нас довёз Ю-Юшин приятель на своих жигулях, обратно же мы поедем…

– На автобусе поедем, – улыбаясь, сказал Ю-Ю, – забыла? Остановка, вон. Придётся, конечно, прогуляться по лесу пол часика.

От города посёлок близко, на автобусе полчаса, на машине и вовсе четверть часа. Но место здесь чудесное в любое время года. Я забыла, потому что давно не бывала здесь зимой. Лыжи у меня сломались, а других развлечений тут не было. Правда, книжек привезли тем летом.

Внутри пахнет печкиной стенкой – белёными кирпичами, уютно, вкусно.

– По телевизору только одна программа, – сказал Ю-Ю.

– Я вообще не думала, что он работает зимой, – удивилась я.

– Всё работает, – улыбнулся довольный Ю-Ю. – Спать тут будем, в других комнатах слишком холодно, не протопишь всё.

В большой комнате кроме круглого обеденного стола, диван с деревянной спинкой, старинный и второй, просто старый, обыкновенный. Бельё и одеяла надо принести, чтобы согрелись.

Ю-Ю достаёт снедь, что мы набрали с собой, что-то относит на кухню, что-то оставляет здесь.

– Столько еды! Это неделю можно здесь сидеть, – усмехнулась я, вешая свою тёплую куртку на крюк.

Ю-Ю смеётся:

– Соскучисси! Но я с тобой просидел бы.

– А где шампанское? Ты обещал.

– В снегу, где ещё. Я хоть раз не сделал, что обещал? – смеётся Ю-Ю.

И снова никто не открыл мне. Никого нет. Куда они теперь делись? То дядя Илья мне открывал несколько раз и говорил, что Майка то спит, то ушла. А сегодня и вовсе никого нет.

Но когда я уже отходил от дома, кто-то окликнул меня. Это наша директорша Татьяна Павловна, бабушка Майкина.

– Вася? Ты? Что же не заходишь, Василий? Поссорились что ли?

Я смотрю на неё. Поссорились? Может быть, мы поссорились? А я не понимаю до сих пор. Она пожалела меня, всего-то, а потом ей стало противно. Сказать стесняется, ведь мы дружили так долго…

– Да мы…

– Ты заходи, Вася. Они на дачу поехали, задержались что-то, но к одиннадцатому вернуться точно.

Опять на дачу… Что там делать зимой?

Часть 3

Глава 1. Пороки

На огонь, действительно, можно смотреть бесконечно. Тем более что от него такое приятное тепло волнами плывёт к лицу, к моим поджатым коленкам.

Я протянула руку к бокалу с шампанским, что стоит на подлокотнике кресла. Сквозь напиток красиво играет пламя, если посмотреть на просвет, вверх от дна бегут ниточки мелких пузырьков, как лесенки, по которым взбираются невидимые шампанские Мюнхгаузены. Оно немного щиплет язык, и голове, и груди легко и приятно.