Говорит и показывает

– Тебе-то это зачем? – изумился я, разглядывая мою дочку, больше похожую на барышню из старинных времён, чем на современную оторву.

– Пап, ты чё?! – ещё больше изумилась Маюша моему вопросу.

Я совсем не знаю мою дочь. Я встречаю её каждый день, но я её не вижу. И чем, и как она живёт, я не знаю. Но, так у всех…

Оттепель. Новогодняя оттепель, что может быть гаже?.. Под ногами сырость, ботинки промокнут точно, приду с мокрыми ногами. Хорошо, носки чёрные, хотя бы не будет видно. Но оставлю мокрые следы на полу. У Иры светлый линолеум, может быть, не заметит? И что пошёл, на такси надо было… но такси не дождёшься в Новогодний вечер. Десять уже. Всё сегодня отвратительно, даже погода…

Хотя бы цветов надо было купить, подарка никакого. Хорошо конфеты были, шикарная коробка, вино тоже, палка салями, почти неприлично, не будь всё это в дефиците. Из презентов моих пациентов. Завален весь дом моими и Лидиными, то, что я домой приношу – это процентов десять, а остальное в ординаторской остаётся и оседает у сестёр. Работа в родильном и дежурства в гинекологии, операций много, иногда по пять за ночь… На работу третьего, опять дежурство…

Я увидел белые жигули, изрядно заляпанные в грязи, поднял руку, голосуя, может, подвезёт, идти близко, но уж больно не хочется с мокрыми ногами являться…

– На Пионерскую подбросишь?

– Трояк.

– Грабёж, – сказал я, забираясь внутрь.

Три рубля за пятиминутную поездку – это не просто грабёж, это гангстерское нападение.

Расплачиваясь, я зашуршал пачкой презервативов в кармане, край выглянул наружу, водила ухмыльнулся:

– Запасся?

– Времена тяжёлые, Чума двадцатого века тянет костлявые руки, – ухмыльнулся и я.

– Разве у нас есть?

– Неохота на себе проверять-то, верно? – я отдал ему трёшку. – С Новым годом!

– Ну и тебя, ходок!

Выбрался я прямо в мокрющий сугроб. Теперь ещё и штаны мокрые будут до колен. Тьфу! Герой-любовник в мокрых портках! Хоть назад возвращайся…

Я с энтузиазмом взялась за уборку Васиной комнаты. Тут не было так грязно, как мне показалось с первого взгляда, но разбросано всё и…

– Лампочки слабые у вас, Вась, а? Нет других-то? – спросила я, поглядев на люстру в три рожка.

– Да есть, – сказал Вася. – Сейчас принесу.

Когда мы вкрутили лампочки по сто ватт в вымытые и протёртые до блеска плафоны, убранная комната стала совсем другой. Очень простая и скромная, теперь она выглядела вполне симпатичной и даже уютной.

– Слушай… – я вспомнила, что купила сегодня утром несколько игрушек на ёлку и забыла их достать из кармана куртки, как раз этой, что была на мне сегодня.

Так и есть: два мишки, розовый и оранжевый, и зелёный то ли кот, то ли… в общем, неведома зверушка.

– Вася, там, на улице, я видела ветка от ёлки, видимо отломилась у кого-то, может, принесёшь? Вон, у подъезда, погляди.

Я подошла к окну, чтобы показать ему. Уже через две минуты у нас была настоящая ёлка.

– Ты знаешь, у нас с папой каждый год традиция покупать несколько игрушек на ёлку. Хоть три штуки, любых, самых уродливых, но обязательно. Ходили числа тридцатого… А в этом году, он забыл, все дни приходил поздно, я его и не видела. Так что сама купила…

– А я отца вообще не помню, – сказал Вася, садясь на диван возле меня. Мы привыкли так сидеть, четвёртый год так сидим за одной партой.

Пока убирались, нам обоим стало жарко, он снял свитер и остался в майке, и на мне футболка. Даже форточку открыли.

– Как его звали?

– Андрей. Андрей Метелица. Они разошлись с мамой, когда мне… я не знаю, сколько мне было, но я не помню, чтобы мы когда-то жили вместе. А потом он умер, и мама… Она любит его до сих пор, – сказал Вася, сложив большие руки вместе. И когда у него успели сделаться такие большие руки? И волосы на них, вот это да, я и не замечала…

– Ты думаешь, она поэтому?..

– Не знаю… Нет… Они… вместе тоже поддавали. Но как он умер… Мы и переехали сюда из-за этого. Она не могла ходить по тем улицам, где уже нет его.

Он говорит так, что…

– Это мама сказал тебе? – дрогнула я.

Я не ожидала услышать подобное, мне всегда казалось, что люди пьют просто потому, что они порочны от природы. А тут Любовь… Сам Вася вдруг поднялся на много-много ступенек вверх в моём представлении о нём. Мало того, что он, оказывается, плод огромной любви, так он ещё и понимает свою маму без слов. Он не несчастный, он сильный мальчишка, у которого чуткое сердце, способное ощутить горе, и разбитую любовь, и глубину отчаяния, которые царят в душе его матери. Не эгоист и слепой себялюбец, как положено быть подростку.

– Нет, мне не пришлось спрашивать. Она вообще не говорит о нём. И фотографий у нас нет. То есть у бабушки остались с их свадьбы, но тут нет… Мама плачет по ночам иногда… – тихо добавил он. – Думает, я не слышу…

Я коснулась его руки пальцами, мне кажется, ему необходимо сейчас моё прикосновение.

Она тронула меня за руку. А пальчики у неё такие… маленькие, и влажные немного… Я повернул голову.

Майка совсем рядом, чуть подняв плечи, и мы на моем диване, который мы не раскладываем, мне места хватает и так, а если разложить, в комнате станет не пройти. Майка смотрит спокойно, и улыбается немного. А под натянувшейся футболкой чуть расплющились мягкие соски её грудей…

Я вошёл в спальню, зная, что Лида уже здесь, Татьяна Павловна тоже прилегла отдохнуть. Сейчас девять. Свет притушен. Только бра, накрытое косынкой, светит тёмно-жёлтым сквозь неё. Лида лежит очень ровно, подбородок задрала немного. Не спит, я вижу…

– Ох, Витя… – она засмеялась тихонько, не отвергая моих объятий.

И за это я люблю её тоже, не ломается никогда. Не знаю уж, насколько ей всё это в радость, никогда не разобрался бы, но за все годы она ни разу не заставила меня почувствовать, что я нежеланен или неприятен ей. Думаю, это держит нас рядом гораздо прочнее, чем все остальное…

И задремали мы сладко после. Пока Татьяна Павловна не пришла разбудить, стукнув в дверь, но не входя:

– Молодёжь, половина двенадцатого!

Лида надела туфли и платье, вроде и незачем, но приятно, что мы втроём за столом, будто у нас гости. Я тоже в белой рубашке, Татьяна Павловна даже бусы из малахита и серёжки надела. Платье на Лиде посверкивает люрексом сквозь размытый рисунок.

– Пора желания на бумажках написать? – улыбнулась Лида. – Сейчас договорит уже…

– И будем жжёную бумагу пить с шампанским? – засмеялся Виктор.

Я смотрю на них и думаю, как они молоды, счастливы, любят друг друга, зачем рвутся из дома, что им там, на стороне? Что они находят с другими, чего не могут друг другу дать? Какое-то непонятное и чуждое мне баловство.

– Муж-то не прикатит? А то тут у тебя четвёртый этаж… – усмехнулся я, шутя довольно неуклюже.

И обнял Ирину в прихожей, когда она погасила свет, приглашая пройти дальше. Что ж, любовник пришёл…

«Голубой огонёк» традиционно начинается с классики, которая в новогоднюю ночь кажется невыносимо скучной, неуместной. Зачем они это делают? Чтобы все после боя курантов успели салатов наложить в тарелки и наесться?..

Вообще-то опасения вполне обоснованы – если муж вернётся, тут и прятаться негде – одна комната, под кровать и то не залезешь – у них диван…

– У тебя есть дети? – спросил я.

Она смутилась почему-то.

– А что?

– Ты не хочешь говорить?

– Сыну пять лет.

– А где он сегодня? Праздник…

– У матери. Ну, у бабушки. Где ещё…

– Что же муж-то поехал в командировку, что несемейных не было?

Я спрашиваю только, чтобы что-то говорить. До утра ещё часа три. Не в телевизор же смотреть на Веденееву, кто там ещё? Я приподнялся на локтях, глядя в телевизор. О… Эдмунд Шклярский, вот это да! Не ожидал от «Голубого огонька» увидеть «Пикник». Что Перестройка делает… Этак и до «Арии» и «Металлики» дойдём. Нет в это не верится… А если «Гражданскую Оборону» покажут? Мне стало весело.

– Ты чего смеёшься? – Ирочка поднялась за мной от подушки, руки к моим волосам, чёрт, засалит все…

У Васи что-то изменилось во взгляде, что-то появилось, чего я не видела раньше, что-то незнакомое, даже страшное немного… но нет-нет, не страшное, обжигающее, из-под ресниц смотрит и…

Я двинулся к ней, все мои сны, в которых я пытался разобраться, мои ощущения, что взвешивал на весах Добра и Зла, всё пропало, потому что Майка сидит на моём диване, вот так, совсем рядом, близко, и я могу коснуться её так, как захочу, потому что так говорит её взгляд…

…Я задохнулась от того, как он внезапно нахлынул на меня весь, такой большой, горячий, эти горячие губы, руки большущие… Я как странный пластилин разом подмялась под него и растаяла…

…Губы у неё тёплые, горячие даже, вареньем почему-то пахнут… Она такая мягкая и твёрдая одновременно. Так странно, совсем не такая как я. Узкая, тоненькая, гибкая, кожа тонкая, а груди такие… ох… Я вовсе ослеп и оглох, я весь на ладонях и…

…Он очень быстро проник руками под мою одежду, так быстро и ловко, словно делает это три раза в день… Мне стало страшно от его уверенной силы… Но от его рук, от его губ на моих губах приятно, они так славно пахнут и такие приятные на вкус, тёплые, скользкие внутри…

…Вот это придумано для меня, специально для меня… Я проник ладонью ей за пояс джинсов… только расстегнуть несколько пуговиц… я весь устремлён туда. Там спокойно и нет ни стыда, ни тьмы, ни холода, что едва не поглотили меня сегодня. Это целый мир. Другой. Новый. Неведомый и так непреодолимо влекущий… Там… Но как проникнуть туда, там невообразимо узко и… так тепло…

…Там… и-и-и, Вася… я боюсь, не надо… Мне страшно… не надо, Васенька… Он прикоснулся и даже нажал там, где… мне стало больно немного, и я охнула, испуганно сжимаясь… Он надо мной, так близко смотрит мне в лицо, такие огромные зрачки… Лампы мы вкрутили… они слепят мне глаза…

Я отпустил её и встал с дивана. Мне больно, узкие джинсы сдавили мне всё ниже пояса, жесткие двойные строчки, пуговицы-болты будто зубы дракона… вот чёрт!

Я ничего ещё не хотел так сильно. Я вообще не знаю, чего можно так сильно хотеть. Сердце колотится, захлёбываясь жаром. Но она испугалась… и… я не хочу, чтобы… чтобы мы вот так… Это должно быть как-то… как-то, чтобы она не боялась. Не отодвигалась, бледнея.

Она поднялась тоже, опуская футболку, которую я ей задрал почти до шеи, тронула меня за локоть.

– Ты… испугался?

– Нет… просто…

– Это я виновата, я… у меня не было никогда такого… Вообще ничего такого. Я… Но если… Вася, если тебе надо…

Я повернулся к ней:

– Ты разве… Ты меня любишь?

– Люблю, – она ответила почти удивлённо. – Разве ты не знаешь?

Я обнял её, сильно прижал к себе, выдыхая в её волосы жар, что распекает меня, прижимаясь лицом к её голове и всем телом к ней. Я впервые так обнимаю кого-то, у неё такие мягкие волосы, шёлковые и мягкие, нежными прядями цепляются за меня, за пальцы, за мои плечи, за майку. Она вообще вся мягкая, такая маленькая, податливая, она вся помещается в моих руках. Майка… вот ты какая. Я всё думал… я так много думал, а ты…

– Ты прости, что я так… я сам… я не ожидал. Но…

Она сказала, что любит меня. А я? А что я? Я так хочу доделать то, что я даже не знаю, как и делать, даже в теории не знаю, только я…

Но не теперь. Не сегодня, когда мама… когда я так позорно боялся. Так стыдно боялся. Стыдно перед самим собой…

Я хочу… чтобы Майка тоже хотела, как и я, вот до такого умопомрачения, а не уступила и позволила, потому что «мне надо» …

Мы долго так стояли, обнимая друг друга и это лучшие минуты в моей жизни. Я не решался снова поцеловать её, потому что остановиться снова я уже не смогу… И мы стояли и стояли, чувствуя, как наше тепло перемешивается, перетекает друг в друга. Пока Майка не сказала, всё так же, положив мне голову на грудь:

– Между прочим, уже давным-давно наступил 89-й год… уже три часа. Я никогда не была не дома в такое время. Так странно.

– Интересно, что наши делают сейчас? – усмехнулся я. Как хорошо, что мы тут, вдвоём, а не вместе со всеми.

Майка засмеялась:

– В «Кис-брысь-мяу» играют!

– Нет, в «Мафию». Я не хотел бы со всеми играть в «Кис-мяу», – я продолжаю её обнимать, а она и не думает отстраняться, тоже обнимая меня.

– Значит, хорошо, что мы не пошли.

– Получается, мы вдвоём встретили Новый год. Как встретишь…

Мы снова засмеялись, уже почти отпуская друг друга.

Майка опустила голову:

– Вася, может… У тебя есть что-нибудь… поесть? Так есть хочется…

Я засмеялся:

– Во я в гости-то тебя привёл, убираться заставил, и даже не покормил! Хорош, гостеприимный хозяин! – и тоже вспомнил, что голодный. – Яичницу будешь? Яйца точно есть и хлеб. И масло. Или жареную картошку?

– И то и другое! С прошлого года ничего не ела!

Глава 2. Разбуди меня

Ирину никак не берёт сон, весь день спала накануне, что ли? А мне так хочется сбежать. Придумать бы что-нибудь. Но что?

– Слушай, мне пора, наверное, – сказал я, садясь и спуская ноги на пол. Пол-то ледяной у неё под этим линолеумом.

Ожидаемо, она повисла на моей спине:

– Какой ты сильный! – и губами елозит по коже, щекотно и мокро. Все эротоманками стали, теперь модно… – Ильюшенька, останься?

На полу три презерватива валяются, выбросить надо. Вот гадость, холодные, мокрые как какие-то мерзкие черви. И почему после всегда так противно?.. В помойном ведре на кухне яичные скорлупки, салфетки, очистки от картошки и моркови, от свёклы – селёдку под шубой делала, довольно гадкую… Надеюсь, муж не приедет выбрасывать этот мусор. Я бы вынес ведро, но придётся ведь с ним возвращаться, а я хотел бы никогда больше не приходить сюда. Не видеть ни этих паласов на полу, ни «стенки» с модными подпалинами, и посудой, золочёными вазочками кооперативного производства… но, главное: не видеть больше Ирину.

– Не уходи, ещё только шесть часов.

Ирина смотрит с постели, приняв привлекательную позу. Почему они все думают, что лежать как во всех этих фильмах и клипах, это привлекает? Хотя привлекает, конечно, но уже не меня…

Бельё в зелёный цветочек. Свежее, скользкое от крахмала, с мужем не спала на нём, после меня поменяет сегодня или так и станет его на этом ждать?..

Чёрные волосы, пахнущие свежей краской «колестон», я уж стал различать эти химические запахи… Зачем красит, седина у неё разве? Карие глаза, немного хлоазма под глазами, сколько тебе, Ирина, тридцать два?

Я больше не приду к тебе. И зачем вообще приходил? Зачем повёлся на её провокацию? Где мы познакомились? Я даже не помню… на работе? Приходила к кому-то? Забыл. Не держу в памяти такие вещи совсем…

Я пешком дошёл до дома. Промок окончательно, к тому же едва не упал несколько раз. К утру подмораживает немного, и снег пошёл. Лепит в лицо, я совсем замёрз от этой сырости.

Все спят, слава Богу. Тихо и мягко, будто дышат, тикают часы, болтая большим маятником, зашуршат, приготовляясь отбить семь часов. Ёлка в гостиной мерцает блёстками игрушек и мишуры в темноте. И пахнет. Чудо как пахнет, сразу стало хорошо.

Я поднялся наверх, сразу в ванную, пустил воду, отогреюсь хотя бы. Проходя мимо Маюшкиной комнаты, я увидел, что дверь открыта, и платье всё так же лежит поперёк кровати. Так и не вернулась и к ребятам не пошла. А я-то уже подумал, что мне хорошо…

«Вася»… что там у этого её Васи? Всю ночь там?.. Всю ночь с этим мальчишкой?! Целую ночь!..

А эти дрыхнут, как медведи по берлогам, девочки нет, а они спят, это родители!?

Я разозлился, даже жарко стало. Вошёл в её комнату, так и есть, не возвращалась, вон Серка спит поверх покрывала, хвостом как веером из страусовых перьев, накрыла нос… Маюшка…

Я залез в ванну. Но вместо удовольствия, которое ожидал испытать, согреваясь, чувствую только раздражение, прислушиваясь к тишине в доме. Со злостью я взялся скоблить кожу мочалкой, даже стало больно.

Почему я отпустил её? Почему позволил уйти? Что может произойти ночью… Новогодняя ночь, ему… он же старше… ему шестнадцать…

У меня заболела голова… Чёрт, мне самому было шестнадцать, когда я перешёл из разряда мальчиков в мужчины… Маюша, почему я отпустил тебя?!

Я вышел из ванной. Нет Маюшки. Я всё надеялся, что пришла, что я не услышал за шумом воды. И темнота по-прежнему наполняет дом. Где он живёт, этот Метелица? Почему я не знаю? Почему я так мало знаю о нём? Как же я…

Я закурил, усевшись в кресло перед открытой дверью из моей комнаты. И по телевизору ничего уже нет, всё закончилось. Видик включить? Что у меня тут? «Кабаре», Маюшка не любит, ей кажется, грустно…

Лайза Минелли то поёт, то шутит, то глядит громадными печальными глазами, но я не вижу и не слышу…

От сигарет уже тошнит…

Мы пришли в больницу к восьми, и нас не пустили бы, если бы Майка не упросила кого-то из врачей, всех тут знает? И на улице тишина и пустота, какая бывает только утром 1-го января, и здесь, всё будто вымерло и притихло, даже снег, таявший с вечера, взялся льдом к утру, и с неба посыпался новый, пышный, прикроет этот гололёд к рассвету.

Мама спала, когда я заглянул, мне сказали, что надо прийти попозже, дать ей поспать. Капельницы уже не было, она спала, свернувшись под красным шерстяным одеялом и мне показалось, она замёрзла…

– Можно я тут посижу?

– Иди домой, мальчик, что сидеть?

– Любовь Васильевна, разрешите ему, мы тихонько.

Медсестра с красивыми глазами с длинными, загнутыми ресницами, качнула головой недовольно. Но позволила:

– Ладно, зайдите в палату, только не шуметь. Хоть по распорядку пора вставать, а всё же…

Мама проснулась, едва я вошёл, посмотрела на меня немного мутноватым взглядом, но уже вполне трезво:

– Васенька… сыночек, ты… Прости, напугала тебя! – она протянула ко мне руки.

И я обнял её. Но густой перегарный запах ещё остался. Смешался уже с лекарствами и хлоркой, которой тут всё пахнет, но всё же сквозит ещё…

– Сынок, ты… как ты? – спросила мама, в голосе слёзы.

– Я хорошо, мамочка. Ты не волнуйся. Ты только поправляйся, – мне тоже хочется плакать, я так счастлив сейчас, что всё страшное прошло стороной, что моя жизнь не рушится…

А ещё столько всего важного и необыкновенного произошло, такого, о чём я не могу рассказать никому, даже маме. Об этом никому никогда не рассказывают. Я не знаю ещё, что об этом думать. Я ещё ничего не думал, мне надо время подумать и осмыслить. Я только наполнен до краёв новым, необыкновенным, чем-то большим, чем я сам.

– Только выздоравливай, – проговорил я.

– Я обещаю, – мама улыбнулась.

Любовь Васильевна тем временем заглянула в палату.

– Ты сейчас иди, приходи после пяти, в это время посещения. И она уже совсем хороша будет.

Я вышел, оборачиваясь. Майка в коридоре поднялась мне навстречу. Я улыбнулся ей с благодарностью, правда, я никогда ещё не был так счастлив, что я не один. Оказывается, я не один. Что бы со мной было этой ночью, если бы не она…

Мы вышли на улицу, одеваясь на ходу. Шли, оскальзываясь на льду. Но мы взялись за руки, и никто из нас не упал. Я проводил Майку до самого дома. Там все спят, все окна тёмные. Хотя, нет, наверху телевизор работает – голубоватый свет, как туман в окне. Это у дяди её. Странно, что он не спит в такой час 1-го января, спит, кажется не только весь город, но и вся земля…

Только мы не спим, я и Майка…

– Позвонишь? – спросила Майка, уже положив ладонь на ручку двери.

– Сразу как проснусь, – улыбнулся я.

– Пока, Василёк!

Я вышел за калитку, ещё раз обернулся, уже совсем рассвело, но зимнее утро мглистое, а она не включает свет внутри, даже в прихожей…

До дома я дошёл и не помню как, уснул мгновенно, едва лёг.

А у меня всё не было так просто как у Васи. Я тихонько прошла наверх, внизу все спят и давно, очень тихо и царят ночные звуки, но сверху, едва я поднялась до средины лестницы, я услышала голос:

– Майя? – так строго Ю-Ю со мной в жизни не говорил. И чтобы Майей меня называл, тоже не помню.

Я подняла голову, Ю-Ю наверху лестницы, а вокруг него голубой слоистый туман клубами, накурил…

– Ох и накурил, Ю-Ю, как спать-то будем? – улыбнулась я. – Как бабушка говорит: хоть топор вешай, – я не хочу замечать нарочитую строгость в его голосе, может, смягчится, и перестанет хмуриться, и глядеть как злой барбос.

Но он не поддаётся, смотрит сурово по-прежнему. Ни разу ещё таким я его не видела.

– Почему тебя не было всю ночь, Майя? Что там было такого, что ты…

– У Васи мама заболела, – поспешила объяснить я, поймёт, и не будет злиться. – Я… должна была… Должна была побыть с ним. Он совсем один был и… испугался.

– Ему шестнадцать лет, здоровенный малый! Испугался, не смеши! – ещё больше разозлился Ю-Ю.

– Все пугаются, когда мамы болеют… – нахмурилась и я. Что он, в самом деле, так отчитывает меня, видел бы Васю в больнице!

– Ты целую ночь дома не была. Мне это не нравится, – всё же немного мягче произнёс Ю-Ю.

– Сам-то давно пришёл? – решила и я высказаться в свою очередь.

– Я… Сравнила тоже! Ты – девочка, сейчас почти девять часов утра, ты только пришла. Так нельзя делать!

– Ю-Ю, всем до лампочки, ты-то чего взбеленился?

– Все пусть как хотят, но мне не нравится, Май. Не делай так больше. Ночевать надо дома. Обещай мне, – уже совсем снизив голос, проговорил он.

– Обещаю, конечно, если ты так хочешь.

Я вошла в свою комнату.

– Ты моё платье убрал в шкаф? – я обернулась через плечо, а Ю-Ю смотрел на меня, всё ещё бледный и напряжённый как никогда.

Кивнул, наконец.

– Спасибо, – я подошла к нему. – Не сердись, Ю-Юшек, я не буду больше так делать. Обещаю. Просто, нельзя было… Нельзя было Васю бросить. У него больше никого нет.

Ю-Ю смотрит, хмурясь и сверкая глазами, даже в полутёмных утренних сумерках я вижу, как горит его взгляд:

– Он… ничего… он ничего не сделал тебе?

– Что сделал?

– !!! – его лицо, глаза, брови красноречивее слов.

И догадался же до всего. Никто больше не догадался бы, не подумал бы и тем более не почувствовал, никто даже не думает, что что-то такое… Да что они вообще думают обо мне?!..

Но ты несправедлив, Ю-Ю!

– Да ты что?! – я задохнулась, возмущённая, что он подумал обвинять Васю.

Ю-Ю вдохнул, распустил густые брови:

– Ладно, спать ложись. Скоро уж все вставать начнут…

Я обняла его и поцеловала в тёплую, немного колючую щёку – не брился ещё.

– С Новым годом, Ю-Ю! – и близко посмотрела в его синеющие глаза.

– Да ну тебя, «С Новым годом»… – проворчал он, легонько оттолкнув меня и отправляясь к себе в комнату.

Я разделась и легла под одеяло. Постель какая-то холодная.

Меня жгли и вертели воспоминания о сегодняшней ночи, не давая уснуть. Как я сначала почти ненавидела эту Анну Олеговну, Васину маму, а она оказалась вовсе не такой, как я думала: не гадкой теткой, как представляется, когда думаешь о человеке, который пахнет так, как их комната. А Анна Олеговна маленькая, меньше, чем я, и глаза у неё огромные, печальные…

И Вася… Вася… Я повзрослела сегодня на несколько лет. И то, что у нас случилось с ним, и что не случилось… Как бы я пережила, если бы случилось? Как бы пришла и увидела Ю-Ю, если бы случилось? Он вон как рассердился… ему ещё противно стало бы, что я… что я такая… Такая…

Но при этом я знаю, что как это ни было бы ужасно потом, я позволила бы Васе. Хорошо, что он… что он такой. Настоящий. Настоящий мой друг.

Но его поцелуи, его руки, запах его тела, вкус его губ, горячность его кожи… Весь он, в моих руках, так близко. Никто ещё не был со мной так близко.

Я будто проснулась. Во мне что-то родилось и что-то умерло этой ночью. До вчерашнего дня была одна жизнь, с сегодняшней ночи началась другая. Всё по-другому. Я другая. Сам Вася другой.

Я даже не думала о нём, как положено думать о мужчинах. То есть, конечно, только как о мужчине и думала, но… мужчины, они где-то Там… Не так близко… И я не представляла ни разу, что он целует меня. Ни разу. Но я вообще ни разу не представляла, что кто-то целует меня. Выходит, правильно, родители думают, что я ребёнок и не беспокоятся.

До вчерашнего дня так и было.

Но Вася оказался мужчиной. И он подошёл близко. И я теперь не ребёнок… Как страшно, волнительно и необычно. Как грустно, что вдруг от меня отрезали детство. Что теперь я… женщина?

Какой ужас…

Ветер усиливался на улице, завывая и высвистывая свою вечную и жутковатую мелодию. И снег валит всё гуще и его мотает как занавес капризной невидимой рукой то в одну сторону от окна, то в другую.

Нарисуй нам, Мороз, круги на стекле.

Пусть стучится в окна злая пурга.

Нам тепло внутри

И мы не боимся зимы.

Если остывает в груди,

Вот тогда мне страшно.