Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая

– Что ей, бабе глупой, еще нужно было? – пьяно жаловался Петр, когда денщик его раздевал.–В шелках ходила, в алмазах. И по мужской линии осечек не было. Живи себе, радуйся. В ножки тебе кланяются, хоть и не царица. Суки, суки все…Кенигсек …ничтожный людишко … в глаза прямо боялся посмотреть … предпочла… а я ему вина, а я ему почтение … тьфу ты … Человек есть ложь – правильно кем-то сказано … уж не упомню …Ты, стервец, за сколько меня продашь?

– Что вы, ваше величество? За вас в огонь и в яяяяяяяяяяяяяяяя\я\\\яяяяяяяяяяяяяяяяяяччччсстаоошеопоркрагкаквощддлцджыдллдыловоду,– заверял Меншиков с холодными глазами.

– Не верю, – ревел медведем царь.– Никому не верю. Матушка меня дурила. Матушка! О боже! Тебя когда-нибудь за яйцы подвешу – только тогда ты всю правду расскажешь. Рас– ска– же–шь!

– Ваше величество! Неужто не видели, как я за отечество дрался?–молил денщик.– Что я без вас? Нуль, пылинка.

– Ты думаешь ему та сука нужна была? – продолжал свое царь, не слушая денщика, пытаясь оправдать себя. – Ему надобно было ко мне втереться, секреты военные раздобыть, потому и торчал здесь. Никому верить нельзя, никому. Как после того жить! Шпион саксонский. Ножкой умело дрыгал, шляпой размахивал ловко, а та блядь глаза нараспашку … убью … шкуру спущу. Сашка, ты хоть меня любишь, подлец эдакий?

– До гробовой доски, ваше велчество.

– Сашка, скажи, ну разве я плохой человек? Ну рублю головы, через себя переступаю, Сашка. Отечества ради…

– И больше надо бы, ваше величество.

– Молчать! Пес, собака! Царю! Пришибу, мать твою …

А за тысячи верст от походного царского шатра мать укоряла дочку:

– Анхен, что теперь делать? Позор ведь какой, на улицу нельзя выйти. Зачем ты писала те проклятые письма?

– Маменька, ну разве я предполагала, что кто-нибудь, кроме Людвига, будет читать мои письма. Он ведь иностранный подданный, дипломат. Какое вероломство! Мы любили друг друга. Что такого, если я писала ему. Боже мой, что за жизнь, что за страна– никуда не ступи, ничего не говори, никому не пиши.

– Зачем он возил письма с собой, зачем добивался идти с войском? У нас в Баварии то называется дразнить гусей. Зачем ему то было надобно?

– Маменька, он боялся обыска в его отсутствие, потому и возил письма при себе. И перечитывал, оттого что любил меня. А насчет войска, так он же посланник, где ж ему быть, как ни при войске, курфюрст требовал сведений, как идут военные действия. Они ж союзники. Он мне шепнул на прощанье, что делает все ради нашей будущей семьи. Людвиг страшно не любил армию, не любил попоек, которые при Питере сплошь и рядом, не любил истязаний солдат, их ран и страданий. Он любил читать Корнеля, Расина.

– Анхен, доченька, напиши что-нибудь сему Питеру проклятому, напиши, что сие было мимолетное увлечение, что ты раскаиваешься. Мне стыдно перед Модестой, она-то со своей семьей причем? А Филимон, а Виллим? Где нам жить? Остается одна мыза, но зимой в ней невозможно находиться.

– Маменька, мне тяжело сие сделать, но я напишу, хотя я знаю Питера. Ничего не поможет.

– Зачем ты его не любила? Высокий, сильный, красивый – и царь! Ах ты глупая моя девочка.

– Маменька, неужели не было красивее нашего отца? И сильнее, и богаче? А ты выбрала его.

– У меня, дочка, не было выбора между Иоганном и царем. Наверно, я бы выбрала царя.

– А я не смогла, маменька. Я очень хотела его полюбить, но не смогла. Я тебе не говорила, но он в первый же раз взял меня силой. Кому жаловаться: тебе, отцу, Лефорту? Франц передал меня Питеру, как вещь, как рабыню. Я вытерпела ради вас всех. И дальше терпела. Как любить его, если он после ужасной казни стрельцов приехал ко мне со следами крови на обшлагах и ботфортах? Как ласкать его, какие говорить ему слова?

А он любил, чтобы его утешали, чтоб говорили ласковые слова, чтоб гладили. Я не могла выжать из себя ничего. Он ни разу не пришел ко мне трезвым, ни разу не спросил, как я себя чувствую. Вечно пьяный, изо рта несет, как от дикого медведя; ноги грязные, потные, вонючие; руки с необрезанными, покрученными, обкусанными ногтями, видно больными, под ними грязь черная.

Ест без вилки, без ножа, мясо разрывает руками, как зверь; на столе, на полу остается куча объедков; смеется хищно, злобно, глаза холодные, выпученные, как у совы. На постелю валится, не раздевшись.

Денщик вбегает, когда надо, а чаще, когда не надо. У меня неделями все болит после его посещений, и, боюсь, не будет детей. И такого человека я должна любить? Повторяю, я терпела ради тебя, ради сестры, ради отца и братьев. Но сколько же можно терпеть? Я старалась не показывать виду, как мне тяжело, старалась быть веселой на людях, а плакала только по ночам.

Когда появился Людвиг, я поняла, что можно жить иной жизнью, что есть другие мужчины, другие прнципы и способы жить, нежели те, что исповедует Питер. Я полюбила Людвига.

– Я видела все то, доченька. Иоганн, Иоган, зачем ты привез нас к сим варварам?

– Маменька, русские люди – хорошие, великодушные, милосердные, просто мне не повезло с Питером. И жить здесь можно, и заработать можно. Одна беда – людей здесь не ценят – вот что самое худое. Здесь царь заместо самого бога. Никто не спрашивает, какой царь; если царь – бух в ноги и делай, что пожелаешь.

Откуда сие почитание – прямо удивительно. У нас тож уважают правителей, но чтобы так…А Питер, я вижу, побаивается своей оравы, детскость свою прячет, не хочет, чтобы видели его мягким, беззащитным. Такие усмотрят слабость – мигом отбросят, как котенка. Один Сашка его чего стоит?! Глаза всегда ледяные, хоть и смеется много. И замечаю, царь становится хитрее, коварнее … страшный … страшный человек. Не мой он, не наш. Чужой, темный, непонятный. Людвиг – другое дело.

Но, маменька, не переживай, пожалуйста. Денег у нас осталось достаточно. Купим домик скромный, будем жить. Авось, царь переменится.

Новый дом Монсам не разрешили купить.Три года они прожили безвыездно на своей мызе. Никакие ходатайства, никакие слезные письма Анхен, никакие заступничества не помогли. Напоминания Монсов о своем существовании приводили Петра в бешенство. Он грозился новыми карами, но государственные дела, которые шли неважно, отвлекали его, помогали успокоить душевную боль и царское самолюбие. Лишь когда другая немка, Марта Скавронская, она же Екатерина, поселилась в сердце Петра, опала с Монсов была снята.

Уже другой посланник – датский – Карл Кейзерлинг увидел однажды на улице печальную Анхен и влюбился в нее без памяти. Он атаковал Петра при каждой возможности. Копенгаген становился важным союзником России в Северной войне, которой не видно было конца. Потому Петр нехотя пошел на уступки, и в 1706 году Монсы получили долгожданную свободу. Пять лет ухаживал упорный датчанин за раненой Анхен, и в 1711 году наконец сыграли свадьбу. Но, видно, много сил отдал благородный посланник борьбе за свою избранницу, потому что всего лишь через год скоропостижно умер, оставив Анну бездетной вдовой. Она так и не стала матерью, заболела туберкулезом – холодные зимы на мызе не прошли даром – и умерла рано. Отомстит за сестру ее брат Виллим в свое время.

Глава пятьдесят вторая. Материнское завещание.

Но довольно о Монсах, они еще напомнят о себе. Мы оставили царя в опьянении новых своих возможностей. Он пировал и прожигал жизнь в соединении с военными трудами и заботами. Он словно хотел вознаградить себя за серое, тусклое детство, догнать его, расцветить новыми красочными картинами. Постройка кораблей – это воплощение детских грез, когда он, глядя на морские пейзажи голландских мастеров, мечтал очутиться на одном из тех сказочных кораблей под огромными белыми парусами, что несутся крепким, соленым морским ветром в дальние дивные страны с роскошными неведомыми деревьями, зверями и птицами.

И вот мечта сбывается, те детские грезы воплощаются в дереве и металле. Как тут спокойно стоять и ожидать, как тут не броситься в трудовую бучу с топором, пилой, тачкой, самому приближать заветные мечтания? Что перед этим какие-то запреты, обычаи, правила? Разметать, перевешать, переубедить всех, кто смеет перечить его всепоглощающей царской мечте, кто способен стать на его дороге.

Побольше празника, хватит серых, тоскливых будней. Петр, как мальчик, любит всякие салюты, иллюминации, феерверки, гром пушек. Прижимистый, ежели не сказать скупой, царь не жалел никогда денег на праздничные мероприятия. Пушки стояли у его дома в Санкт–Питербурхе, у Лефорта, у Меншикова, у других его соратников, даже у дома Анны Монс поставили две пушечки. Орудия гремели по любому поводу, будь то победа над неприятелем, или удачная охота, или необыкновенное блюдо, приготовленное придворным поваром или взятие женщины. Почти все будущие военные походы сопровождались громом пушек до сражений и после них.

Матушка со Львом Кирилловичем надежно управляли государством, предоставив Петру Алексеевичу в охотку закладывать основы регулярной армии и флота. В песочных часах времени бесстрастно сыпались дни, месяцы и годы. Петр взрослел, набирался жизненного опыту и опыту государственного управления, насколько то позволяла матушка. Он давно мечтал повидать настоящее море и настоящие корабли. В его распоряжении было достаточно часу, ничто царя не обременяло, к тому ж хотелось убежать от ненавистной женки, которая без зазрения совести позволяла себе тыкать носом царя то в порванные и незаштопанные чулки, то в пыльные башмаки, то требовала ходить в мыльню, когда он совсем того не желал.

Посоветовался с матушкой и дядей, затем с Лефортом и Голицыным, те поддержали, женку и не спрашивал. Сашка-денщик, тот, вообще, едва не прыгал от радости в предвкушении длительного увеселения и свободы от учений и маршировок. Собирались недолго, план наметили самый приблизительный, послали бирючей в Псков, Новгород и Архангельск с уведомлением о прибытии высокого гостя. На всем пути царский поезд встречали выходами самых знатных жителей, крестным ходом духовенства и подношениями купечества.

В самом Архангельске Петр съежился от бескрайности моря и громадья военных и торговых кораблей. Увидев, как трехмачтовый английский военный фрегат бесцеремонно, никого не спрашивая, подходит к самым причалам, как голландский торговый корабль загружает в трюмы сразу 500 тонн грузов, Петр понял, что в Переславле они играли в бирюльки, изображая строительство флоту; тоскливо сжалось сердце от сознания, что нужны усилия всего государства, чтобы построить нечто подобное увиденному здесь.

Особенно задевало самолюбие Петра то, с каким пренебрежением иностранцы относились к русским, даже к нему – русскому царю. Попыхивая трубками, матросы, купцы снисходительно поглядывали с высоких бортов своих кораблей на русского царя в утлой лодченке, вынужденного высоко задирать голову, чтобы осмотреть громаду корабля. А уж о капитанах и говорить не приходилось – стояли толстые, бородатые, независимые ни от кого. Что им, владыкам морей и океанов, какой-то вождь туземцев.?! Они повидали их вдоволь. Передадут просьбу на военный фрегат, и тот пальнет из всех своих шестидесяти пушек, разнесет вдребезги береговые причалы и склады. Не однажды пузатые торговые корабли в сопровождении своих фрегатов уходили, не заплатив пошлин, и русские провожали их бессильными, безнадежными взглядами. Здесь, в Архангельске Петр окончательно понял: чтобы построить настоящий флот, надобно твердо стать у государственного руля.

Матушка умерла очень вовремя, иначе конфликтов бы не избежать. Возвратившись из Архангельска, сын застал ее тяжелобольной. Лекари не отходили от царицы, каждый день слушали пульс на руке и неодобриельно качали головами. Наталья Кирилловна еще ходила, еще управлялась с государственными делами, но с каждым днем таяла на глазах, передвигалась все тяжелей, как глубокая старуха, хотя ей было чуть больше сорока лет.

Узнав о возвращении сына, она немедленно позвала его к себе. Он не вошел– влетел, соленый ветер холодных северных морей еще свистел в его ушах, гнездился в черных кудрях волос. Припал к ней, целовал увядшие щеки, уронил голову на грудь, как в далеком-далеком детстве, когда мать успокаивала его в часы страшных ночных видений и когда он, наоборот, старался ее развеселить. Теперь матушка только немощно гладила его волосы, потом тихо попросила:

–Садись, сынок, побеседуем.

Петр оглянулся, взял кресло, пододвинулся к матери.

– Ну расскажи, что видел по пути в Архангельск?

– Все хорошо, матушка. Народ везде приободрился, говорит великое спасибо за мир, за послабление податей.

– Да, мы с Левою немного уменьшили поборы. Надобно, чтобы народ повеселел, достаток почувствовал, тягу к труду восстановил. Деньги пошли в казну, с войском скоро окончательно рассчитаемся.

– Все так, матушка. Токмо народ в большой косности пребывает. Избы черные, дряхлые, неряшливые. В землянках многие живут.

– Ничего. Не сразу Москва–то строилась. Дадим народу передышку – приберется. Нам бы войн избегать, Петруша. Сколько можно? На одну войну и работаем. И распри внутренние нас нищат. Один Степка–разбойник чего натворил!Церковники ярятся друг на друга. Держава должна строиться, Петруша, должна обрастать добром, а мы что? Все на войну да на войну. Потому и в невежестве, в грязи. Вот и ты, Петруша, мнится мне, на войну собираешься. А кто ж будет строить? Как построил Василий каменный кремль, да Грозный кое-что прибавил, так с тех пор у нас нового ничего и нет. Остальное все деревянное, горит ежегодно. Строить надобно, сынок, строить. Только тем и останешься в памяти. Я ничего не успела построить, забудут меня. На тебя одна надежда.

–Вы мир восстановили, матушка. Того не забудут.

–И–и, велика важность,– тяжело вздохнула царица.– Мир должон быть всегда, а война изредка. Так издавну повелось, на том стоит земля. Что в Архангельске?

–Ежели честно, то плохо, матушка. Иностранцы хозяйничают, нас за людей не считают. Товар ни по чем скупают, пошлины через пень колода платят. Военные корабли под огнем весь берег держат.

– А, ты, небось, думал, что все иностранцы, как на Кукуе,– слабо усмехнулась Наталья Кирилловна, всю жизнь учившая Петю, что все иностранное лучше.– Нет, дружочек, они здесь шелковые, ручные, потому как некуда деться. А в Архангельске они настоящие. А ты, я вижу, все готов поменять на иностранное. Да, у них есть, что взять; я сама по молодости заказывала послам привозить что-нибудь эдакое. Однако, и русское нельзя забывать. Каждый кулик должон свое болото хвалить. Иностранцев используй, а дружбу води с русскими. Так надежнее.

– Как же матушка, дружить с нашими–то, ежели они сиволапые, темные, все на Владимира Красно Солнышко ссылаются, а того уж семьсот годов как нет. Бородищи отрастили, иные и на людей-то не похожи – зверье будто. Как в Европу с таким рылом ехать?

– Бороды, Петенька, не главное. Сам говоришь, иностранцы тож бороды носят.–Царица замерла в кресле, закрыла глаза, отдыхая. Потом опять заговорила:– бороды не главное. Главное, сын, береги мир для России. Я ухожу. Сие – мое завещание тебе. У нас всего вдоволь, нам нечего где-то что-то искать, расширять, отбирать – свое бы сберечь. Каждый день мира – благо для России. Она будет подниматься с каждым днем, аки сказочный богатырь, окропленный живою водой каждодневного труда.

– Матушка, я принял решение строить настоящую армию и настоящий флот. Я спесь-то с иностранцев повышибу – рука Петра сжалась в железный кулак.

–Петруша, опять ты за свое.– безвольно сказала царица, понимая, наверно, что сына не переубедить.

–Ну как же, матушка,– горячо возразил Петр.– Еще древние говорили: хочешь мира– готовься к войне.

–Готовиться к войне и воевать – то разное,– продолжала убеждать Наталья Кирилловна.– а у тебя, Петруша, с детства склонность задираться без причины. Я радовалась, что можешь защитить себя, но для царя такая склонность может стать губительной. Хвастовства и гордыни у тебя, сын, много – уж извини за откровенность. А сие – грех большой. Я тож читала древних и тож кое-что понимаю в политесе, а потому настаиваю: через двадцать-тридцать лет мирной жизни Россия будет первой державой Европы. Все страны будут втягивать тебя во всякие войны, а ты супротивляйся, как только можешь, всеми силами и средствами. Сие пусть будет твоею войной. Сможешь уберечь Россию – ты победил, не сможешь – так и останешься с черными избами. Армию создавай, флот строй, да токмо для охранения России. Я бы тебе еще помогла, да нет уже сил. Стрельцы всю мою силу забрали. Как вспомню Артамона Сергеевича, Ваню мово любимого, так сердце и заходится, то давит, то жжет, как огнем. Архангелы уж трубят. Много сил я положила, чтоб посадить тебя на трон, помаленьку учила управлять. Теперь престол принадлежит токмо тебе. Почувствуешь близкий конец – напиши завещание, чтобы распрей не было. Пока у тебя единственный наследник, его и готовь заранее. Токмо вижу я – нелюб он тебе. Напрасно. Евдокия – добрая, надежная жена. Я ее держала в строгости, быть может, излишней. Ныне каюсь. И Алешка– хорошее дитя,– матушка тихо улыбнулась, вспомнив умилительное личико единстенного внука.

– Матушка, вы сами знаете, что я был не готов для отцовства,– ответил искренне Петр.– Оттого и холоден был к сыну. Я его еще полюблю, дайте время.

– Вот еще что,– слегка встрепенулась матушка, радуясь, что вспомнила важное.– Пока будешь строить, подружись покрепче с Мазепой – гетманом украинским. Он, конечно, скопидом, золотишко любит, дерет пошлины нещадно, однако, он– единственный человек, способный защитить купеческие обозы в Европу от казаков– разбойников, шастающих по дорогам.

– Не печалуйтесь, понапрасну, матушка,– Петруша взял руку матери, погладил ее.– Хворь – дело проходящее. Еще подсоветуете мне не раз.

– Дал бы бог помочь тебе. Нагулялся, небось, вволю, пора и честь знать. Лев Кириллович будет на первых порах тебе первый помощник. Полностью не слушайся его советов, но и не отвергай с порогу. Становись до кормила, управляй по-божески, как твой отец и брат. Отвергни всех пьяниц, что рядом с тобой, набери людей духовных, душевных, они тебе помогут, ежели не делом, то словом пастырским. Сие тоже немало.

– Ладно, матушка, все исполню, как велишь, только выздоравливай поскорее.

Глава пятьдесят третья. Хозяин! Азовский поход

Не выздоровела матушка, Студеной ночью 4 февраля 1694 года тихо покинула сей мир. Петруша в то время поехал в Воронеж, где Лев Кириллович заложил новую верфь. Узнав о смерти матушки, он возвратился в Москву, но на похороны так и не приспел: то ли не слишком спешил, то ли, в самом деле, весть пришла поздно.

Несмотря на то, что отношения между ними в последнее время складывались непросто, было жаль родительницу, но помеж сожаления и печали прорывала изнутри струя нежданной радости: наконец-то один – Хозяин! Вся честная кампания, окружавшая Петрушу, обрадовалась безмерно. Особенно ликовали Лефорт с Меншиковым, обнимались, поздравляли друг друга. Теперь их начальник был единоличным начальником всей России, можно было рассчитывать на чины, звания, поместья.

Только бы Петруша опять не упустил вожжи. Вроде бы соперников нет, царь Иван ослеп окончательно, из опочивальни почти не выходит, он не в счет. Одному Льву Кирилловичу следует дать понять, что Петруша сам будет править без посредников.

Что и было сделано. Когда дядя принес бумагу с расходами на Кремль, читай на правительство, Петр (уже не Петруша) исчертил ее вдоль и поперек, потребовал досконального объяснения по каждой статье, накричал на дядю так, что тот выскочил из палаты весь в поту и с пониманием того, что время его единоличного управления финансами безвозвратно ушло вместе с его сестрой. Слух о падении власти Льва Кирилловича быстро разошлись между бояр. Отныне ублажать следовало только самого царя, ежели требовалось провернуть какую-то крупную торговую сделку или учинить новый завод.

Петр с головой окунулся в государственные дела, власть увлекла его полностью и безраздельно. Дружки, что так поспешно обрадовались, приуныли. Перед ними являлся не Петруша, но Петр – сильный, злой, весь ушедший в бумаги, забывающий иногда поесть, спящий четыре-пять часов в сутки.

Как ребенок тешится новой игрушкой, так молодой царь на первых порах тешился зримыми знаками своей власти и величия. То ни за что ни про что отругает думного дьяка, и тот, белый от страху, трясется, как в лихорадке, и не может связно говорить. То напишет записку Льву Кирилловичу с требованием выделения денег, и ежели тот запоздает, то разносит его в пух и прах. То спросит боярина, зачем он околачивается в Боярской Думе, хватает его за ворот и в шею выгоняет из палаты.

В Кремле все закрутилось быстрее и дельнее. Стало понятно, что новый хозяин пришел надолго и всерьез. Царь не любил велеречивых росказней, долгих вступлений, требовал докладывать кратко и ясно, доступным языком, иных перебивал и отправлял упражняться в краткости и деловитости. Челобитные, которые на двух столбцах объясняли смысл мелочной просьбы, возвращал назад для переписки. Сам говорил скоро, отрывисто, строго по делу.

Сашка с Лефортом, было, раскисли, наблюдая такое государственное прилежание царя. После полугодовой усердной работы, когда верховенство царя было окончательно утверждено, порядок заведен, царь шутливым мановением пальчика призвал денщика и приказал ехать к Лефорту готовить «собор».

Привезли царя в четвертом часу ночи ни живого ни мертвого. Однако, к девяти часам утра – о воловье здоровье! – царь как ни в чем ни бывало был на своем месте и раздавал распоряжения. И все-таки на «соборе» не было прежнего Петруши, раскованного, веселого, непосредственного.

Был царь Петр, надменно наблюдавший за всеми, цедивший слова, как дорогое вино, и лишь в конце пиршества потерявший контроль за собой. Такой потери контроля будет с каждым «собором» все меньше и меньше. Мелкие знаки власти скоро приелись, воспринимались, как должное. Хотелось чего-то большего, значительней, хотелось попробовать себя в настоящем деле.

Заветы матери остались втуне. Зачем истязать себя и других, зачем армия, которую нельзя использовать по прямому назначению? Женщина, что она понимает в мужском деле? Ей на роду написано бояться войн, драк и прочих мужских игр и забав, тем более, что повод для войны находится наисерьезнейший, есть возможность примириться с боярами, чтоб не роптали, что царь не хочет их слушать. Уже тогда Петр стал тяготиться опекой Боярской Думы.

Сообщения послов, присутствовавших на учениях под Кожуховом, о создании в Московии мощной регулярной армии, вызвало неоднозначную молву в европейских столицах. Одни боялись возвышения Москвы, другие радовались, но и те и другие кинулись раскладывать политические карты и размышлять, как воспользоваться сим обстоятельством. Все понимали неопытность молодого царя в таком хитром, коварном, изощренном деле, как европейский политес, и спешили воспользоваться этой ситуацией.

На севере хозяйничали шведы. Турки, завоевав почти всю южную Европу, Палестину, Ливан, Египет, теперь разоряли Польшу и Венгрию, угрожали воздвигнуть свой полумесяц в Вене и Венеции. Французский король вел свою хитроумную игру, поддерживая турок в противовес Англии и Австрии. Польский король и австрийский император слали в Москву письмо за письмом, умоляя двинуться на турок и татар согласно прежним договорам. Наталья Кирилловна, однако, уходила от всяких военных конфликтов, понимая, что любая война при нынешнем состоянии государства гибельна. Лев Кириллович, как начальник Посольского приказу, дал указания русским послам в Кракове, Вене, Венеции, Берлине никаким посулам не верить и отвечать уклончиво ни да, ни нет.

Но то, что считал гибельным старый мудрый человек, оказалось нипочем юнцу, мечтающему о славе Александра Македонского и Юлия Цезаря. На то и рассчитывал иерусалимский патриарх Досифей, когда направлял в Москву страстное письмо, как в свое время Сергий Радонежский писал Дмитрию Донскому. В письме Досифей, видимо, кем-то подстрекаемый, призывал Московию защитить от басурман христианские святыни в Иерусалиме, попранные турками и отданные французам-католикам. К римскому папе отходили половина Голгофы, вифлиемская церковь, святая пещера, гроб господен.

Турки разорили все деисусы, трапезу, где раздавался святой огонь и многое другое. Согласно святому отцу, Москва должна была требовать от басурманов возврата всех священных мест православной церкви. А буде нехристи откажутся – их надобно немедля воевать, тем более, что три армии султана сейчас ратуют против австрийского императора на юге Италии и в Венгрии. У Досифея почему-то не возникла мысль, а что ежели одна из трех армий султана повернет на Москву, разоренную и беспомощную. Иерусалимский патриарх требовал от Московии ни много ни мало »…Возьмите прежде Украину, затем Молдавию и Валахию, также Иерусалим возьмите, и уж тогда заключайте мир». Наверно, у Досифея сложилось мнение, что у Москвы столько войск, сколько было у Дария Первого.