Смерть ничего не решает

А потом клетку открыли и велели выползать. Выползти получилось. Встать тоже. И не упасть на первом шаге. А после третьего подняться и сделать четвертый. Человек сперва наблюдал, не помогая и не мешая, а когда надоело, связал руки и повел.

Неспешным шагом он пересек базарную площадь, где сырая солома и кожура орехов прикрывали грязь и нечистоты, свернул на улочку и, пройдя по гнилым мосткам, выбрался к городской стене.

– Живая? – поинтересовался он, сплевывая под ноги.

Элья не ответила. Она смотрела. На шатры, растянувшиеся вдоль стены. На шесты, увешанные пучками конских хвостов. На коновязи, лачуги, шатры и людей. На уродливое строение в два этажа, над входом в которое висела крашеная доска.

– Правильно. – Человек по-своему истолковал взгляд. – Тебе туда.

Он и передал Элью беловолосой Шуде, велев привести в «надлежащий вид», и подкрепил приказ несколькими монетами. Но то ли денег оказалось мало, то ли ненависти много. Элья не знала.

Терпела. Ждала. Молча напялила принесенную Шудой хламиду. Легла на скамью, когда позволили. Встала, когда приказали.

Подчиняться приказам было разумно. Пока.

Этот шатер выделялся размерами и показной роскошью полога. На бирюзовом шелке уместился целый мир, вышитый золотой нитью. В нем под пристальным взглядом огромного солнца крохотные люди на крохотных лошадках воевали с другими людьми, побеждали, вели пленных, казнили их. Последние сценки были выписаны с особым тщанием.

– На что выпялилась?! – рявкнул стражник, перехватывая копье. Стражи здесь хватает, но охраняют не Элью, а человека в шатре.

Он – гебораан, если может позволить подобную роскошь. И шест с семью конскими хвостами да парой золотых шнуров, вероятно, рассказал бы многое, умей Элья читать этот язык. Но она не умела и потому просто ждала, разглядывая картинки. А заодно и проверяя границы дозволенного.

Рисованные люди были жестоки.

– Посажный Урлак готов принять. – Наружу выглянул лысоватый мужчина. – Посажный Урлак велел без стражи. Желает самолично беседовать.

Мужчина выбрался наружу, а Элью не слишком-то вежливо подтолкнули в спину. За такое на Островах сперва бьют наотмашь, а потом вызывают на разговор в тесном дворике.

Внутри воняло мехами: старыми, переложенными для сохранности полынью, но оттого лишь более смрадными. Иногда враг прячется за вонью. У самого входа стоял стол – приземистый, никакого выигрыша по высоте в случае чего – за которым цепочкой вытянулись сундуки с покатыми крышками. А вот между ними можно поплясать и против нескольких противников. Масляная лампа да тренога с россыпью углей разбавляли темноту до блекло-сиреневых сумерек.

Эмана нет. Стражи нет. Оружия тоже нет.

– Мой род следует обычаям предков, – тихо сказал кто-то. – Простые дома – для детей, женщин и рабов. Воин же никогда не должен забывать о том, кто он есть.

Хозяин шатра, стоял у дальнего сундука. Сразу и не допрыгнуть.

– Ты понимаешь меня? Наш язык? По глазам вижу, понимаешь. Хорошо. Понимание – это уже много. Иди сюда. – Легкое движение, от которого всколыхнулся воздух, и на другом конце шатра вспыхнул свет. – Расскажи о себе.

Посажный – знать бы, что означает сей титул – Урлак был болезненно худ.

Костистое лицо его со скошенным вяловатым подбородком и узкими, приподнятыми к вискам глазами разительно отличалось от прочих лиц, виденных Эльей. Она даже не сразу поняла, что причина не в чертах, но во взгляде, отстраненно-задумчивом и холодном. Большинство наирцев, встреченных ранее, горело ненавистью изнутри. Этот был словно заморожен.

– Садись. – Урлак указал стул, единственный в шатре и явно чуждый месту. Россыпь подушек на белом ковре смотрелась куда более гармонично. – Почему у тебя нет крыльев?

– Потому что их отрезали.

Вопросы этого человека не следовало игнорировать, но Элья не знала, какого еще ответа он ждет. А ведь ждет, притом терпеливо. С левой руки его нефритовой змейкой свисают четки. Змейка ползет, перестукивая чешуями-бусинами, отсчитывая мгновенья.

Щелк-щелк-щелк – вряд ли Элью пощадят.

Щелк-щелк – люди убивают склан.

Щелк – склан тоже убивают склан.

Иногда в спину.

– Почему их отрезали? – Он поднял руку, и змейка зеленой лентой обвилась вокруг запястья, скрываясь в широком рукаве халата. – И кто? Люди?

– Нет.

– Твои сородичи?

– Да.

– Это ведь не ритуал, так? Нарушение закона? Гораздо вероятнее. В некоторых городах Лиги вору отрубают руку. Клеветнику вырывают язык. Насильнику… Впрочем, важно не это, а то, что все действия символичны. И мне интересно, за какое преступление у вас положено лишать крыльев?

Элья всмотрелась в его глаза, пытаясь понять, что скрывается за вымороженностью. Тугая голова не соображала. Это опаснее, чем плохо слушающиеся руки.

Теперь мысли часто разлетались осколками, как сон про доктора Ваабе. Раньше такого не было. Всё из-за крыльев. Из-за них тело чужое и в голове пусто-пусто. Как у икке или хуже.

– Говоришь ты, пусть и неохотно, но довольно чисто. Полагаю, случалось спускаться и неоднократно. Фактории? Наемники? Разведка? Или самое пекло?

Он был отвратительно проницателен. Да, Элья понимала их наречие, могла и разговаривать. Была отличная практика. Вранье, что наирцы скорее умрут, чем расскажут что-то.

Урлак усмехнулся.

– Достаточно необычна, чтобы заинтересовать. Достаточно упряма, чтобы удержать интерес. Достаточно живуча, чтобы его выдержать. Хорошее сочетание.

Под коркой льда проскользнуло удовлетворение, но чем именно – Элья не поняла.

– Молчание в данном случае вовсе не золото, – заметил Урлак, подходя ближе. Слишком уж близко, чтобы можно было чувствовать себя в безопасности. Пальцы его, словно невзначай коснувшись щеки, скользнули к подбородку. Жесткие, они пахли железом и вызывали отвращение, но на попытку отстраниться последовала команда:

– Сиди смирно. Я ничего тебе не сделаю.

Волосы, шея, плечи… Что ему нужно?

Еще одна команда:

– Встань. Повернись.

Умеет приказывать. Странный осмотр продолжился. Человек желает удовлетворить свое любопытство? Пускай. Он ничем не лучше тех, которые приходили в Аршину палатку, и ничем не хуже их. Обыкновенный.

– Что ж. – Урлак отступил. – Мне, пожалуй, иногда везет. До идеала далеко, но с мужчиной было бы еще сложнее. Садись. Ты голодна? Если нет желания говорить, можешь кивнуть.

Элья так и сделала.

Ворох подушек, а между ними двурогий канделябр с парой толстых свечей. Белые круги блюд. Ни одного ножа. Запах жареного мяса вызывает тошноту, вкус почти не чувствуется, но есть надо.

Урлак наблюдает. Пускай.

Стол низкий до того, что сидеть за ним не получается, а если прилечь – так не получается есть. По пальцам течет горячий жир, который приходится слизывать, иначе они будут скользить на рукояти…

– Не переусердствуй, – наконец, соизволил заговорить Урлак. – Это не жадность, просто наша еда может оказаться слишком непривычной.

Пожалуй, он был прав. Самой бы следовало подумать. Да и драться с набитым животом плохо.

– Некоторые полагают, что вы питаетесь сугубо нектаром. Или – как там? – дерев плодами, неоскорбленными землею.

– Ошибаются. – Разливающаяся по телу сытость на некоторое время примирила Элью и с Урлаком, и с жизнью вообще. Определенно, она становится похожа на икке: только и надо, что пожрать да поспать.

– Я рад, что ты все-таки решилась заговорить. Это во многом облегчит задачу. Вина? Белое валесское, розовое из Шади, красное… Пожалуй, красное. – Он наполнил кубок.

Вино темное, в черноту и сладкое до омерзения, но Урлак приказал:

– Пей. Привыкай. Он любит именно этот сорт.

Винная патока склеила горло. Урлак же, щелкнув нефритовыми косточками четок, продолжил допрос:

– Ты можешь творить волшебство склан?

– Нет.

– Совсем?

– Совсем.

– Жаль. Но мы это немножко проверим. Потом. Умеешь танцевать?

– Что?

– Танец. Движение под музыку.

– Нет.

Вино пробудило наглость, и Элья, уже не стесняясь, разглядывала человека. Посажный богат. О том говорит и халат его – кажется, правильно говорить кемзал – из плотной парчи с оторочкой из собольего меха; и широкий пояс, украшенный золотыми бляхами. С пояса на коротких ремешках свисают короткая толстая плеть да деревянный пенальчик с наличниками тонкой чеканки. Вряд ли что-то боевое, скорее, коробка для перьев. На руках князя перстни, на плечах цепь с желтыми топазами. А вот подвеска на ней простая – круг, разделенный пополам. Серебряная кайма, белая эмаль и черная эмаль: внизу тоже чтят Всевидящего, пусть и по-своему.

– А играть музыку можешь? Кеманча? Риг? Сагаты? Селембина?

Снова нет. Во-первых, Элья понятия не имела, что такое кеманча да и все остальное. Во-вторых, музыка – для дьен.

– Тогда чтение? Мне доводилось слышать, что бывают женщины-чтецы.

Что ему вообще нужно? Да, Элья умеет читать – а кто не умеет? – но она не чтец. Она – фейхт, воин. Была.

– Воин? – переспросил Урлак. Повозился с поясом и толкнул через весь стол пенальчик.

Внутри оказались не перья, но разнообразнейшие стила. Элья перебрала несколько, выбрала одно, уперла в столешницу, надавила, стараясь почувствовать прогиб. Неплохо. В полторы пяди длинной, удобно лежит в ладони, а голубоватый оттенок шепчет об измененной стали. Элья показала стило Урлаку.

– Что ж, воин это тоже забавно, – произнес посажный. – И верни на место второе стило, мне не доставит удовольствия вытаскивать его из твоего рукава. Или собственной шеи.

Элья вытряхнула в коробку тончайшую спицу, качество которой не требовало даже проверки.

– Ты ему Ему определенно понравишься, склана.

– Кому?

Ее не собираются убивать. Во всяком случае пока. Урлак любезен, дружелюбен и, несомненно, расчетлив. Вопрос в том, чем обернется его расчетливость для Эльи. Но выбирать пока не из чего.

– Я нахожусь сейчас в презанятной ситуации. – Урлак вновь разлил вино по кубкам, и на сей раз Элья не стала ждать приказа. – Мне придется рассказывать простые вещи существу, которое я планирую поместить в непростую ситуацию и извлечь из этого пользу. Если в общих чертах, то… Всевидящий наградил Светлоокого кагана Тай-Ы, да продлятся годы его в радости и благоденствии, двумя сыновьями. Старший, наследник – тегин, владетельный князь Аррконы, Юкана и Таври, светлейший Ырхыз не так давно отметил двадцать первую весну, младшему, благословенному князю Аххры, Юым-шаду скоро будет три.

Вино горчит. Пускай. До дна и перевернуть: темные капли падают в ладонь. Они похожи на кровь, только не чернеют. Урлак не обратил внимания на выходку, он рассказывал. О ком? Тегин? Наследник? Это сын местного Владыки.

У Эльи со Скэром тоже могли быть дети. Наверное. Скэр – сволочь, а с тегином Элья не знакома, но стоит ли ждать чего-нибудь хорошего от людей?

Урлак проигнорировал протянутый кубок, лишь заметил:

– Сейчас лучше слушать, а пить будешь после, – и гораздо более жестким тоном: – Тебя изгнал собственный народ, следовательно, тебе придется учиться жить здесь. Если ты не научишься – умрешь. Может статься, это произойдет даже раньше, чем тебе в голову придет сама мысль учиться. Вас достаточно ненавидят, чтобы на твою казнь собралось все население этого городка. Или Ханмы, если мне захочется устроить представление в столице. Каган оценит, тем паче, что твоя смерть никоим образом не повредит переговорам. Понимаешь?

Он говорит о золотых фигурках на синем шелке, коленопреклонных, умирающих во имя чужой победы. Он не знает, что без крыльев Элья уже труп.

– И умирать ты будешь медленно. Не так долго, как длится эта война, но достаточно, чтобы удовлетворить ненависть народа. Поверь, склана, я не пугаю тебя, я лишь показываю возможные варианты. И искренне удивлюсь, если тебе придется по душе тот, в котором с тебя снимают шкуру на главной площади Ханмы.

– Не надо. – Элья мотнула головой. Дикари. Они еще большие дикари, чем ей казалось. Жестокие, жадные до крови и чужой боли. – Я готова слушать.

– Замечательно. Итак, тегин Ырхыз личность в высшей степени неординарная и столь же неоднозначная. Мальчик, бесспорно, талантлив, хотя имел не так много возможностей эти таланты проявить. Тем и важен для него любой новый шанс, каковым и является грядущее подписание мира.

Мир? Что ж, переговоры начались давно, сразу после рубки при Вед-Хаальд.

– С одной стороны, несомненно, формальность, с другой – пусть народ славит не только победителя, но и миротворца.

– А с третьей – у вас какие-то сложности? – Элья спросила наугад.

– Никаких сложностей, скорее случай, который вполне может оказаться счастливым. И для тебя в том числе. Ты поможешь Ырхызу и получишь место в его свите, а это означает защиту и возможность жить, пусть не так, как прежде, но и не так, как сегодня утром.

– Вы хотите, чтобы я…

– Рассказала чуть больше о ваших законах, о традициях, о привычках. О тех, кто должен сказать со стороны склан железное слово и поставить свою фамильную печать под договором! – Вот теперь он нервничал. Чешуйки-костяшки летели по нити четок уже беззвучно, но быстро, и все больше ускоряясь.

Он не врет, но явно недоговаривает. И на вопросы вряд ли станет отвечать. Но Элья все же задала:

– Почему вы считаете, что я смогу рассказать что-либо об участниках переговоров, я ведь просто…

– Просто свалилась с неба. В стороне от основных путей, вблизи от старой фактории, где все-таки, как я понимаю, портал работает. В дни, когда эмана еле хватает на самые неотложные нужды. И спустилась ты с охраной. Была рубка, были раненые. Были и убитые. Спрашивается – почему? Кому и зачем нужно тратить эман и сопровождающих на изгнанницу? Молчишь… Твое право. Что ж, так ему даже интереснее будет, он у нас любит загадки разгадывать.

Внезапно нефритовая змейка выскользнула из пальцев и упала на ковер, Урлак вздрогнул и заговорил совершенно иным тоном:

– Тегин меняется. Он и прежде был несколько неуравновешен, но после ранения стал… как бы это выразится… еще более странен. Это пока не проблема, но вполне может ею стать. Ты должна об этом помнить всегда.

Элья прикрыла глаза. Стабильность паршивости: постоянно только то, что одна мерзость сменяется другой. А выбор… Его иллюзия красочно проиллюстрирована на стенах шатра.

Она уже труп. Но трупом можно стать по-разному. Тому икке хотя бы больно не было. Наверное.

– Не обманывайся мыслью, что сможешь влиять на него. – Урлак подобрал четки. – Просто постарайся понравиться. Это твой единственный шанс. Используешь – будешь жить, не используешь… На все воля Всевидящего.

Воля Всевидящего и вино на дне бокала. Воля Всевидящего и решение, которое на самом деле уже принято. Воля Всевидящего и надежда, которой можно себя тешить.

А думается туго. В голове, залитой красным вином, одна-единственная мысль осталась: выжить. И отгоняя ее, Элья задала вопрос, который в данный момент показался наиболее важным:

– И вы не боитесь, что я его убью каким-нибудь стилом? Как врага своего народа?

– Хотел бы я посмотреть на эту попытку, – усмехнулся Урлак. – Как и на ее последствия для тебя. Кстати, ты говоришь о том народе, который отрезал тебе крылья и бросил умирать внизу?

Элья незаметно закусила щеку. Нет, конечно нет. Среди них множество хороших: и малышка Маури, и дядя, и Лаэн. Множество тех… Тех, кто подобно Раарду предпочел отвернуться.

Они ведь знали! И предупредить могли. Или нет?

– А вам какая выгода? – второй вопрос, лишенный смысла. Похоже, Элья бездарно расходует шансы в этом разговоре.

– Твоими устами сейчас управляет глупость, дерзость или вино? – холодно спросил Урлак. – Я сделаю вид, что причина – в крепком напитке из Катурра. И в том, что ты плохо себе представляешь, какие вопросы можно задавать посажному Урлаку, а какие – нет. Не считай себя чем-то большим, чем ты являешься. А являешься ты лишь подарком одного благородного человека другому благородному человеку.

И снова он говорил правду. Впрочем, Элья чувствовала, что кроме озвученных причин, были и другие. Раньше она без труда бы их разглядела. Как видит сейчас, что лед в глазах посажного – та же ненависть, только глубоко примороженная и обузданная. До поры.

– Подробности лично для тебя ничего не изменят, лишь помогут легче справиться с ролью. Но их мы обсудим в дороге. Из важного… – Урлак коснулся подвески, затем обеими руками век. – Я надеюсь, ты веришь во Всевидящего, Создателя и Разрушителя, Дающего и Берущего?

– Верю.

Копыта разбивали лед, мешая его с землею и жесткой травой. Черная жижа оседала на конских ногах и, к вечеру леденея, застывала каменной коркой. Каждый вечер её счищали, уговаривая лошадей потерпеть. И ведь терпели, пар выдыхая. Лишь влажные от дневного бега шкуры вздрагивали, когда больно становилось.

Элья постепенно привыкала к этому странному ритму, подчиненному одной-единственной цели – движению вперед. К запахам – конского и человеческого пота, навоза, дыма костров и приправленной острыми специями каши. К звукам – ржанию, голосам, звону, лязгу, топоту да скрипу. К ломоте во всем теле, вытеснившей боль заживающих ран, и каменеющим мышцам ног – прежде ей не доводилось столько ездить верхом.

Пожалуй, хуже всего было с холодом, от которого не спасал ни огонь вечерних костров, ни толстая куртка на меху. Он забирался под одежду, оседал на губах мелкими кусками льда и болью в горле, мешая говорить.

Впрочем, к этому Элья тоже привыкала.

Как и к суетливому толстяку в просторных черно-белых одеждах с символом Ока Всевидящего. Жрец – харус по-местному – появлялся по вечерам вместе с переносной треногой, котелком да кусками желтого воска.

Каждый раз одно и то же: угли, резковатый запах горящих трав, воск, что расплавлялся до мутной жижи; снова травы, уже в котелок; глухое бормотание; и очередная табличка, на которую воск выливали. А потом, повинуясь требованию охранника Паджи, Элья оставляла на воске отпечаток ладони. Когда левой, когда правой, когда обоих. Таблички харус не выбрасывал, но складывал в другой мешок.

Зачем? Элья не спрашивала. Впрочем, ответов все равно не было бы.

Вскоре вышли на Красный тракт, по словам Паджи – величайшую из всех дорог. Она и вправду была хороша: массивные плиты из темно-красного камня до того плотно прилегали друг к другу, что между ними не росло ни травинки. А порой и стыки проглядывались с трудом.

Ехать стало легче. Дорога тянулась прямой линией, прорываясь сквозь припорошенные ранним снегом поля, темные полосы ельников и прозрачные, видные на сотни метров вперед березняки. Встречались люди, повозки и телеги, запряженные медлительными черношкурыми волами, порой целые обозы беженцев-переселенцев, зачастую растягивавшиеся на полдня пути. И тогда над Трактом летел громкий упреждающий крик:

– Дороги! Дороги посажному князю!

Посажный – значит посаженный на владение, принявший милость из рук Ясноокого Кагана; высочайшая честь, доходная должность. Но мысли свои Элья предпочитала держать при себе, равно как и наблюдения. К примеру, о том, что человеческие поселения, подбиравшиеся к Тракту, были либо разорены, либо бедны, грязны и изрядно вонючи. Они чадили дымом печных труб, расползались куцыми огрызками подворий и дворов, напоминающих Элье одновременно и клетку, и повозку Арши. И оттого она радовалась, что Урлак брезговал останавливаться в подобных местах. И только снова неслось над Трактом:

– Дороги! Дороги посажному князю! Дороги!

День ото дня поселений становилось все больше. И дома в них менялись, делаясь выше и чище; и стояли они тесно, порой и вовсе наползая друг на друга. В таких местах двигаться было еще тяжелее: пускай и жались к обочине повозки, рвали шапки с голов простые люди, кланяясь до самое земли, но места не хватало. А еще спустя день его и вовсе почти не осталось: Тракт ожил, закипел толпою, поставил преграды и оскалился откровенным недовольством. Теперь дорогу уступать не торопились, и легкая конница посажного князя, Урлак-шада увязла в муравьиной куче, медленно ползущей к воротам Замка.

Ханма – это от ханмэ. А ханмэ означает и замок, и человека, им владеющего. Получается, тот, кто сидит в столице, будет дважды ханмэ? Или ханмэ Ханмы?

У людей и язык путанный.

– Величайший из городов, – сказал Паджи, подымаясь на стременах. – Спорим, крылана, тебе прежде не доводилось видеть такого?!

Паджи любит спорить. За время пути он уже успел проиграть лисью шапку и серебряный перстень, зато приобрел шитую бисером лошадиную сбрую. Паджи – назначенная Урлаком тень, то ли спутник, то ли надзиратель, веселый, говорливый, готовый по любому поводу расхохотаться. И в то же время Элья ни на мгновенье не обманулась этой веселостью: получит приказ и перережет горло, с той же улыбкой, прибаутками и, возможно, поставив сбрую на то, как долго она, крылана, протянет со вскрытою глоткой.

Серые стены возникли чертой, непреодолимой для многих. О вал их разбились черные дома, подобравшиеся почти вплотную к запретной границе. И обидой, жалобой Всевидящему тянулись вверх сизые нити дыма.

– Гляди у меня. – Паджи, наклонившись, забрал поводья. – Толпа толпою, но если чего…

Отвечать Элья не стала. Как бежать, если через десяток метров ее просто забьют камнями? Серую кожу не спрячешь надолго под плащом. Сейчас она отчаянно нуждается в сторожевом псе, отгоняющем человеков криками и плетью-камчой.

Там за стеною начинались улицы. Они расходились в стороны, исчезая за углами громоздких строений, почти застивших небо.

– Дороги! Дороги посажному князю!

Копыта застучали по мостовой – камень не красный, но серый, изрядно истрескавшийся – и звук, отраженный стенами, вдруг ударил наотмашь, заставляя зажмуриться. Больно! Темно! Шумно! Как здесь можно жить?

– Не свались! – Паджи ехал рядом, стремя в стремя. – Затопчут.

Впереди многоцветная река лошадино-человеческих спин, сзади – то же многоцветье, но уже морд или лиц, внизу – грязь, вверху – едва видное, разодранное на лоскуты небо.

И совсем не видны Острова.

– Дороги, дороги посажному князю!

– Куда прешь, дура! – заорал водовоз прям в ухо.

Арша еле-еле успела в сторонку отскочить, а вот крикнуть, что сам он дурак – таки не успела, замешкалась. А сзади снова пронеслось:

– Па-а-а-берегися!

Каваш – справдый город, чего уж тут сказать. Таки тут зевать немашечки, и Арша, отпрыгнув в сторонку, прижалась к обындевевшей стене, кулачком утерла слезы. Обида душила изнутри, и на водовоза, и на этого, который с тележкою перемерзлой репы прет, а пуще всего на Вольса. Вот же ж дал Всевидящий супружника! Поначалу-таки слухать не слухает, лезет куда не надобно. И добре как чего хорошего приволок, таки нет, таки страховидлищу эту серошкурую, которая, почитай, едва-едва не сдохла. Ходи за нею, корми, гляди… Ну страховидлу-то Арша с прибытком запродала. Это ж семь «кобылок»! Да не медью – серебром полновесным! А еще вчерашняя деньга, хоть и медь, но тоже очень хорошо! Оно совсем много вышло-то, так, что по прежнему времени-то и не представить столько-то богатства! Это ж и на железо, и на инструменту новую для Вольсовой кузни, и на скотинку-таки хватило бы. А еще б на платье красное, с пуговицами резными, к нему – сапожки из козлиной кожи с железными гвоздиками на подметке, а Вольсу – на портки новые и кемзал вышитый.

Но отнял же, гад, все до монеточки последней. Таки у него целее будет! И таки сгинул. Видать, не будет ни коровки, ни сапожков, ни платья.

– Да-а-ароги! – раздалось грозное. Громко груцая копытами и броней потянулся отряд конников. Свистнула плеть, раздался истошный визг, ругань и снова: – Да-а-ароги!

– Только орать и гораздыя, – буркнул мужик в драном полушубке и сползшей на одно ухо шапке. – Волчаки. Шоб им слепца подхватить.

И объяснил, хотя Арша-таки и не спрашивала, ей-таки все равно было:

– Своих ловят и вешают. Видала при воротах-то?

А то как же! Трое висельников, старые, страшенные, одно хорошо, что уже несмердючие. Ну-таки было б это какое диво, а так – висельников по нонешнему времени в каждой деревне полно.

– А неча супроть кагана идти! – подхватила толстая баба в шали. – И правильно, что вешают, запросто так никто на веревку не потратится.

– Дура! Запросто… Запросто так не потратятся. – Мужик почесал бороду. – А если не запросто? Слышала, небось, что замиряться станут? Тегин-то крыланам крепко хвосты накрутил, а еще б чутка, то прям на облоки ихние и вышел бы.

– И шо?

– Вот тебе и шо. Ранили-то тегина, аккурат и свои ж ранили, которые не свои, а кхарнцами купленые, потому как там, – мужик ткнул пальцем вверх, Арша задрала голову, но ничего, кроме узенькой голубой полоски неба, не увидела. – Там много чего есть. Там эман, и колдунство не то, что тут. И ежели б тегин добрался, то мигом бы всех к струночке поставил, и кхарнцев, и торгашей Лиговских. Вот они, значит, и подсуетилися. Тегина убрали, заместо него князя посажного поставили, и сказали со скланами замириться и всех, кто тегину верный, поперевешать, чтоб, значит, смуты не было.