Русский излом

После торжественной линейки ее первого школьного сентября мама привела новых одноклассников Ксюши, кто жил по соседству, к ним домой на чаепитие. Сережка учился в третьем классе. Он «потерялся» у самого подъезда. Мама звала его с балкона, бегала к Красновским в соседний подъезд: те жили в однокомнатной квартире. Но Сережка пропал. Много лет после он признался, что стоял под балконом и слушал, как его ищут. Потом тихонько прокрался в сквер и сидел там до вечера. «Боялся, что пацаны во дворе увидят меня с мелюзгой!»

Их детство, в общем схожее с детством всех детей, было замечательно лишь личными переживаниями. Сережка замысловато написал в одном из поздних писем: «Я, наверное, понимаю, почему Мандельштам не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых—внуков, влюбленных в семейственные архивы с эпическими домашними воспоминаниями. В сущности, все выдающиеся автобиографии сводятся к рассказу об осмыслении детьми себя в старом мире».

И тут же в ряд детских воспоминаний Ксении встали дни рождения – полдюжины детей, всегда одних и тех же, тесные туфли, ноющие виски от туго стянутых в хвост волос, завязанных пышным бантом, безотрадная скука, которая приходила после того, когда было переиграно во все игры. И на этом параде прошлого ни разу не мелькнул Сережка!

Ксения перебрала несколько писем без конвертов, одолевая сопротивление их страниц. Вспомнила: старые письма раздражаются, когда их раскрывают. Копаться и перечитывать их, у нее не было сил. Облик Сергея, как часть ее детства и юности, расплывался. Ксения не могла выделить Сережу из толпы сносно примерных школьников. От этого ей стало пронзительно жалко его, как бывает жалко самых маленьких в классе детей. В детстве из множества чужих мы выбираем единственного друга. И это дружба навсегда, как бы жизнь не разводила и не расставляла на места. «Друг детства» самое емкое пояснение близости. Это – воплощенная память о лучшем в жизни. Их с Сережкой родители росли вместе в соседних подмосковных деревнях, и веселые байки Каретниковых и Красновских о молодости были общими для детей. Баба Саша и дед Коля с младшей сестрой отца тетей Лидой сначала жили вместе. Тетя Лида вышла замуж и уехала в Ленинград. Дед Коля умер…

Все это: фамилии знакомых родителей, прозвища друзей, названия окрестных деревень и поселков, легендарные бабки Кати и деды Васи, покоившиеся на сельском кладбище, и короткий прочерк между датами их рождения и смерти – прелюдия их с Сережкой жизни. Поэтому, думая о Сережке, Ксения чувствовала себя так, как если бы живая, она думала о себе мертвой.

Тут она вспомнила первое осознанное ощущение родства с ним.

На их улице в старом доме был свой живодер. В жилетке болотного цвета, в белой рубашечке и со скрипкой в футляре. Инструмент он ненавидел, но, чтобы не влетело от родителей, трепетно укладывал футляр на траву и в безопасное место, если играл в футбол с пацанами или бегал на заброшенной стройке. Он казался высоким, потому что с ним всегда ходили младшие. Приваживал малышей вкладышами от редких тогда жвачек. Ксюша нажаловалась родителям, что «скрипач» за жвачку заставил Светку—дурочку из школы для умственно отсталых снять перед ребятами трусы. Ребята прибегали смотреть со всей улицы и ржали. Родители не поверили Ксюше. В доме взрослые посмеивались и завидовали продвинутой семье «скрипача»: его отец был первым, как тогда говорили, «кооператором». Держал бакалейные лотки.

Всех хитросплетений дворовой политики Ксения уже не помнила. Но вот за гаражами, подвешенная на суку извивается рыжая кошка, а палач, упирается о футляр скрипки, усмехается, и шутит с немногочисленными свидетелями казни. Малышня смотрела на расправу со страхом и любопытством. Кто—то из дворовых позвал Ксюху с Сережкой. Ксюша остолбенела. Красновский молча срезал перочинным ножом веревку – кошка удрала с петлей на шее – подошел к «скрипачу», – Сережка был на голову ниже него – и свинчаткой в кулаке выбил ему два передних коренных зуба.

«Кооператор» приходил к Красновским с двумя амбалами, так и не понявшими, зачем их привели, орал на Красновских, и называл Сережку «выродком». Отец Ксюши заступился за детей – на этот раз обе семьи поверили «показаниям» девочки – и взрослые переругались. С тех пор во дворе Сережку считали «хулиганом». Ксюше сначала было обидно за него, потом стало все равно, что думают о нем чужие. Она догадалась: есть правда для всех, и настоящая правда о человеке, которому веришь.

Ксения наткнулась взглядом на абзац: «Мы родились в стране лицемерной власти, где отсутствие свободы, человеческих прав, нищета народа, скудость духовных запросов (из—за векового отрицания самой души) и доброта простых людей произвели чудной гибрид…»

Девушка перелистала письмо. Это уже из военного училища. Ей, кажется, было шестнадцать. Ее раздражали высокопарные заимствования Сергея. Они жили в стороне от потрясений и ужасов своего времени, и узнали о них в институте из брошюр по новейшей истории. Где—то в прошлом, до отъезда Сергея был портвейн из горлышка в чужом подъезде, первая сигарета за компанию и «крупный» разговор с родителями. А потом учеба, репетиторы, английский язык, компьютерные курсы. Из той жизни она помнила вечернюю телепрограмму «Взгляд», и лет в одиннадцать балет «Лебединое озеро». На «балет» позже ее внимание обратили новые былинщики. А в тот день они с бабушкой Сашей телевизор не смотрели, и шептались перед сном, когда в дверь позвонили. Кряхтя и охая, бабушка ушла открывать. Сухенькая и седая, в ночной рубашке и в огромных войлочных шлепанцах, чтобы зимой помещались теплые домашние полусапожки: бабушка постоянно мерзла. Вошел Сережка. Ксения радостно чмокнула его в щеку.

– Александра Даниловна, скажите моим, что я у вас, ладно? Наврите, что электрички отменили, или, что я сплю. А то мать убьет. Во, гляди! Танкист подарил! Только починить надо! – И гордо предъявил Ксении старые армейские наушники. Объяснил: со старшими пацанами поехал к Белому дому; на Котельнической набережной стояли два танка. – На площади митинговали. Пацаны поехали домой, а я к вам.

– На что тебе наушники? – спросила Ксюша.

– В военное училище пойду!

– Зачем тебе?

– Нормальная профессия.

– Чай будешь, танкист? – спросила бабушка и пошаркала на кухню. – Наушники! – Ворчала она. Дети захихикали. – Все—то вам веселье…

– Говорю, танкисту: ты же не услышишь команду. А фиг с ним, отвечает, не давить же своих. Клевый пацан! – сказал Сергей.

– Там страшно? – спросила Ксюша.

– На площади? – Сергей пожал плечами. – Нет. Много людей. Натаскали столбы, арматуру, хлама всякого. А на дальнем конце Калининского проспекта у Садового троллейбусы ездят. Я ушел. Ерунда все это! Помнишь, в школе нам все время говорили: восстание декабристов, восстание декабристов! А это дворцовый переворот. Как при Екатерине или Павле. Нет, вся страна это что—то другое, – сказал он задумчиво.

Бабушка позвонила Красновским. Но Сергею все равно влетело.

С того дня Ксения условно делила жизнь до «наушников» и после.

После «наушников» Сережка оставил подработку в мелкооптовом табачном ларьке у Киевского вокзала – иногда по выходным он брал на рынок Ксюху (сейчас там построили огромный торговый комплекс); потом они ели мороженное и пили «Фанту», через нос газами вышибавшую слезы – и начал зубрить.

Сережка и раньше слету схватывал математику и решал за весь класс варианты контрольных. А по русскому ему тройку ставили из уважения к математическому дару: в двух буквах он делал три ошибки. «Поразительная тупость!» – гневно резюмировала его сочинения училка по русскому и литературе: худая, туго перепоясанная ремешком и в больших очках, похожая на стрекозу.

Чтоб подтянуть русский, Ксения диктовала Сергею. Размеренно ходила по комнате и, покачивая раскрытой книгой в ритм ударений в словах, смотрела на затылок ученика. Сергей старательно ковырял ручкой в тетради.

Как—то за диктантом он разогнул спину, потянулся и сказал:

– Муть—то, какая!

– Что муть?

– Литература твоя! Скукотища!

– Вот, дурак! Это ведь не анекдот, а художественный слепок нашей жизни. На века.

– В жизни так не говорят, не думают и не делают. В твоих книгах никто не пукает, не ссыт, не матерится…

– Вот, дурак! – Ксения захихикала. – Зачем описывать гадости? Художественным языком пишут о плохом или о хорошем.

– Да? А, что художественным языком напишут о нас?

Ксюша подумала и процитировала стихотворение Ахматовой:

– Все расхищено, предано, продано, черной смерти мелькало крыло… Это написано семьдесят лет назад. Разве сейчас не так?

Сергей насупился. Ксения на диване положила на колени книгу и сунула между страниц большой палец вместо закладки.

– И ты понимаешь эти стихи? – осторожно спросил Красновский.

– А что такого? Знаешь, во сколько лет Ахматова и Цветаева начали писать стихи? Думаешь, в двенадцать я совсем дура? Взрослые не знают, что им делать, потому что им врали. А мы врать не будем!

Сергей склонился над тетрадью. И вдруг проговорил:

– Я тут про Христа читал. Там написано, что религия наполняет смыслом даже пустые дни. Наши родители хотя бы пионерские галстуки носили. А у нас ни галстуков, ни наполненных дней.

– Давай сходим в церковь, – сказала Ксюша, понизив голос. – Блок и дочь великого химика Менделеева, его будущая жена, влюбились друг в друга в Исаакиевском соборе…

И покраснела. Сергей хмыкнул.

– Там скучно, попы и дымом воняет. Дышать нечем.

– Это ладаном пахнет. Бабушка говорит, если задыхаешься, значит грехов много. Потом станет легко. Если свечка трещит, это тоже плохо…

– Ксюха, ты смерти боишься?

– Не знаю. – Ксюша пожала плечами. – Говорят, душа бессмертна.

– Если она бессмертна, значит, она была всегда?

– Наверное.

– Тогда почему мы ничего не помним, что было до нашего рождения? А если мы не помним, что было раньше, вдруг мы забудем все, что сейчас.

– А ты помнишь, что было с тобой ровно пять лет назад, в такой же день? Так почему ты должен помнить то, что было с твоей душой до рождения? Может, мы запомним другое.

– Зачем мне другое, если я забуду тебя, этот день? В той книжке много непонятного. Там Христос воскрес и обещал воскресить всех, кто в него верит. Помнишь, кошку вешали. А, если и тот козел, который вешал, верит, воскреснет, и снова будет вешать кошку?

– Сережка, ты такие страсти говоришь! Если честно, я так плакала, когда поняла, что когда—нибудь меня не будет. Не буду видеть, слышать, думать! Даже в груди заломило.

– Ничего—то мы с тобой, Ксюха, не знаем! – Сергей вздохнул.

– Но ведь мы думаем об этом!

– До нас тоже думали, а толку! Ладно, диктуй!

Они сходили в церковь тем же летом. Цвела липа, и в парке по зеленоватому пруду со свежеокрашенным причалом плавали водные велосипеды. А какой—то пожилой мужчина, ссутулившись, курил на дощатом помосте и, облокотившись о перила, лениво стучал себя прутиком по брючине. Он сплюнул в воду и виновато улыбнулся детям.

– Видела его глаза? – спросил тогда Сергей. – Не хотел бы я так курить через полвека.

Бабушка Саша приехала к Каретниковым, и попросила Ксюшу и Сережу встретить ее на вокзале. Они вышли из автобуса в центре города, хотя жили на окраине. Когда дети, наконец, поняли, куда бабушка их ведет, они притихли.

– С чего это она? – прошептал Сергей.

– Я ей рассказала про наш разговор…

– Это ж давно было! Ничего себе, у нее память!

– Бабушка все помнит и все замечает. Особенно, что касается меня.

В спокойной улыбке Александры Даниловны, в ее фамильной прямоты осанке было что—то торжественное. Как торжественна была беленькая церквушка с позолоченным крестиком и облупившимся голубым куполом в кущах серебристых тополей и на той стороне пруда.

– Если что—то не понятно, спрашивайте, – сказала бабушка Саша.

У ворот мордатая цыганка с золотым зубом и в старой шали просила милостыню. Бабушка подала попрошайке монетку, вынула из сумочки на локте и повязала внучке косынку. Ксения и Сергей церемонно перекрестились, вслед за бабушкой.

– Это православный храм, деточки! Надо креститься справа налево, – подсказала цыганка.

Ксения покраснела, и благодарно кивнула. Сергей смущенно буркнул что—то.

Ксения не помнила в подробностях тот первый их с Сережкой поход. Она не знала обряд и не могла сказать, начиналась служба, или закончилась. Горбатенькая черная монашенка, кажется, собирала огарки и зажигала сложенные на подсвечник свечи. Пожилой, косматый батюшка в валенках со срезанными голенищами, видными под рясой при ходьбе, бубнил непонятные детям заклинания полудюжине прихожан, а потом окуривал углы кадилом. На черных, старых образах в столетних окладах мерцали отсветы лампад.

– Непонятно, а все равно хорошо, правда? – прошептала Ксения Сергею. – Вдвоем здесь совсем по—другому, чем, когда одна.

Вдруг он зашептал ей:

– Люблю высокие соборы, душой смиряясь посещать. Входить на сумрачные хоры, в толпе поющих исчезать…

– Ты знаешь Блока? – удивилась Ксения.

– Полистал, после того, как ты про Менделееву и Исаакиевский собор сказала. Но не понятно, что значит: «В своей молитве суеверной ищу защиты у Христа, но из—под маски лицемерной смеются лживые уста»? Кого Блок называет двуликим?

– Тише! – зашептала бабушка. – Сережа молодец. Молитовку знает. И ты учи, Ксюша!

Дети переглянулись и прыснули смехом.

На улице Сергей сказал:

– То, что нам раньше про церковь говорили ерунда. Этой церквушке пятьсот лет…

– Откуда ты знаешь?

– Да вон же на табличке у входа написано.

Ксения обернулась.

– Как ты все замечаешь?

– Этой церкви пятьсот лет, – повторил он. – Мы не знаем имени инженера. А она на века. Мы умрем. А тысячи людей здесь были и будут! Представляешь!?

Ксюша чувствовала ту же гордость и умиление. Легкие слезы покатились по ее щекам, вымывая ком из груди и горла.

– Ты чего, Ксюха? – улыбаясь, спросил Сережка и взял ее ладонь. На его нижних веках тоже набухли две крупные росины.

– Ты даже не знаешь, какой ты хороший!

Они покраснели и отвернулись.

– Ничего, ничего, поплачьте, дети. Это из вас плохое выходит! – сказала бабушка Саша.

…Ксения прочитала: «В ста километрах от Москвы те же люди, а жизнь иная…», сложила письма в коробку и легла.

Ему тогда было лет четырнадцать, но выглядел он на два—три года старше, хотя всегда был невысокого роста. Ксения вдруг отчетливо вспомнила его простое и приятное лицо, всегда дружелюбное. Его непринужденность сообщала что—то солнечное его застенчивой и независимой вежливости среди чужих. Во всякой очереди он неизменно стоял последним, но в споре не уступал, если был прав.

Сейчас в воображении Ксении Красновский получался какой—то положительный. Это насмешило бы Сережку. Но, подумала девушка, тысячелетняя народная мудрость о добром поминальном слове для покойного не от ума, а от сердца. «Для покойного!» Слезы снова потекли по щекам. В голову ничего не приходило, кроме обычной ерунды. Как все пацаны их двора он из пневматической винтовки убивал ворон. Засунул в английский замок кабинета физика перед контрольной спичку. Утопил с приятелем в туалетном бачке классный журнал. Как—то «выбивал» со шпаной деньги у лоточника: бросил презерватив с бензином на его скарб, а старшие – зажгли: «ты не совершеннолетний, тебе ничего не будет!» Потом, сквозь зубы, чтобы не заплакать, рассказывал напуганной Ксении о продавце: «Говорит, маленькая дочь, денег занял. А эти скоты ржут!»

Но это было наносное.

После первой поездки на шабашку с дядей Левой, братом дяди Жоры, Сергей дурачил компанию в кафе книжными байками. Он тогда лет в пятнадцать впервые не поехал в Анапу…

Красновские и Каретниковы отвозили детей на лето к морю. Взрослые меняли друг друга на «вахте» в отпуске. Сергей учил Ксюшу плавать на спине. Они ловили у Высокого берега в камнях бычков голыми руками, приумножая незаживающие ссадины, и мама пеняла Ксении: «Не руки, а грабли! Ты не сможешь играть на инструменте!» (Ксения брала уроки музыки на фоно.) Это была целая книга солнечных и соленых воспоминаний: на море они с Сережкой впервые поцеловались – испуганно клюнули друг друга в губы, соленные от морской воды, а потом не разговаривали день, переживая неясное и новое в себе. И воспоминания о последнем морском лете воскресали весь год, если они оставались одни. Тогда они писали диктанты, слушали музыку через плеер, поделив наушники на двоих, и вздрагивали, соприкоснувшись руками…

А тем летом дядя Лева, такой же веселый, плешивый балагур, как его брат дядя Жора, только на четыре размера пиджака шире, увез племянника то ли в Казахстан, то ли еще в какой—то «стан». В письме Сережки, помниться, по бескрайним степям потекла речка Ишим с зубастыми щуками, поскакали казахи на кургузых лошаденках, приходили драться с шабашниками потомки бывших сталинских ссыльных немцы—механизаторы. И вдруг Сережка в кабине с рыжим молчуном на грузовике гонится за грузовиком обидчика. Или на кладбище у чужих могил рассуждает о бренностях бытия. Или рассказывает, как урки зарезали кореша, который «откинулся» с зоны и пахал целину.

Ксения показала письмо отцу. Тот ухмыльнулся.

– Лева приобщает Серегу к Шукшину. Это его любимый писатель, – сказал он.

В захудалом кафе, куда Сережка повел друзей и Ксюху после возвращения с шабашки, – вдвоем они иногда захаживали сюда из чистого сострадания к неудачникам – она спросила его:

– А зачем ты мне врал в письме?

Он даже не смутился.

– Не врал. А приукрашивал. Как твои классики.

– Самому, что же рассказать нечего?

– Почему? Мы ехали трое суток только в один конец! Самой надо увидеть!

– Так говоришь, будто я нигде не была!

– На море самолетом. Иногда поездом туда и обратно!

– А что интересного в твоей степи? Ничего!

– Там люди. Такие же, как мы. Только мы здесь сносно живем и жалуемся, а они там выживают и не жалуются! Помнишь, как твой папа купил у бабульки на станции сладкую дыньку и вареных раков. Мы кушали и смеялись, вспоминая, как бабулька торопливо прячет выручку. А есть места, где таким бабушкам ни дыньку, ни раков некому продать. И ни дыньки, ни раков нет! Если человек не замечает, что у соседа в больных ушах вата, или разные шнурки на ботинках, может с человеком что—то не так?

– Ты так разговариваешь, будто я в чем—то виновата!

Сергей улыбнулся.

– Дурочка! Ни в чем ты не виновата! Вот ты Ахматову наизусть знаешь, а про степь не знаешь. Как суховей урожай сжигает, не видела.

– Не очень надо!

– Но, если мы так расползлись по континенту, значит, кому—то до нас это было надо.

– Ну, хватит! Степь далеко. Расскажи что—нибудь веселое!

И Сергей врал, как они с дядей Левой и его приятелем, захватив цепного кабеля Тузика, на выходные поплыли в лодке по Ишиму. Пацаны верили, а Ксения смеялась, потому что недавно смотрела этот фильм: там на одной нудной ноте – как везде – лицедействует знаменитый и бездарный народный актер…

Потом Сергей шабашил в Туве, на Алтае. Ксения была слишком маленькой, чтобы понимать все. Из прошлого выступали заколоченные накрест окна крайних домов на безымянных станциях, зазвучало Сережкино: «а представляешь, как тоскливо живут, хотя б километрах в десяти от железной дороги!» За прикрытыми веками замелькали пьяные мужики, бескрайняя тайга из киножурналов, и Сережка, убеждавший Ксюшу, что он все это видел «вживую»…

Папа и дядя Жора с коллегами из института до «наушников» тоже ездили в отпуск на шабашку. Вернувшись, отец купил маме модный сарафан из варенной джинсы. «Строй отряд» кандидатов и докторов наук по обыкновению отмечал приезд у Каретниковых. Говорили про дом и новые квартиры. У Каретниковых подрастала дочь. У Красновских «разнополые дети». Сколько Ксюша себя сознавала, столько папа и дядя Жора ходили после работы «отрабатывать жилье», когда уже и надежды не было, что институту оставят долгострой. Мама и тетя Маша посмеивались, что руки у их мужей в редкой степени бестолковые. Но мужчины считали себя знатоками ремесел и мастерами, потому что росли в деревне, могли сбацать на гитаре попурри из песен Окуджавы, кое—как натянуть между деревьями детский гамак, подправить разводным ключом руль велосипеда и исполнить множество пустяковых фокусов, которых полно в запасе у всякого русского человека. В детстве Ксюша свято верила в мастерство папы, коль он умел изобразить пальцами на стене теневого зайца с мигающим глазом. В четыре руки папа и дядя Жора действительно закончили ремонт. Квартиры друзья выбрали рядом.

Сарафан надолго стал последней дорогой вещицей Каретниковых, а новая квартира последним, крупным везением.

Даты, лица, все смешалось…

…Блеклое утро дремало за окном. Ксения из постели осмотрела много раз виденные бронзовые цветы на обоях и островок осыпавшейся штукатурки у стержня люстры, веселую рожицу, нарисованную на стене над спинкой стула и карандашную дату заселения в квартиру. Ксения не ощутила прежней боли, но жуткое чувство утопления в окружающем мире и растворения в нем. Она поднялась и накинула халат. Машинально вскинула к глазам запястье. Золотые часики с браслетом бережливо покоились на столе.

На кухне отец докурил сигарету и поискал, куда в переполненную пепельницу воткнуть окурок. Воняло табачным перегаром. На плите пыхтел чайник. Ксения выключила свет и опустилась на табурет.

– Ложился? – спросила она.

– Да. Немного поспал.

– Боря здесь?

– В большой комнате. Спит.

– А дядя Жора?

– Что дядя Жора? – отец покосился на дочь: забыла, что ли? – Уехал с Вовкой за Серегой.

Он вздохнул. Помолчали.

– Что будем делать? – спросила Ксения.

Оба избегали смотреть в глаза. Отец усилено потер спинку носа. Поднялся и долго прикуривал от плиты. Он уворачивался от пламени, чтобы не опалить густые брови. Ксения не вытерпела: «Папа!» Тогда он выпрямился, обуглил наконечник сигареты и сладострастно затянулся.

– Думаю, Боря прав. Переезжай к нему. Или к Наталье Леонидовне…

– А дальше? Съедутся гости. Как ты это представляешь?

– Ну, как, как? – Он беспомощно хлопнул по бедрам и сел. – Не знаю, Ксюх!

Допустим, они договорятся о переносе регистрации, о банкетном зале. Но, как? И во сколько это обойдется? Они не Боря! Хотя, и у зятя карман не бездонный. «Стройка»! А им придется клянчить, одалживаться. Родственники, друзья поймут. Но Каретников пригласил свое новое начальство. Ему выдали «премию» под свадьбу – подарок от коллектива. Беспроцентную ссуду. Как им объяснить? Чего огороды городили, если теперь все отменяется? Он заискивал, занятые люди отложили дела, обещали прийти. А Борис! Его гости! Им то он, что скажет? «Эх, Сережка, Сережка!»

Александр Николаевич исподлобья посмотрел на дочь. С детства набалованная! Но ведь детство, когда—то заканчивается! Мертвого не воскресишь. Надо думать о живых. «Свинство! Свинство! А ведь это сын моего друга!» У Каретникова засвербело в горле и носу, и он прикурил от окурка новую сигарету.

Главное, конечно, было не в хлопотных пустяках, а в том, что дочь беременна, и откладывать свадьбу больше нельзя. Ныне, конечно, мать одиночка не диво, но к чему мудрить при живом отце?

Дочь что—то говорила. Каретников прислушался.

– Пап, ты не все знаешь. Я не все рассказала. Свадьба невозможна…

Ксения покраснела и закрыла глаза.

– Ну, что там еще за тайны мадридского двора? – проворчал отец и внутренне напрягся от нехорошего предчувствия.

– Не могу, – прошептала дочь. – Думала: так проживу, а не могу даже сказать…

Неслышно вошел Борис уже в галстуке и в белой рубашке. Бледный после сна. Ксения глубоко вздохнула, торопливым движением отерла мокрые глаза и щеки, и виновато улыбнулась отцу и жениху.

– Ничего. Это так. Слабость, – пробормотала она.

– Доброе утро! – Борис приветливо улыбнулся, и пробежал быстрым взглядом по лицам. У «невесты» заплаканная и чопорная мина. Тесть нахохлился. Значит, говорили о свадьбе и убиенном «офицерике», так Хмельницкий про себя называл бывшего ухажера Ксении. «Ну, сейчас мало не покажется! – мысленно съязвил он. – Бабла бы хватило на ахи!»

Хмельницкий поднял крышку чайника – вода давно кипела, – обжегся паром, грохнул крышкой и схватился за мочку. По—свойски достал из буфета чашки, заварку и сахарный песок.

– Лимон есть? – полез он в холодильник. – Лимона нет! – и загнусил: – Пуру – пуру…

– Боря! – сказала Ксения. – Давай… перенесем свадьбу! – она не решилась «отменить».

Хмельницкий сполоснул заварной чайник и вытер тряпкой руки.

– Я это уже слышал. Как ты это представляешь?

Ксения глазами Бори охватила возможные осложнения, столпившиеся за его вопросом, согласилась: все не просто. Но теперь ей во что бы то ни стало, нужно было отсрочить, если не саморазоблачение, то хотя бы «торжества».

– Это – раз. – Продолжил Борис. – И два: а зачем переносить?