Полная версия
Русский излом
Русский излом
Валерий Осинский
Корректор Александра Васильева
Редактор Олег Грибков
Корректор Ольга Кириенко
© Валерий Осинский, 2020
ISBN 978-5-4498-1658-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Верность
Повесть
В сентябре сразу за коротким бабьем летом северный ветер пригнал облака, и начались дожди. За неделю город, словно, отсырел и раскис. И людям казалось: в этом году не было ни лета, ни солнца, ни тепла.
Александр Николаевич Каретников в футболке, «тренниках» и босой за журнальным столиком шевелил губами над измятым тетрадным листом, многократно сложенным пополам и вчетверо, и снова развернутым. Он близоруко щурился, а в самых неразборчивых местах списка, словно нюхал бумагу крупными нервными ноздрями.
– Еще бы тыщенку зелененьких… – Каретников задумчиво поскреб голову тупой стороной карандаша и машинально пригладил вечно всклокоченные волосы.
– Может, мама привезет… – Жена, Вера Андреевна, устроилась с ногами в кресле перед телевизором и закутала стопы полами халата: – Саша, надень очки, – мягко сказала она.
Каретников поерзал на диване. Ему было за пятьдесят. Долговязый и сухой Александр Николаевич был еще статен. Но на макушке, висках и старомодных хиповских полубакенбардах появилась седина. Каретников говорил: «проступила плесень». Он называл себя старичком, игриво преувеличивая годы, но ревниво следил за приметами возраста. Поэтому всегда ходил энергичной походкой своих длинных, как у журавля ног, даже, когда торопиться было некуда, и носил очки не на носу, а в великолепном кожаном футляре с тиснением – подарок жены на юбилей. С молодости – в прошлом году Каретниковы отпраздновали серебряную свадьбу, – Вера Андреевна заботилась о муже, как старшая сестра о непоседливом брате, хотя была младше на четыре года. Александр Николаевич вечно спорил с женой. А когда «все делал сам», то не находил ни свежего носового платка, ни носков, ни галстука. И сдавался.
Их дочь Ксения то и дело меланхолично поглядывала на золотые часики—браслет, подарок жениха. Это была рослая, в отца, девушка. От Александра Николаевича она получила слегка впалые щеки и очень прямую осанку. От матери ей досталась неброская красота: бледная, чуть в веснушках кожа, узкий рот и серые с голубизной глаза с длинными ресницами. Отец любил гладить дочь по густым светло—русым волосам в завитушках и до плеч. Сейчас Ксения и Борис, ее жених, которого теперь ждали, собирались к каким—то его знакомым – «очень влиятельным людям», – а затем, в ночной клуб «прощаться с холостой жизнью». Рядом с девушкой на полу лежали туфли на шпильках: Ксения ходила в них по квартире – привыкала – и наломала ноги.
– Уж не мама должна нам везти, а мы ей! – отозвался Александр Николаевич, на реплику жены, пробормотал: – Деньги, деньги, деньги, – и вдруг густо вывел: – Люди гибнут за мета—а—а-а—а—ал… – закашлял в кулак с неожиданно пещерным звуком, и: – Где же он! Ксюша, Борис обещал в шесть?
– Да.
– Уже седьмой!
– Застрял в пробках в Москве. Погода—то, какая! – сказала Вера Андреевна.
Все невольно посмотрели за окно. Там по—прежнему сек дождь.
– Мог бы позвонить, или эс—эм—эску скинуть, – сказал Александр Николаевич. – Ладно, давайте ка еще раз без него. Его гостей пока пропустим.
Через три дня Ксюша выходила замуж за Борю Хмельницкого, старшего менеджера строительной фирмы. «Зиц председатель Фунт! – шутил Каретников и добавлял: – Сейчас все менеджеры! Сиречь, приказчики!» Родители Ксении осторожно предложили отметить свадьбу по—семейному, то есть без шика: Александр Николаевич работал старшим экономистом НИИ, Вера Андреевна преподавала на кафедре иностранных языков гуманитарного университета. Жили в пригороде Москвы, и цены на услуги здесь были, будь здоров, столичные. «Лучше заграницу съездите!» – предложила мать. Дочь ответила: «Так хочет Боря». И решили: «Один раз можно раскошелиться!» Фата, гости, лимузин, словом, «как у всех» получалось лишь вскладчину со стороной жениха. И чтобы не позориться перед новыми родственниками, продали пианино и одолжили денег.
Давно были разосланы пригласительные – гостей и родственников с обеих сторон набралось человек семьдесят, – заказали кафе, прикупили вина и водки, продукты «на второй день». Но как водиться, что—то не заказали, кого—то забыли пригласить, или еще не ясно, придут ли. Роскошное подвенечное платье пришлось подгонять по фигуре в ателье. Все нервничали, суетились, но дела кое—как двигались…
Александр Николаевич разгладил ребром ладони лист и стал бегло зачитывать и отмечать фамилии гостей, десятки раз зачитанные и отмеченные крестиками, галочками, кружочками, стрелочками: в этой арабице разбирался лишь он. Тут карандаш споткнулся.
– Красновские. – Быстро пробормотал Каретников: – Жора и Маша, вроде, будут. Марина с мужем тоже, – и прокашлялся.
Мать меленько вздохнула. Ноздри Ксении расширились. Она разозлилась и на заминку отца, и на вздох матери. Соседи по лестничной клетке были давними друзьями Каретниковых, еще по старой квартире. С детства Ксюшу и сына Красновских, Сережу, считали женихом и невестой. К этому так привыкли, что известие о замужестве Ксюши удивило соседей. Минувшим летом Сергей приезжал в отпуск. Обе семьи надеялись, наконец, «узаконить» отношения детей. «Засиделась ты, Ксюха, в девках! – подшучивал отец. – И Сереге пора выйти из Ордена Холостяков. Так сказать, перекрасить масть валета виней. Хватит вам умничать!»
И вдруг без объяснений Сергей до срока уезжает в часть, Ксения молчит. Когда же дочь объявила родителям, что четвертый месяц беременна, и они с Борисом решили пожениться, стало не до любви. Отец лишь упрекнул дочь и зятя: «Что же вы тянете!»
…Красновские были по—прежнему приветливы с Ксюшей, но, встретив ее в общем коридоре, виновато улыбались и торопились к себе.
Ксения объяснилась лишь с матерью. «Мне уже двадцать четыре. У нас разная жизнь. Я здесь. Он там. А с Борей мне спокойней. Спокойней за ребенка».
«А это его ребенок? – иронично спросила мать. – Сергей приезжал в мае, как раз…» «Мам, это не твое дело!»
Вера Андреевна внимательно посмотрела на дочь. Ксения покраснела.
«Надеюсь, моя дочь не игрунья, чтобы морочить головы двум мужчинам?»
«Мам, я понимаю, тебе обидно за Сережку. Но, во—первых: это действительно не твое дело. А, во—вторых, кто бы ни был его отец, это мой ребенок! А разве мой ребенок, – она сделала ударение на местоимении, – не достоин нормального будущего?»
Женщины переглянулись.
«Я знаю, мам, что ты думаешь. Но сейчас жизнь такая!»
«Это не жизнь такая, Ксюша, а – ты! Надеюсь, впредь ты не будешь шутить такими вещами!»
Больше они об этом не говорили.
По привычке Ксения следила за новостями «оттуда».
Еще во время учебы Ксении в старших классах по телевизору показывали бородатых дикарей в лесу: они резали головы людям, стреляли в пленных. Затем дикарей начали «мочить в сортирах». После окончания Каретниковой института у них на кафедре иностранных языков кто—то повесил компьютерную распечатку: «поймали группу террористов: Камаз Помоев, Букет Левкоев, Поджог Сараев, Погром Евреев» и что—то в том же духе. Не умно! Вот и вся война. В письмах из командного училища Сергей рассуждал о «Кавказском нарыве» со времен Пушкина и Лермонтова, от Жилина и Костылина до «Тучки» Приставкина и фильмов Сергея Бодрова—младшего. (В армии ребята почему—то пространно философствуют.) С Кавказа он не прислал о войне ни полслова. Возможно, из—за цензуры…
Сергей приезжал в отпуск как всегда смешливый, с короткой стрижкой.
– Ты загорел. У вас там Куршивель? – как—то спросила Ксения иронично.
– Почти.
– И какой у тебя чин?
– Капитан.
– Это много?
– Не очень.
– Ты на военного совсем не похож.
Теперь все это не имело значения.
…Ксения прислушалась к чтению отца. Подумала о Борисе: «Не звонит, значит подъезжает».
В двери постучали.
– Наконец—то! – пробормотал Александр Николаевич и вскочил открывать.
Ксения пододвинула ногой туфли и стала втискиваться в них.
– Ксюша, ну куда же ты их напялишь со своим ростом! – снова мягко возмутилась мать. – В твоем положении! Отличные же лодочки…
– Мое положение еще не заметно, мам! К тому же Боря так хочет.
– Опять Боря! – проворчала мать. – Ты стала дурой при нем! С каких пор ты без него ни шагу?
– Мам, не люби Борю, пожалуйста, про себя. А то сделаешь меня матерью одиночкой.
Вера Андреевна недовольно вздохнула. Ксения подумала: «Соседи. Иначе бы в домофон позвонил. Или в звонок у двери». Она прислушалась к себе, ощущая простую и непостижимую тайну жизни. И вновь ей стало жутко и радостно. Это было важнее препирательств с мамой. Важнее Бори. Предчувствие счастья. А все остальное было лично ее, Ксюшиной тайной, о которой никто не узнает.
Пробубнил мужской голос. Что—то стукнуло о пол. От двери просквозило по ногам.
На балконе тихонько дзинькали бельевые струны о металлические перила.
– Саня, кто там? – Вера Андреевна поводила головой, вглядываясь в прихожую.
В дверях встал муж. Бледный, он, не видя, осмотрел зонтик—трость.
– Тебе плохо? – встревожилась жена.
– Нет. Зонт вот грохнулся. – Каретников положил его рядом со списком и мешковато плюхнулся на стул. Вера Андреевна выбралась из кресла и выглянула в прихожую.
– А где Боря?
– Не знаю…
– Как не знаешь? Что случилось? Ты меня пугаешь, Саша!
Тот растерянно посмотрел на домашних.
– Жора приходил… Георгий Иваныч. Говорит, Серегу убили.
На экране телевизора резвились синие и желтые «мульты» с идиотскими рожами, и, словно потешались над глупыми, притихшими людишками.
– Что значит? – Вера Андреевна в недоумении уставилась на мужа.
Он пожал плечами. Тут до нее дошло. Она охнула и села напротив.
– А Маша—то, Маша! – ужаснулась женщина, опрокинула стул и выбежала вон.
Ксения ждала, что ей то отец сейчас все объяснит…
Он, наконец, понял! Нахмурился, щепоткой промокнул нос и ушел. Предчувствие счастья в девушке скукожилось и умерло.
Ксения покачнулась на каблуках. «С непривычки. – И тут же. – Убили?» Но, ведь бородатые дикари, зверство и другая жизнь – по телевизору. При чем здесь они, Красновские, Сережа…
Вот он влезает с дорожной сумкой в такси, в последней, сгорбленной позе отбытия. Ксения мгновенно вспомнила, как он ходит, смеется, чихает. Но не смогла вспомнить его лицо…
В распахнутую дверь Красновских заглядывали соседи с лестничной клетки напротив. Круглолицая женщина сокрушенно закивала Ксении из стороны в сторону, и с любопытством вытянула шею из—за спины мужа. Девушка протиснулась между ними.
Зеркало у вешалки задрапировали. Окна зашторили. Ярко горело электричество. У выдвинутого из угла стола бочком сидели двое в мокрых плащах. Длинный мужчина с хрящеватым лицом держал шляпу. Он кивнул Ксении. Это был зять Красновских, Вадим. Шляпа? Вадим никогда не носил шляпы! Второй, друг Вадима – Ксения не помнила его имени – горстью машинально смахнул с полировки лужицу, натекшую с кожаной кепки, и тряхнул кепкой: брызги мокрым серпом хлестнули о паркет.
В спальне застонали. Девушка вздрогнула, и взглядом поискала родителей. Вадим шмыгнул носом, встал и снова сел, раскинув локти между спинкой стула и столом. Его глаза покраснели.
Вошли Георгий Иванович, невысокий, лысенький толстячок с рельефной червеобразной веной на виске – он был в сером костюме, с чемоданчиком и со шляпой в руке – и Каретников.
– Надо ехать, – потерянным голосом сказал дядя Жора. Его всегда круглое без возраста личико веселого балагура сморщилось, будто он вот—вот заплачет. Но он не плакал.
Володя суетливо поискал сумку. Друг подсказал: сумка в ногах.
«Уже собрались, – подумала Ксения, – а нам сказали только сейчас».
В спальне снова застонали. Красновский, осторожно уравновесив на чемодане шляпу, было, шагнул туда. Открыл дверь. У широкой постели хлопотала Вера Андреевна.
– Папа, опоздаете на самолет! – послышался голос Марины, старшей дочери Красновских.
Ксения уткнулась в кулаки. Она испугалась внутренней боли, – боль разрасталась в сердце, в груди, кошачьими коготками рвала трахею и гортань, выдавливала слезы, боли было все больше и больше – и от боли не было спасения! Отец озабоченно шарил по паркету взглядом и шмыгал носом: он тоже боролся с болью.
Дядя Жора помял шляпу и примерился к чемоданчику.
– Надо ехать, – пробормотал он, кивнул всем и вышел в прихожую. Вадим помог ему натянуть дачный дождевик: подбородком тесть крепко прижимал перекрещенные концы черного шарфа и, вскидывая плечи, исхитрялся попасть рукой в пройму, но промахивался. Соседи расступились. Кто—то всхлипнул.
Марина просеменила к телефону. Обычно бледная и худая с темной тенью под верхней губой теперь она, казалось, мертвенно—серой и костлявой в широком траурном платье. Ее волосы в жиденькой косичке растрепались, и женщина походила на больную птицу секретарь.
– Что же вы не едите? Ей совсем плохо! Да. Сердечный приступ! – негромко и с раздражением сказала Марина. Бесцветным голосом она повторила адрес, кивнула Ксении и ушла в спальню.
Потом Ксения что—то делала, с кем—то разговаривала. Сердитый фельдшер не сразу понял куда идти и кого лечить. Девушка едва узнала страшное распухшее лицо тети Маши. Борис? Зачем он здесь? Она пошатнулась на шпильках. «С непривычки!» И сняла их. На душе стало невыносимо. У Ксении началась истерика. Жених и отец увели девушку и уложили в постель.
…Ксения очнулась и сосредоточилась: произошло что—то ужасное, но – что, никак не могла вспомнить. Она осторожно выглянула из—под век, словно проверяла, далеко ли опасность! Было темно и тихо. Лишь в щель балконной фрамуги шептал сквозняк. Тут она вспомнила. В груди заледенело: ни повернуться, ни встать, ни подумать. Как это бывает со многими, кого не заботит вера в обычной жизни, она наспех попыталась соорудить мягкого, теплого, смутного от слез Бога и хотела прошептать простую молитву. Но молитв не знала.
Который же теперь час? Ночь? Утро? Непогода и задернутые шторы смешали время. Ксения сделала усилие, и села в постели. Стало зябко. Она нащупала ногами тапки. Одеяло наполовину сползло на пол. Халат поник на спинке стула. Подумала: «Борис…». Отец всегда вешал халат на место, на ручку бельевого шкафчика у дивана. Значит, ее переодели. Ксения похолодела: «свадьба!» Представила себя в нарядном платье. А в коридоре люди! В квартире Сережа. И надо будет пройти мимо дядя Жоры, тети Маши. Это не Москва, где торопливо везут из морга сжигать или закапывать. В пригороде дают проститься с улицей, домом, соседями…
Вдруг она с ужасом поняла: мимо Сережы надо будет пройти ей и ребенку! И с еще большим ужасом осознала, что теперь не осмелиться рассказать правду ни Борису, никому! Не осмелиться рассказать о единственной причине, которая оправдает их с Борей отказ от фарса. «Это нельзя! Невозможно!» Она вдруг увидела цинизм своих фантазий, фантазий злого ребенка—переростка о том, что можно прожить в полсовести, и тихонько заплакала, утирая слезы по—детски кулаком.
От стены в коридоре на матовое стекло двери отражался свет из кухни. Там бубукали голоса: хрипловатый от крепких сигарет голос отца, и ровный – Бориса. Девушка попробовала и не смогла встать. Голова кружилась, колени дрожали. Наверное, действовало снотворное.
У двери воровато хрустнул паркет, и на стекле замутнела высокая тень Бориса. Он заглянул в щель. Поводил головой вправо, влево, встретился глазом с глазами девушки и неслышно скользнул в лазейку.
– Проснулась? – Борис ободряюще улыбнулся, как улыбается старший товарищ младшему: мол, видишь, я же не унываю. Плечистый, с осторожными движениями, будто старался не привлекать внимания, неизменно в белой рубашке и неброском галстуке. Ксения вдруг заметила: у него плакатное лицо: косой пробор, ямочки и в двадцать девять лет задорный румянец на щеках. Скользнешь взглядом по этому приятному, пустому месту и тут же забудешь.
Борис включил настольную лампу с зеленым абажуром – вещи из сумрака сразу встали на свои места, – поправил стопку книг, поискал, куда бы присесть и… не присел. Теперь в его повадках Ксения увидела не деликатность, как ей представлялось раньше, а услужливость мелкого червячка перед начальством.
– Мама дома?
– Да. Спит.
– А тетя Маша?
– В больнице. Там знакомый врач и Марина… – он забыл отчество дочери Красновских.
– Который час?
– Два ночи.
Помолчали.
– Надо что—то решать со свадьбой, – слабым голосом сказала Ксения.
– Мы говорили с Александром Николаевичем, – Борис произносил слова неторопливо, отчетливо проговаривал окончания имени и отчества. – Мы думаем, на время… – он кашлянул в кулачек, – … пока здесь все закончиться, тебе можно переехать ко мне. Правда, там еще не все готово. – И быстро добавил: – Или к моей маме.
Еще вчера Ксения мечтала перебраться к Боре из их с родителями тесной двухкомнатной квартирки в панельной многоэтажке. Боря «построил», как он говорил, сборный дом в деревне на наследственном участке в пяти километрах от города. Такие дома предлагали на бесчисленных строительных рынках. Средненький дом, обитый сайдингом древесного цвета, с террасой и каминами на обоих этажах. И очень гордился своим приобретением. Больше, чем новеньким «Фордом» Санкт – Петербургской сборки. (Водил он недавно и в машине сидел очень прямо, окоченело цепляясь за руль, что забавляло Ксению.) Он любил поговорить о доме с Каретниковыми, уютно устроившись в кресле, за чаем. По каталогам без конца выбирал обои и мебель, паркет и подвесные потолки, унитаз и кафельную плитку, домашний кинотеатр и посуду под цвет гарнитура. Он любил читать объявления в специальных газетах о продаже земельных участков и недвижимости, сравнивал их удаленность от Москвы со своим участком и со стоимостью своего дома. Показывал Ксении цветные снимки выставочных интерьеров и образцов. Считал на калькуляторе, во что обходится стройка. «Не забудь: обязательно посади крыжовник!» – подшучивал отец. Хмельницкий обижался и замолкал. В такие минуты Ксении становилось жалко Борю. Как и Боря, она мечтала об усадьбе, о независимости, что давало собственное жилье, о деревенской тишине, безмятежной, являющей контраст непрестанной какофонии, с шести сторон окружающей квартиру в панельном микрорайоне. И даже сердцевидные, ржавые листья и тени бабьего лета на деревянных ступенях открытого крыльца, короткая подъездная дорожка к беленому гаражу казались особенными в своем доме. А маленький дом – просторным! И Ксения уже соглашалась и понимала, каких трудов и затрат Боре стоила «стройка».
Потом, в разговоре даже с малознакомыми «людьми их круга» – при них Хмельницкий с фальшивой непринужденностью произносил известные на всю Москву имена клиентов своей фирмы, – Боря хвастался домом, и девушка догадалась: дом, как свое жилище его интересует меньше, нежели символ самоутверждения среди тех, кого он считает выше себя по положению. Было, возмутилась мелочностью жениха, но призналась себе, что ей приятнее ездить на комфортном автомобиле, а не в метро; приятно, что украинские рабочие отделочники в доме, уважают ее, и называют «хозяйка».
Боря бывал до смешного скуп: выбирал в магазине макароны низшего сорта. Вне работы одевался бедно (но аккуратно). Жадничал. Все деньги откладывал на усадьбу. «Скупость, эта осложнения после нищенского детства, – оправдывался он. – Мама весь год копила на отпуск или мне на новую форму к школе». А то, вдруг угощал компанию в боулинге, отваливал царские чаевые официантке, покупал дорогие вещи. Приступы расточительности мстили унизительной нищете, давали иллюзию богатства. Действительно: деньги, как водка делают человека чудаком. И хоть детство Ксении было благополучнее детства Хмельницкого (с его слов), но и она по привычке съедала котлету, после гарнира. Когда Ксения поняла, что беременна, все то, что она считала глупым скопидомством Бориса, вдруг приобрело значение. Теперь она думала о будущем ребенке. А ребенок не виноват, что его матери с детства привили презрение к вещам, потому что вещи ей доставались даром. С Борей она чувствовала себя независимой от счета за квартиру, от рассерженного заведующего кафедрой на работе, независимой от быта: быт можно презирать, но от него никуда не деться…
Ксении захотелось трусливо спрятаться от беды. Но и в пустом доме Бориса и в квартире его мамы, умной и терпеливой женщины, – она никогда не вмешивалась в их с Борей дела, – ей не переждать боль, не обмануть себя…
– Надо что—то придумать. Сережа погиб, и … – устало проговорила девушка.
– Хорошо, хорошо. Завтра обсудим. А теперь спи. Выключить свет?
– Не надо…
– Ты бы сняла часики. Наверное, мешают. И стекло поцарапаешь.
Ксения не поняла. Борис приблизился укрыть ее. Пощупал запястье девушки: стрелка его часов пустилась наперегонки с пульсом Ксении, пульс легко победил. Увидел ее голые плечи и грудь и принужденно улыбнулся. Ей стало неприятно, что он так смотрит на нее. Борис присел на постель и попытался обнять девушку. Ксения отвернулась к стене, натянула одеяло до макушки и врылась в подушку. «Спать, спать!» Она зажмурилась. Но сон не приходил. Ей почудилось, будто кто—то другой, обитающий в ней, обзавелся собственным разумом и не просто живет своей жизнью, но насылает на нее тоску. Ксения почувствовала, что соскальзывает в детство…
Ей шесть лет. Зеленое поле, бесцветное от зноя небо. Дворовые мальчишки впервые взяли ее в поход на гороховое поле – заветная мечта всей мелюзги микрорайона. Теперь там новострои. Ксюша была единственной девчонкой в компании.
На жестком багажнике страшно трясло. Ее вез чернявый, смуглый мальчишка, майка на его спине вымокла, плечи ходили вверх—вниз: он всем телом давил на педали, надрывался, чтобы не отстать от своих. Ксюша отбила копчик о раму, и крепилась, чтобы не плакать от боли. А ухабистый проселок не кончался.
Наконец, побросали велосипеды в пыль у обочины и ринулись в горох. Торопливо пихали стручки за пазухи, в полы маек, воровато оглядывались, не идет ли сторож, детская страшилка. Потом, во дворе будут хвастать, кто больше набрал.
Когда «шухер», невидимый из зарослей, забумкал кирзой, компания на велосипедах улепетывала в гору. Ксюша выбежала на дорогу. Ее забыли! К ней вразвалку шел огромный, обросший дядька, и опирался о толстый дрын. Его огромные кирзовые сапоги клубили рыжую пыль и грохотали, неотвратимо, ужасно.
Вжав голову в плечи, Ксюша побежала. Обернулась. Дядька был уже рядом: протянет руку, и в мешок. Она страшно закричала.
Велосипед выскочил из—за холма и, дребезжа на ухабах, понесся вниз. Девочка разглядела заостренное лопаткой лицо смуглого гонщика, ее возницу, его глаза—жала, хватавшие дорогу, чтобы не споткнуться раньше времени, и белые от страха губы.
– В сторону, малая! Бего—о—ом! У—у—у, бли—и—ин!
Затем, за спиной раздался металлический звон, грохот рухнувшего велосипеда, и брань мужика. Ксюша припустила, не оглядываясь.
Во дворе компания ждала их. Пацаны отправились искать друга. Вернулись под вечер. Смуглый катил велосипед со спущенными шинами и передним колесом восьмеркой. Грязная майка разорвана, на коленях и локтях запеклись ссадины. Приятели кружили рядом. Поравнявшись с Ксюшей, малый угрюмо проговорил:
– Из—за тебя ниппеля скрутили. Че орала? Че бы он тебе сделал?
И пошел к своему подъезду.
Наверное, они встречались с Сережкой раньше. Ксения не помнила. Каждое лето она жила в деревне у деда Андрея, отца матери. Дед разрешал внучке поздно ложиться спать, гулять вдоволь, и крепко пил. Проведя детство «на воле», Ксюша не верила, что, мол, тот, кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью перелетных дроздов, как они в ясные, прохладные дни носятся стаями над деревней, тот уже не городской житель, и его до смерти будет потягивать на волю. Она не любила деревню: ей там было скучно. С наступлением холодов ее перевозили в Москву, к заводу «Серп и молот» в коммуналку бабушки Саши, матери отца. В двух комнатах из трех жила бабушка. В третьей – нелюдимый алкоголик с синими наколками на костлявом теле. Напившись, он садился на кухне на табурет, грозил выселить бабушку, называл ее «старой курвой», и обещал познакомить Ксюшу со своим сыном. Девочка думала, что сын такой же костлявый и в наколках, и боялась обоих. Потом отец Ксюши приводил участкового, и сосед неделями пил у себя в комнате. В квартире становилось тихо.
Через много лет, навещая бабушку, уже совсем старенькую, Ксения столкнулась в дверях с Борей: алкоголик умер, и легендарный сын приехал принимать наследство…
А тем летом перед школой родители привезли Ксюшу домой.
…Девушка с усилием встала, накинула халат и отодвинула нижний ящик компьютерного стола. Здесь из ненужного хлама – исписанные и разбухшие институтские конспекты, резинки для волос, рассыпание цветные карандаши, высохшие фломастеры и лак с блестками для ногтей – она извлекла полуразвалившуюся картонную коробку, и вернулась с ней на постель. Со дна эпистолярных наслоений – поздние письма на самом верху – Ксения извлекла открытку. С открытки «В первый раз в первый класс!» веселый заяц со школьным ранцем протягивал букет, а на обороте красным фломастером крупным ученическим почерком и с ошибками на окончаниях было: «Ксени от Сережы».