Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами

1958 г. Фото из семейного архива.

Трудности возникли, когда начал осознавать себя. Его память была специально устроена для собирания негативных впечатлений. Таково одно из самых ранних воспоминаний детства, очень рано заполнившегося рефлексией и тоской. Малыш, закутанный в шубу и шаль, выкатился из подъезда в зимний двор, раскинул ручонки, радостно бросился навстречу первому встречному. Им оказался хулиганистый пацан из соседнего дома. Старший приятель был занят решением своих личных вопросов и отреагировал по-простому, то есть толчком в грудь. Вовка, выкарабкиваясь из сугроба, сделал не по-детски суровый вывод: этому миру нет до тебя никакого дела, ты всегда будешь в нем чужим.

Он и внешне начал меняться: вытягиваться и худеть, вместе с пухлявостью истощалось жизнелюбие. Становилась осмысленной реакция на мамины строгости, замечания, придирки, требования. Появились вопросы, на которые не бывает ответа: почему я такой, почему такой мир вокруг меня. Проблема собственного уродства всегда была для него первичной, проблема несовершенства мира – вторичной. Обрушивал претензии на мать, требовал объяснений и оправданий, нападал, упрекал, орал, психовал, доводил до слез – она была бессильна под натиском гнева, но и она же являлась его причиной. Ну потому что он же не просил его рожать!

С детства полюбил быть один, чтобы предаваться размышлениям и мечтам. Глядя на облака, представлял, как откуда-то из небесных глубин явятся к нему инопланетяне и заберут с собой, в иные миры, устроенные совершенно иначе, чем заселенная людьми планета Земля. Очень скоро понял, что это несбыточная мечта, а его удел – тосковать о том, чего не бывает.

Будущий Художник категорически отказывался вливаться в социум. Отрицание началось еще в детском саду. Родители, с трудом выбившие место, тут же осознали, что зря они это сделали. Он забился в угол, завращал глазами, закатил истерику, едва воспитательница попыталась внедрить его в группу. Наутро его тащили туда волоком, он упирался и орал.

Дедсад был упразднен, но бабушка Анна Андреевна нуждалась в передышке. На помощь пришли бабушка Вера Абрамовна и дедушка Илья Зусьевич. Вовку отправили к ним в Чернигов. Там понравилось: деревянный дом, волшебный запах в сенях, большая добродушная собака, таинственный сад, спелая вишня прямо с ветки, сбитые коленки, свобода, свобода, свобода. И да, там он забывал, что всегда виноват и во всем неправ.

Чернигов, 1964 г. Фото из семейного архива.

Дальше предписывался пионерлагерь как универсальный для советских ребятишек вид каникулярного отдыха. Детсадовский бунт повторился в более изысканном варианте. Ярко выраженный социопат уже имел опыт борьбы за свои права. Шагая в строю на линейку, он больше не демонстрировал протест – потихонечку отстал, а потом помчался наутек. Вскоре оказался у забора, ограждавшего территорию, вцепился в него и застыл в глубокой печали. Так и просидел под забором до самого обеда и с тех пор стал регулярно там спасаться от своры оголтелых ровесников. Пока не приехала бабушка Анна Андреевна. Звонко лязгнули за ними металлические ворота.

У него оставалось летнее время для благодатного одиночества, в запасе имелись прекрасные дни сомнений и тягостных раздумий, но впереди неотвратимо маячил День знаний. Школа номер 99 была заточена явно не под него. Он невзлюбил ее сразу, причем взаимно – прежде всего за то (а потом уж и за всё остальное), что в связи с переездом всей семьи в новую квартиру пришлось покинуть школу прежнюю, где он проучился весь первый класс и вроде как привык, прикипел. Никто не оценил его героическое примирение с действительностью, наоборот, лишили единственной радости. Плакал, топал ногами, умолял не отнимать единственную радость, но никто не собирался возить его со Свердлова на Сибирскую. Ну и не учли серьезность проблемы. Подумаешь, привыкнет и здесь.

Но школа – это вам не лагерь, оттуда не сбежишь. Особенно если к малолетним преступникам приставлен несгибаемый надзиратель – учительница начальных классов Марья Михална. Своих детей у нее не было, всю себя она посвятила работе.

Марья Михална являлась типичным продуктом системы, за что пользовалась беспрекословным уважением руководства. Ее ставили в пример коллегам, но звание заслуженного учителя СССР так и не присудили. Мегера в толстых линзах сумела наладить железную дисциплину, никто пикнуть не смел. Стригла всех под одну гребенку, диктовала родителям, в какой парикмахерской ученик советской школы обязан сделать полубокс. Назначала универмаг, где следовало купить галстук, – пока до пионерского не доросли, полагался, как решила надзирательница, строгий мужской аксессуар в придачу к обязательной школьной форме. Евгений Семенович терпеливо учил сына наглаживать стрелки на брюках, от чего Лем пытался уклоняться, но не тут-то было. Эти единственные в его гардеробе серые брюки были ненавистны, как и галстук.

На перемене ребята из других классов умудрялись пронестись туда-сюда по широченной рекреации, как бы специально предназначенной для разминки конечностей, а Марья Михална стриноживала коней. Ставила контингент в пары и заставляла чинно ходить по кругу, рявкая на них во всю мощь своей гортани. На уроках била указкой по голове.

Конфликт с новеньким начался сразу, с первого дня. Он развалился за партой и уставился в потолок. Едва повелительница занесла над еще не обкромсанными вихрами указку, как он посмел перехватить ее руку и отпихнул! Ну и подписал себе приговор на изгоя, оставаясь таковым все школьные годы чудесные.

Училка запретила классу какие-либо контакты с Лемешонком, бдительно отслеживала неблагонадежных, запрет нарушавших. К нему осмеливались приближаться лишь в туалете, где и закипало нерегламентированное братство. Но звенел звонок, и воительница хваталась за свой меч: «Посмотрите, он у нас из актерской семьи! Может, я бы тоже могла по сцене прыгать! Но надо же кому-то и работать!». А когда из него поперли актерские выкрутасы, то всю силу своего презрения вкладывала Марья Михална в реплику «ишь ты, артист!».

Огромными красными буквами она писала в дневнике изгоя жалобы родителям, гневным росчерком пера вызывала их в школу. Реагируя на эти вопли, папа разводил руками, мама делала строжайший выговор, а бабушка шла на ковер, после чего высказывалась на семейном совете: «А че ему, суке, сделается? Хоть кол ему на голове теши!». Ситуацию пустили на самотек.

1967 г. Фото из семейного архива.

Достигнув пионерского возраста, Лемешонок уже слыл законченным негодяем. Негодяя, коли от него было невозможно избавиться, отсадили на камчатку. Там он жил своей, отдельной от учебного процесса, жизнью – читал книгу под крышкой парты, созерцал плывущий за окном самолет. На все, абсолютно на все замечания взрослых реагировал нервно, то есть враждебно. Критиковать его никто не имел права, поскольку на это есть он сам, в чем этот «сам» явно преуспел. А если в кои-то веки удостаивался похвалы, то, как и полагается сомневающимся интеллигентам, делил ее на тринадцать.

Учителям советской выправки было чуждо явление инопланетного чудовища. У них, в целях самосохранения, выработалась на него идиосинкразия. В его поступках они усматривали наглый вызов, злонамеренный бунт, покушение на свой авторитет. Бесила его живость, бесили дерзость и независимость, бесили вопросы невпопад, бесил распухший портфель, который валялся в проходе между партами.

Юный Лемешонок втиснул в него все имеющиеся у него учебники и с тех пор ревизию не производил. Ярко выраженный холерик, он яростно швырял их об стену, когда его заставляли делать уроки. Настал момент, когда на глазах математички он в знак ненависти запихал в рот и сжевал страницу из учебника. Классная руководительница грозилась, что поставит в журнале напротив его фамилии пометку у. о. В смысле, умственно отсталый ученик.

МОНОЛОГ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. ПРО ЗЛОБУ И НЕНАВИСТЬ

– Учебу я возненавидел с первого класса. Быстро понял, что не люблю и не хочу учиться. Особенно меня бесила математика! Мозг отключался, едва я открывал учебник. Тошнило от всей этой абракадабры – цифр, скобок, примеров, формул. Мама наняла репетитора, а я засыпал – сначала вырубался внутри, потом снаружи. Литературу я тоже невзлюбил. Всё, что я говорил и писал, учителям не подходило. Сочинение на тему «Береги честь смолоду» я написал про Гамлета, и оказалось, что неверно всё понял. Как можно было существовать в советской школе, где не учили думать, а диктовали, как нужно думать? А я был склонен к самостоятельному мышлению, что было категорически не приемлемо, и поэтому был двоечником…

Мама очень любила фильм «Доживем до понедельника». А я считал его приторно-лживым, не имеющим никакого отношения к советской школе, да и к самой жизни. Правда, в седьмом классе у меня возникла светлая полоса. Директор школы, литератор, часто сидел у нас на уроках литературы. Он оценил, как я прочитал монолог Чацкого. Что-то он во мне узрел – и стал вызывать меня к себе в кабинет, беседовать, в общем, курировал. Но эта светлая полоса быстро закончилась. Я подвел директора, продолжая получать двойки по всем предметам. Он разочаровался во мне – и потерял всякий интерес.

Апрель 2016 г.

Обычно из подобных отщепенцев получаются неплохие штукатуры или плотники. Но беда в том, что сын актера и журналистки не был склонен к работе руками. Хотя если возникала необходимость, то не отлынивал – и кран умел починить, и теплицу сколотить. Беда в том, что он был склонен работать головой.

6. Интеллектуал

«Бестолочь!» – огорчалась бабушка Анна Андреевна, добрейшей души и редкого природного ума человек, когда внук, отказываясь разбираться в хитросплетениях шахматных ходов, с яростью сметал фигуры с доски. Он мог концентрироваться лишь на том, что сам выбирал, усваивать только то, что ему было интересно, думать над тем, что, по его незрелым ощущениям, того стоило. Повзрослев, он не раз посетует, что не научился учиться, не выработал навыков к получению даже неинтересных знаний, без чего не может состояться по-настоящему образованная личность. Он выработал в себе другое – игнорирование правил, если они не соответствуют его внутреннему кодексу.

Его пионерский галстук приобрел подозрительно рыжеватый оттенок, был прожжен утюгом и завязан как попало. Священный атрибут советской школы часто забывался дома. Вернее, забрасывался за диван. Вступать в комсомол Лем отказался. Да никто туда его и не звал. Какой с него спрос – «бестолочь».

Лем четко разделял склонность думать – и собственно ум, то есть житейскую смекалку. Он не считал себя умным, поскольку был категорически не способен состыковываться с реальностью. Его территория была не здесь, а существует ли она вообще, сие не ведомо. Бесполезно было давать ему простейшие поручения и втолковывать очевидные вещи. Из гастронома выходил без покупок, из парикмахерской нестриженый. Он тупо не вписывался в повседневность с ее обязательной политинформацией раз в неделю перед математикой, общественными нагрузками, торжественными сборами, смотрами строя и песни, потасовками в раздевалке, давкой в транспорте, очередями в магазинах. Напитавшись дома духом свободной мысли, он возненавидел стандарты, клише, фальшивый энтузиазм комсомольских собраний, приторное лицемерие учителей, казенные формулировки школьных учебников. Собственные приоритеты вытеснили список обязательной литературы, ознакомиться с которым он не удосужился.

Невероятные сокровища он получил от родителей в подарок к Новому году. Проснулся, продрал глаза – и обнаружил под елкой стопку томов из серии «Современная фантастика» плюс талоны на подписку. Всё, жизнь налаживалась, впереди замерцали лучи волнующих открытий. Лем проштудировал чуть ли не всё опубликованное советскими издательствами в этом жанре, включая Азимова, Кларка, Уэллса, Беляева, Михеева, а также второстепенных пропагандистов коммунистического завтра. Братья Стругацкие встали на первое место, особенно «Понедельник начинается в субботу», прочитанный с десяток раз.

Помимо фантастов встречались другие достойные авторы. Лем год за годом исследовал огромную домашнюю библиотеку, таившую целую вселенную. Она сохранена по сей день, несмотря на пристрастие к электронным носителям. Наводя уборку, он протирает дерматиновые корешки и ощущает скрытую связь с каждой книгой, окунающей в воспоминания о других мирах.

Собрания сочинений советских и зарубежных классиков дарили юному Лемешонку блаженное погружение в пучину неизведанного. Ровные ряды фирменных томиков перемежались с книгами, добытыми по случаю. На одной полке стояли романы Достоевского и Ильфа с Петровым, соседство которых отражало единство и борьбу противоположностей в его характере – темную мрачную бездну и светлое легкое остроумие. Майн Рид и Фенимор Купер, увлекавшие в головокружительные кульбиты приключений, излистаны до лоска. Среди литературных кумиров фигурировал Даниэль Дэфо с «Робинзоном Крузо», влекомым неиссякаемой тягой к жизни, какой бы эта жизнь ни была. Знакомство с богатейшим наследием Дюма началось с «Трех мушкетеров», поразивших совершенно новым для него романтизмом, явлением настоящей мужской дружбы, безбрежными авантюрами, той неформулируемой магией, что приближает к тайне, но не открывает ее. А дальше предпочтение отдавалось «Графу Монте-Кристо», особенно второму тому, восхищавшему непреклонным стремлением героя к цели, даже если это была такая недостойная, а точнее, недостижимая для него самого цель, как месть. Поражало умение низвергать врагов до нуля, а самому оставаться человеком.

На 14-летие отец подарил двухтомник Сервантеса, и Лем, уверовав, что это лучший роман мира, поглотил «Дон Кихота» ни на что больше не отвлекаясь, мужественно преодолевая скуку в некоторых длиннотах, попеременно замирая от восторга и удивления.

Следом явился Шерлок Холсмс и ошеломил магнетическим сюжетом, интеллектуальными изысками, железной логикой заглавного героя. Вот что такое, оказывается, детектив – позволяет забыть о презрении к себе! Дал Конан-Дойля дедушке Семену Петровичу, извелся в ожидании его вердикта. Тот читал долго, размеренно, не спеша, сдержанно оценил: «Спасибо, очень хорошая книга».

Дедушка, кстати, был не читатель, дедушка был писатель. Весьма неприхотливый в быту, не ходок по пустым магазинам и дорогим рынкам, он предпочитал сидеть дома и сочинять мемуары в большой общей тетради под картонной обложкой. Периодически вручал свой опус невестке для опубликования в газете. Но так и не опубликовался. Марине Ильиничне было достаточно прочесть пару страниц, чтобы развести руками. Вовка был единственным читателем Семена Лемешонка, осилившим почти весь его труд. Правда, повести советских писателей о партизанах нравились ему больше.

Страсть и чутье к печатному слову Лем унаследовал от матери, к тому же она в свое время получила отличную гуманитарную подготовку. Но относилась к ней избирательно. Преподаватель техгаза (техники газетного дела) у них на журфаке любил повторять: «Чтение газеты „Правда“ каждый день в течение шести лет может заменить высшее образование». Марина Ильинична добросовестно штудировала вышеупомянутую газету, постепенно убеждаясь, что такое идеологические и стилистические штампы, и переходила к другим источникам. А Лем туда и вовсе не заглядывал и высшего образования не получил. Не получил он его и в университетах, ограничившись средним специальным. Высшее образование заменила мировая классика, которую он переплавлял в образы будущих персонажей и собственную картину мира.

С Татьяной Гудилиной, 1973 г. Фото из семейного архива.

Пробил тот час, когда Лем открыл для себя глубины и вершины поэзии. Тайно сочинял сам, доверяя сокровенное общей тетради, следы которой утеряны в веках. Восторгался Пушкиным, декламировал во весь голос сам себе, постепенно проникаясь масштабом его личности, ощущая, что где-то клубятся другие измерения, ему недоступные. Много знал наизусть из Лермонтова, Блока, Маяковского. Открыл для себя трех китов современной поэзии – Евтушенко, Рождественский, Вознесенский, попав под магнетизм и их текстов, и их славы. Особенно притягивал Вознесенский – не без влияния мамы, лично принявшей из рук поэта рукопись поэмы «Мастера». Позже поэма вошла в сборник «Антимиры», и юный Лемешонок, заполучив его, сразу прибрал в желтый портфель. В театральном училище на зачете по сценической речи он прочитает эту вещь так, что преподаватель Лидия Николаева смахнет слезу. А потом, будучи молодым актером, во время гастролей по области умыкнет «Дубовый лист виолончельный» из сельской библиотеки – сунет его под ремень, справедливо рассудив, что в формуляре сборника нет ни одной отметки.

Наблюдая за формированием ценителя поэзии, Евгений Семенович привел пытливого семиклассника в открывшуюся при ТЮЗе детско-юношескую поэтическую студию «Спутник». «Что ж ты за кулисами болтаешься, давай скорее к нам!» – была с ним солидарна руководитель студии Кира Павловна Осипова. В школе Лем видел фальшь и муштру, а здесь был совсем другой расклад, совсем другие лица. Это был первый и последний внешкольный коллектив, где он не только согласился заниматься, но и делал это с завидным рвением, и первый (но не последний) педагог, кто распознал в нем талант и нашел ему применение.

Кире Осиповой было всего 35 лет, она общалась со студийцами на равных и была обожаема ими всеми, без исключения. Благодаря ей молодежь погружалась в пучину театра и не желала выныривать. По выходным просиживали у нее дома в однокомнатной хрущевке, вкушая не какие-то дворовые «Три семерки», а элитные вина «Фетяска» и «Тамянка», под это дело влюблялись, танцевали, целовались и, разумеется, читали стихи.

Главный студийный чтец Женька Покровский сразу же протянул новичку крепкую ладонь, почуяв в нем не конкурента, а преемника. Женьке настала пора поступать в театральное училище, надо было взрастить достойную смену. Он даже просил достойную смену сходить с ним на первый тур для моральной поддержки, ну и заодно осмотреться, ведь достойной смене предстоит там учиться, в чем Женька был уверен еще больше, чем в себе.

За полтора года до поступления в театральное училище Лем вышел с чтецким дебютом на сцену ТЮЗа и в одночасье сделался широко известным в узких кругах. «Я – по собственному велению, – сердцу в верности поклянясь, говорю о Владимире Ленине и о том, что главное в нас», – декламировал он, не особо задумываясь о смысле. Потом, много позже, он посмеется над своей незрелостью: «Сплошной Ленин-переленин, туши свет, хрень собачья», а тогда упивался ритмами и рифмами. Поэтический спектакль «Письмо в тридцатый век» по произведениям Роберта Рождественского был ярким достижением студии «Спутник».

Одноклассники располагались по другую сторону искусства. Для них стих был тарабарщиной, бессмысленным набором звуков. А одноклассницы восхищались тому, как чудесным образом преображаются скучные безликие строки из книжки, как сияют глаза, в которых отражаются планеты. Они начали понимать, что учебные оценки не имеют никакого отношения к размеру разума. Отличница Танька Гудилина выговорила мудреное слово «интеллектуал», и оно навсегда приросло к нему в качестве амплуа. Хотя, когда он станет актером, то интеллектуалов будет играть с таким же успехом, как и дураков.

Девочки стали оказывать ему знаки внимания, сам бы он не решился, ведь он себя ненавидел, проще говоря, не переваривал. Особенно когда смотрел в зеркало на свою физиономию, покрытую юношескими отметинами. Тем более что у него был серьезный соперник. Первым в рейтинге популярности у созревающего женского пола значился его закадычный одноклассник Лёха Аксанов – человек, который пройдет через всю его жизнь. Правда, не так лихо и весело, как намечалось.

7. Земные утехи

Аксанов из параллельного класса заметил Лемешонка на перемене: все дети одинаковые, а этот другой. Когда по окончании начальной школы и переформирования классов они оказались в одном коллективе, Аксанов сразу сделал решительный шаг. Познакомились они детьми, а вышли из школы, усмехается Аксанов, взрослыми мужиками. Каковым Лем еще долго себя не считал. Он считал взрослым только Аксанова. На тот момент каждый из них полагал, что другой значительно опережает в преодолении жизненных преград, и с радостью тянулся за ним. В этом и заключается прелесть и равенство дружбы. Пока она не перейдет в иную стадию.

Пацаны периодически порывались устроиться за одной партой, но учителя «не могли позволить нам сидеть рядом из соображений дисциплины и порядка». По отдельности эти двое были вопиющие отщепенцы, а вместе – сила, сводящая взрослых с ума.

Аксанов в отличниках, понятно, не числился, не числился и в хорошистах. Но учился гораздо лучше Лемешонка, потому что, как полагал Лемешонок, хуже него было уже некуда. А по рисованию Аксанов вообще был первый ученик в классе, он мог изобразить кого угодно, его рисунки нравились даже учителям. Позже он стал показывать некоторые успехи в черчении и геометрии, не прилагая к этому абсолютно никаких усилий. Учеба интересовала его мало. Точнее, не интересовала совсем.

Алексей Аксанов, в народе Лихач, сочетал в себе качества, которые Лем считал основой всего: красив, высок, дерзок, неуправляем. Эффектно дрался и нагло матюгался. Свистел, как соловей-разбойник, плевался далеко и метко. То есть морально повзрослел раньше своих ровесников. А Владимир Лемешонок, в народе Интеллектуал, мог одной непринужденной фразой сразить какого угодно оппонента, будь то первая красавица класса или замученная нарзаном учительница алгебры. Но никакого значения не придавал своим достоинствам.

Нервный, непокорный и независимый, Лем сознательно, подсознательно и бессознательно попадал под влияние персон, которых считал личностями. Во мне, рассуждал он, ничего интересного не содержится, а у других, без ущерба для них, можно много чего почерпнуть и обогатиться.

Аксанов залихватски играл на гитаре, чем периодически завоевывал слабые женские сердца и тела. Он, даже если лыка не вязал, мог автоматически перебирать гитарные струны, и оттуда непостижимым образом выливалась связная мелодия. Вот и Лемешонок замыслил самоутвердиться на этом поприще, к тому же дома на гвоздике висел побитый жизнью инструмент, на котором время от времени бренчали то дед, то отец. Гитару отдали в починку, чтобы мальчик взялся за ум. Мальчик взялся за ум решительно: несколько раз сходил на занятия по специальности и сольфеджио, пытался стараться. Но вскоре пришел в ярость: «У меня нет слуха!». На самом деле у него не было прилежания к не предназначенным для него занятиям. С тех пор за музыкальные инструменты он не брался вообще.

Засим почти все мальчишки из 7 «А» под предводительством Аксанова записались в секцию бокса, и Лемешонок решил превзойти сам себя. Но на первой же тренировке его азарт разбился о железные кулаки противника. Тренер сразу дал понять, что перед ним как педагогом стоит задача растить чемпионов для советского спорта, а у тебя, Володя, слабые руки и вялая реакция. Ха, зато высвободилось время для прочтения нового тома Дюма!

Любимый писатель так увлек своими сюжетами, так взбудоражил фантазию, что в двоих бездельниках проснулась страсть к сочинительству. Интеллектуал и Лихач заделались авторами детективно-эротического романа – главу писал один, следующую главу другой. Рукопись ходила по классу, вызывая краску стыда у девочек и гогот восторга у мальчиков. Опусы нуждались в иллюстрациях, и вслед за Аксановым Лем пристрастился к художествам, стал рисовать не хуже наставника. Их тетради были испещрены ковбоями с револьверами, скачущими на лошадях по прериям, черепами и скелетами, рассыпанными на просторах вселенной, ударными установками, шариками и роликами, а главное, обнаженной натурой. Но мало было самим рисовать – надо было где-то черпать визуальные образы. Почтовые марки были выбраны в качестве существенного источника познания. Аксанов сказал, что это круто, и пошло-поехало.

Книги, прочитанные на много раз, потихоньку сдавались в букинист, но только не второй том «Графа Монте-Кристо, первый берите, а второй не отдам ни за какие деньги! На вырученные средства приобреталась бутылка винища, это святое – и марки, эти таинственные послания потомкам. В целях обогащения коллекции возникла потребность обзавестись дополнительными коммуникациями.

Кореша выяснили, что по воскресеньям в Первомайском сквере тусуются одержимые люди. Хвастаются своими достижениями, обмениваются раритетами, рассказывают удивительные вещи. Торгуются, расхваливают товар, делают бизнес. Бродя среди взрослых дядек, пацаны приглядывались, прислушивались, наловчились находить и выбирать, завели полезные знакомства. Квалификация повышалась, появилась необходимость переключиться на отдельную тему, и Аксанов выбрал негашеные английские колонии. Король, королева, изысканность, стиль, пинцет, кляссер. В марках было столько же неизведанного, как и в книгах, но добывать сведения о марках приходилось, как и сами марки, по крупицам, тем и были ценны. Однако даже марки не затмили простых земных утех.