Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами

Аксанов первый в классе вкусил алкоголь. Именно он открыл Лемешонку эту омерзительно-упоительную субстанцию – летом, на Валухе, как прозвали неформальный клуб под открытым небом. Парни со Свердлова и близлежащих кварталов, дабы на каникулах не слоняться без пользы, собирались на Фабричке, под мостом, у железнодорожной насыпи, на покатом склоне, в кустах, скрывавших их от глаз людских. Электрички и поезда пролетали мимо, грохотали железом, обдували ветром странствий. Экспериментаторы раскладывали на рельсах припасенные для этой цели гвозди и шурупы, ждали, как, дрожа от тяжести колес, засияют под солнцем длинные плоские куски металла. Жгли костер, пекли картошку, сидели перемазанные сажей, ржали. Аксанов великодушно выставил на поляну «Три семерки», то есть, попросту говоря, «777», с удовольствием наблюдая за реакцией коллектива.

И пошли ребята вразнос! К восьмому классу заделались вылитыми мэтрами этого дела. Состояние опьянения им нравилось гораздо больше, чем вкус дешевого пойла. Главной целью было забалдеть и оторваться. Вечно не сиделось на месте, вечно тянуло на подвиги. Лем и Аксан чинно прогуливались по вечерней улице Свердлова и, пошатываясь, кричали в слепые окна обкома: «Долой Горячева!». Почему-то никто не отзывался.

Но горячевские праздники отмечались с размахом, ведь они давали прекрасную возможность для коммуникаций. 7 Ноября и 1 Мая дисциплинированные школьники шагали в колонне бодрых демонстрантов, вздымая над толпой портреты мордатых вождей, и предвкушали, как при очередной остановке, когда все будут топтаться на месте и ждать команды к дальнейшему передвижению, они нырнут в ближайший двор и стремительно откупорят с трудом добытую емкость.

Самым умным одноклассницам оказывалась честь составить компанию, но им не всегда удавалось держать планку. Лучший друг Танька Гудилина, зажав под мышкой огромную бутыль винища, поскользнулась и еле удержала равновесие. Бесценный сосуд грохнулся оземь, точнее, на лед. Пока он, сверкая темным стеклом, долго-долго катился в рапиде, собутыльники, не сводя глаз с сокровища, решали, какое наказание изобрести преступнице. Но тара чудом осталась цела, содержимое было распито на шестерых, и очень быстро придумалось, где взять еще. Отдельным номером программы значилось подымить в минуты долгожданного распития.

МОНОЛОГ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. ПРО КУРЕНИЕ И КУМИРА

– Курить я начал не для удовольствия. Не сладострастием согрешил, но тщеславием. С сигаретой я казался себе значительно больше похожим на Стива Маккуина, чем без. Случилось это, кажется, в пятом классе, а в шестом начал даже удовольствие получать. А бросить решил лет в тридцать пять с целью опять таки тщеславной – доказать себе, что могу быть похожим на Стива Маккуина теперь уже не сигаретой, а моральной силой. Бросал долго, постепенно снижая количество сигарет. Получилось бросить. Доказать не удалось. Теперь уже вовсе ничем не похож на Стива Маккуина. Чего, в прочем, и следовало ожидать.

Сентябрь 2016 г.

Валуха закрывалась до следующего лета, подворотни становились непригодны, хотелось в тепло. Три советских семерки дегустировались, разумеется, не под торшером. Лем, обретя законный статус студента, будет приглашать однокурсников к себе домой, и Марина Ильинична, уважая разговоры о поэзии, неоднократно нарежет большое блюдо бутербродов. Но школьников совсем даже не тянуло под родительский надзор.

Лихач, живший на Красном проспекте в доме под часами, облюбовал для распития закуток на черной лестнице. Знаменитый памятник архитектуры отличался укромными уголками и даже был похож на дворец, если не обращать внимания на усыпанные сигаретным пеплом и порезанные перочинным ножичком подоконники. Хорошо сидели, уютно, но нашелся вариант поинтереснее. Интеллектуал обнаружил в подъезде аккурат над своим пятым этажом ведущую на чердак необитаемую и вполне приемлемую для всех смыслов площадку. И вот там стали собираться близкие люди, которые, никому не мешая, проводили досуг с пользой. Сливки студии «Спутник» тоже постепенно оприходовали чердак, ибо поэзию требовалось вознести под самую крышу. Часто Лем, возвращаясь из школы, даже не заходил домой, а прямиком шнырял туда.

В 14 лет он начал осваивать телесные удовольствия, это и было, не считая алкоголя, самое главное в жизни. Его соблазнила первая красавица класса, но с ней не заладилось, и он безмерно страдал. А кто-то безмерно страдал по нему, сидя в подъезде на подоконнике с книжкой, до полуночи ожидая возвращения гуляки праздного. Он мог мимоходом бросить «привет» и не останавливаясь проследовать в свою квартиру, не пригласив ни туда, ни на чердак. Назавтра он планировал встретиться с другой подружкой, от волнения екало сердце. Ведь любому нормальному человеку жаждалось полного уединения вдвоем, как взрослому. «У меня сегодня вечером никого не будет дома» звучало как признание в любви. Высшим знаком доверия между парнем и девушкой считался сияющий на ладони ключ. В эпоху повального ханжества и вранья это была самая высокая мораль.

8. Горе бедного студента

Двоечнику, напротив фамилии которого в журнале грозились поставить пометку «у.о.», было отказано в праве на 9 класс. «Твое место в ПТУ либо оставайся на второй год», – приговорили в школе номер 99. Он был рад бежать из тюрьмы, но и ПТУ был не выход. Деваться было некуда. Пришлось идти в театральное училище.

Ну что значит «пришлось». Лем, в отличие от отца в раннем детстве, на табуретку не вскакивал, что давало основание бабушке Анне Андреевне качать головой: «Нет, Володя не артист. Женя – да, а Володя – нет». Но как только внучек подрос, она изменила угол зрения. То с опаской, а то и с радостным удивлением замечала, какие искры от него летят. Родители воспринимали его особенности как должное.

Как и положено детям из актерских семей, он вырос в театре. Первым романтическим впечатлением был громадный зеркальный шар, который покачивался над зрительным залом и мерцал миллионами граней, пуская солнечных зайчиков в стремительный полет по стенам и потолку. На сцене творилось волшебство, но пыль кулис ничуть его не щекотала, а была составом будничной атмосферы. Кругом репетировали, учили роли, спорили с режиссерами, отмечали премьеры, сплетничали, влюблялись, ну и он воображал свой театр, а чаще кино. Увязывался за отцом на съемочную площадку, неотрывно следил за процессом, представлял, что его снимает камера, а он играет роль. Бормотал себе под нос, вел диалоги с воображаемым партнером, а чаще сам с собой. Мечтал, как он, кинозвезда, а лучше сказать киноастероид, произносит длинный монолог, и камера дает его крупным планом, а у афиш с его портретами замирают юные девицы и дамы постарше.

Но Судьба лишь раздразнила его, подкинув мимолетное шуточное участие в фильме «Ночной сеанс», несмотря на авторитет отца на съемочной площадке. В театре тоже не довелось участвовать в спектаклях, ведь в ТЮЗе детей играли актрисы-травести. Но у него появилась студия «Спутник», и она будоражила, звала, бередила, мучила, изводила, обещала, вдохновляла и направляла. У него всё было впереди. Ему даже мысли не закрадывалось, что будет кем-то другим, например космонавтом. Лет с тринадцати начал отдавать себе отчет, что иные стремления, кроме как в артисты, отметаются. А лет с пятнадцати стал ощущать какую-то смутную тревогу, какое-то невнятное ожидание, какую-то летучую тоску по неосязаемому чуду, молекулы которого витают над сценой и больше нигде не встречаются…

Окончил бы десятилетку, поехал бы в Москву, поступил бы в ГИТИС, блистал бы на лучших сценах России. Но после восьмого класса не только в ГИТИС, а и в НГТУ было рановато. Постановление о приеме в училище после восьмилетки вышло только-только, руководством к действию для преподавателей не стало, ибо сулило им сплошную головную боль. Владимир Лемешонок был единственным в том наборе абитуриентом, не окончившим среднюю школу. Да и взяли-то его, вернее, допустили до творческого конкурса, по протекции отца, которой Лем воспользовался в первый и последний раз.

Курс в Новосибирское театральное училище набирал главреж «Красного факела» Константин Чернядев. Евгений Семенович, сожалея, что другого пути нет, обратился к Константину Саввичу с личной просьбой прослушать его малолетнего сына. Чернядев спрашивал, Лем давал витиеватые ответы, в результате был допущен к вступительным экзаменам. На первом туре читал рассказ Бабеля «Смерть Долгушова» из «Конармии». Чернядев немного помолчал, переваривая, и сказал: «Думающий мальчик, возьму его кандидатом».

У Чернядева объявились серьезные оппоненты. Директор училища Любовь Борисовна Борисова была категорически против Лемешонка-младшего. Ее аж передергивало от одного вида этого оболтуса. В воспаленной памяти всплывали постоянные стычки с его отцом в недавнюю бытность актрисой театра «Красный факел». Лемешонок-старший ее лидерские качества игнорировал, помыкать собой не позволял, на женское обаяние не реагировал. Вот и отпрыск его такой же, кто бы сомневался. Веселый, дерзкий, независимый, все дрожат от страха перед директором, а этот нагло улыбается, глядя прямо в глаза. Нет, такого издевательства она не потерпит.

Слабое место в системе найти просто, например, новое и мало кому известное постановление о зачислении в училище после восьмого класса. И Любовь Борисовна сунула документ под сукно, будто его и не было. Но мало вы Чернядева знаете. Сказал примирительно: «Любовь Борисовна, вы всегда успеете его отчислить, тем более он у нас кандидат».

Скольким выдающимся актерам пришлось годами доказывать свой талант! На них ставили крест, их считали профнепригодными, не принимали в театральные вузы, советовали идти на завод. Череду испытаний и унижений прошли будущие звезды, прежде чем завоевали себе имя. Владимира Лемешонка педагоги признали сразу. Непримиримая директор училища, не переставая его «терпеть не мочь», вскоре воскликнула: «Да он талантлив!». Не говоря о Чернядеве, который сразу распознал пацана в желтых клешах: этот – настоящий. Но расслабляться было рано. Точнее, вообще нельзя было расслабляться. Всю жизнь он доказывал прежде всего самому себе, кто он такой и что он значит.

А еще нужно было доказать однокурсникам. На пороге Новосибирского государственного театрального училища Лем вглядывался в чужие лица и пытался угадать, кто поймет его и примет, а с кем не срастется, кто станет его другом, а с кем придется враждовать. Сюда поступили солидные господа и прекрасные дамы, то есть законные выпускники средней общеобразовательной школы. Печальный демон, дух изгнанья не только был недоучка, а еще и выглядел малолеткой, особенно рядом со своим громадным отцом. Абитура восприняла его как недоросля, была уверена, что взяли по блату. Якобы сыну актера и журналистки всё дается легче в разы, ни труда не надо, ни таланта, двери распахиваются левой ногой. Ничего, злился Лем, я им еще покажу. Они, предвкушал Лем, еще пожалеют… Вскоре настал подходящий случай. Сердце ухнуло в пропасть и медленно вернулось назад.

Начинающие студенты решили устроить день рождения курса и познакомиться поближе. Раздобыли винца, собрались на квартире, расселись на полу, читали отрывки, с которыми поступали в училище. Слушали друг друга уважительно, заинтересованно, что не мешало иногда посмеиваться, перешептываться, осторожно чокаться стаканами, употребляя только что освоенную студенческую поговорку «чтоб декан не слышал».

«А теперь ты!» – приказала первая красавица курса Оля Розенгольц по прозвищу Роза, огненная брюнетка с огромными карими глазами, в которую все успели влюбиться с первого взгляда. Встал пацан в желтых клешах, испещренных записками на манжетах, чернильными почеркушками, рисунками Аксанова, названиями любимых ансамблей Beatlеs и Rolling Stones. Рядом валялся под стать штанам желтый, разрисованный, размалеванный, расхристанный, раздолбанный, видавший виды бомжеватый портфель, набитый всевозможными вещами по принципу «всё свое ношу с собой».

Лем пихнул ногой портфель, сердито оглядел публику, кашлянул. Девочки ободряюще улыбнулись. Мальчики иронически переглянулись. Кто-то завозился, полез в тарелку за бутербродом. Загудел холодильник. Скрипнула дверь. Колыхнулась штора. И вдруг среди зрителей образовалась мизансцена из детской игры «Морская фигура, замри». Все смотрели на него, а он смотрел и на них, и мимо них, поверх них, в бесконечность.

Нервные руки, одухотворенное лицо, промельк улыбки, печальная самоирония, удивительного тембра голос, и вот это его непревзойденное интонирование, с неуловимыми цезурами между слогами, с каким-то летучим ритмом рассыпания слов в воздушном пространстве:

«Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны.

– Наскочит шляхта – насмешку сделает. Вот документ, матери отпишешь, как и что…

– Нет, – ответил я и дал коню шпоры.

Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво.

– Бежишь? – пробормотал он, сползая. – Бежишь, гад…

Испарина ползла по моему телу. Пулеметы отстукивали все быстрее, с истерическим упрямством»…

Горькую историю о невозможности поступка и несвободе выбора, гуманной жестокости и жестокой гуманности, ужасе смерти и убийства, привыкании к тому и другому Лем рассказал так, будто сам только что оттуда, из военной бригады, от вздыбленной земли. Сейчас прогремел выстрел в раненого товарища, избавивший его от страданий, и вот взведен курок и у него за спиной, мигом покрывшейся холодным потом. Он беспомощно оглянулся. Оседала пыль из-под конских копыт.

Первым вскочил Мишка Аблеев, пожал руку. Роза решительно встала, подошла, тряхнула кудрями, поцеловала в щеку. Наверняка это означало, что салага пробил брешь во взрослый мир.

МЫСЛИ ВСЛУХ ОТ МИХАИЛА АБЛЕЕВА

– В тот момент, когда он читал Бабеля, я понял, что он уникум. Это для меня было потрясение. Нельзя было это мерить обычным понятием «хорошо» или «очень хорошо» – это было из ряда вон выходящее куда-то за пределы. И все это поняли. Его выступление вдохновило нас! Он был недоволен собой, и это как-то сравнивало его с нами. Мы испытывали фантастические ощущения – мы вместе, и нас ничего не интересовало, кроме того, что происходило между нами. Мы стали курсом Новосибирского театрального училища.

Май 2016 г.

С того дня новообразованная троица плюс примкнувшая к ним подруга Розы Люся Лосякова, в силу своей великолепной комплекции получившая прозвище Лося (Аблеев чуть было не женился на ней), стала неразлучной. Образовалось ядро курса, внутри которого вызревали грандиозные планы, рождались сногсшибательные идеи, делались сверхновые открытия. Вокруг ядра крутились планеты, носились кометы, группировались созвездия.

В большом перерыве между парами, прихватив с собой пузырь, бегали в пельменную за углом, где в лучшие времена брали «четыре гарнира», а в худшие сооружали бесплатную закуску из хлебушка с намазанной на него горчичкой. По вечерам умудрялись скромно кутить по ресторанам, где своим человеком, как, в общем-то, и на курсе, считался Аксанов. Лилась и Лемовка рекою, толкая на ночные безумства, например, проникновение в пустую аудиторию через заранее приоткрытую форточку.

С Михаилом Аблеевым в театральном училище, 1974 г. Фото из семейного архива.

Но салага лихорадочно искал путь самоопределения. Ровесницы его больше не прельщали – он страдал от недоступности великосветских дам, что окружали его на лекциях и после занятий. Первая красавица курса Ольга Розенгольц крутила романы с парнями посолиднее, а этого малолетку считала всего-навсего своим закадычным однокурсником. Роза подтрунивала: «Какая у Вовки мальчишеская фигура», и кто-то при этом ржал. В их кругу выработался такой способ общения – подкалывали друг друга, подначивали беззлобно, но метко, и никто не обижался, по крайней мере старался не показывать вида, иначе дурной тон. Но намеки на неравенство лет его изводили, «царапали за самое больное». Комплексы хватали за горло, сжимавшееся в беззвучных рыданиях.

Он даже представить не мог, что пройдет время, и женщины будут применять невероятные усилия в завоевании его благосклонности, но никто из них так и не завоюет его постоянства. Журнал «Театральный мир», обозревая его творчество, отметит и такую подробность: «Про его любовные приключения на курсе ходили легенды». Причем именно с той поры его будут привлекать подруги слегка постарше, что не помешает молоденьким особам влюбляться в него, в каких бы годах он ни находился. А тогда…

Они не отдавали себе отчета, что юность – недостаток, который быстро проходит. Младший еще достигнет возраста старших, а старший уже никогда не сделается моложе. Каждый совершенно искренне думал, что старость уготована другим, а ты будешь всегда молод, с небольшими перепадами давления. Им было не до диалектики, они были непосредственны, задиристы, насмешливы. И очень ранимы.

На собрании курса решали текущие вопросы. Начали о чем-то препираться, кто-то с кем-то повздорил. Заспорили горячо, порывисто, перебивая друг друга, а Роза заехидничала: «Да вы лучше у Вовки спросите, он у нас самый умный». Лем, себя не помня, вскочил с места и выплеснул на злодеев наболевшее. Повествовал о том, как ему одиноко среди них, таких взрослых и состоявшихся. Как невозможно существовать в этом жестоком мире. Как он презирает себя, такую бездарь. Как не хватает родной души. Неостановимым потоком лилось из подростка страстное признание в изгойстве, трусости, малодушии, во всех своих унизительных слабостях, во всем самом обидном и невыносимом.

Сгорал от стыда за то, что не мог унять слезы, щекотавшие щеки. Сейчас его поднимут на смех, закидают жеваными бумажками. Он провел ладошкой по лицу и в упор уставился на окружающих. Девочки тоже плакали. Роза и Лося сидели, опустив голову. Аблеев гонял желваки. Это был настоящий актерский триумф. Зритель был покорен сокровенной исповедью души, что впоследствии станет уникальным качеством артиста Владимира Лемешонка.

9. Мужская дружба

После первого года обучения состав их курса значительно изменился. Кого-то отчислили, кто-то ушел сам. Но также в полку прибыло, причем один боец стоил всех убывших. В коллектив внедрился дембель советской армии Толя Узденский – уроженец Павлодара, намеревавшийся завоевать Новосибирск с потрохами.

Он еще в колыбели решил, что везде и во всем будет первым. И вот отслужил срочную службу, окреп, возмужал, заматерел – и теперь волен выбирать, до кого снизойти, чьим лидером стать, кем окружить себя, звездного. Узда с порога почуял, где находятся точки притяжения – и без экивоков шагнул в ядро курса. Но далеко не сразу отдал должное пацану с желтым портфелем.

Ну че смеяться-то. Он, Толян, – бывалый солдат, солидный мужчина, почти состоявшийся артист, имеет опыт, в том числе любовный, девушки курса краснеют от одного его взгляда, умеет рассказывать армейские байки, приправив крепким словцом, а этот что? По носу его щелкнул и дальше пошел. Одним словом, Дурашка.

Кличка не прижилась, да и сам дембель осознал ее нелепость, оправдывался, что прилипла от обратного. Не мог же матерый боец не замечать, к чьим оценкам и мнениям прислушивается народ. Чей вердикт признается истиной в последней инстанции. Кого после каждого этюда припирают к стенке, чтобы выслушать приговор себе, любимому. Кому на занятиях по актерскому мастерству нет равных. И это при том, что курс талантлив, как на подбор.

Дурашка же, едва приглядевшись к новенькому, был стремительно покорен его мощной харизмой. Много позже он напишет, что Узденский «способен долететь на ядре своего обаяния аж до Луны». Энергия, бившая ключом из этого титана, захлестывала шестнадцатилетнего мальца как стихия. Он ловил себя на том, что норовит перенять походку, манеры, интонации своего кумира. Ему казалось, что Узда ведет всех за собой, как факир с дудочкой. Лем уступал ему в весовой категории лишь потому, что был младше на целых четыре года.

Много лет спустя Анатолий Узденский в своей книжке «Как записывают в артисты» сообщит: «Подозрение, что Лем зачислен в училище по протекции, улетучилось, когда я прослушал его на зачете по сценической речи – он читал прозу Хэмингуэя. Читал искренне, страстно, и даже удивительно было, откуда в этом тщедушном мальчишеском теле столько силы.

В нем было много любопытного: например, несмотря на то, что держался гением, отзывался о себе всегда в уничижительном тоне, и мне это казалось странным: ведь люди обычно приукрашивают свои достоинства. Володя в ответ на мое недоумение отвечал классической фразой: «Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож»».

Далее автор повествует, как в процессе короткой стычки на глазах у однокурсников Лем дал понять, кто есть кто: «Я замахнулся и… нет, не ударил его, удержался, просто сильно толкнул в грудь. Володя отлетел на несколько шагов, схватился за стол, медленно выпрямился. Наши взгляды встретились. В этот момент я понял, что значит читанное много раз „побледнел как полотно“. Лем оглядел примолкнувшую аудиторию, потом еще раз посмотрел мне в глаза, губы его шевельнулись, будто он силился что-то сказать, но не мог, и вышел из комнаты. Я попытался рассмеяться, чтобы разрядить атмосферу, но заткнулся, не получив поддержки. Стояла гнетущая тишина. Никто не смотрел в мою сторону. Мне было безумно стыдно. Я вышел вслед за ним».

Лем гораздо раньше описал этот случай в эссе «Сбивчивый монолог на венском стуле»: «Однажды достал я своего друга так, что ему пришлось основательно меня пихнуть. Отлетел я тогда далеко, обиделся ненадолго, а запомнил его силу навсегда. И по сей день это качество в нем я считаю главным, хотя, конечно, не о физической силе идет речь».

Их антагонизм начался раньше, чем дружба. Лем вскоре распознал в Узде явные зачатки самолюбования, прививку от которого в свое время ему поставила мама. Узда высмеивал в Лемешонке болезненную склонность к самоуничижению. Став друзьями, они продолжали беспрестанно конфликтовать, скрытое и явное соперничество было во всем – и в творчестве, и в личной жизни. До поножовщины не доходило, всё-таки интеллигенция, но споры были непримиримые, с каждым годом всё жарче. Их взгляды расходились во всем, а главное, в отношении к себе, в восприятии себя. Это были две крайности одного явления, которое называется артист.

Что касается кличек (не тех, что даются в насмешку), то весь курс считал их признаком тесных товарищеских отношений. Как заметил персонаж одной пьесы, если у тебя нет клички, значит, ты скучный человек и не имеешь друзей. Клички так органичны, что вытесняют имена и впоследствии заменяют их. Имя дано тебе в самом начале жизни, покуда ты еще никто, следовательно, звать тебя никак. И даже внешности у тебя нет, не то что характера. По имени называют все – и свои, и чужие, вне зависимости от того, подходит оно тебе или нет, нравится ли тебе самому или приходится мириться с выбором родителей, который часто навязан модой. Поэтому имя, особенно распространенное, формально, номинально, обезличено, лишено индивидуальности. Какая индивидуальность может быть в имени Владимир, что привлекательного в тезке героя анекдотов Вовочке? Тут и выясняется, что имя надо выбирать, когда уже что-то собой представляешь. Вернее, друзья это сделают за тебя. Они нарекут тебя так, как не зовут больше никого, вложив сюда свое особое отношение, свое понимание и восприятие тебя, окрасив оттенками и обертонами. Новое имя сразу покажет степень родства с окружающими, выявит, кто свой, а кто чужой.

В спектакле «Живой портрет», 1975 год. Фото из семейного архива.

Больше всех повезло неразлучным подругам, коих окрестили Розой и Лосей, – они получили незыблемые прозвища еще на абитуре. Прочим пришлось изрядно помыкаться в ожидании идентификации. Когда началась работа над учебными спектаклями или эпизодическое участие в постановках театров, тогда и посыпались клички как производные от имен сценических героев. Многие из них были случайны, а значит недолговечны, прилетали и улетали, придумывались и забывались. В комедии дель арте «Венецианские близнецы» ведущий артист краснофакельской труппы Альберт Дорожко так всех уморил («Я маркиз Лелио, синьор Холодной горы, граф Лучистого фонтана, подданный Тенистых ущелий…»), что все мигом переименовались в маркизов и кабальеро, среди которых затесался дон Лемио. Стоило сплоховать, совершить малейший промах, как Вова Лемешонок сразу становился доном Лемио, и произносилось это, естественно, с насмешкой и подковыркой. Однако предстояло еще немного отсечь, чтобы достичь совершенства.

Дипломный спектакль «В день свадьбы» имел эпохальное значение. Там обнаружилась сакраментальная реплика, которая вошла в анналы. Один из второстепенных персонажей обращался к персонажу Лемешонка: «Таких, как ты, без Узды оставь – наворочают!». Эффект был тот еще. Выражение в одночасье стало крылатым. Фразочку смаковали так и эдак, стебались на тему, что будет, если Лемешонка оставить без Узды, а сам Узденский неоднократно произносил афоризм с подчеркнутой назидательностью. С тех пор на всю жизнь остались клички от сокращенных фамилий: Узда, Аблей, Лем. Лет через сорок однокурсница, прилетевшая в Новосибирск из Москвы (они не виделись с тех самых пор), блеснула отменной памятью, сохранившей осколки юности: «Что, Володя, поди, никто уже не зовет тебя Лемом?». «Володя» рассмеялся: «До сих пор только Лемом и зовут!».