Русский хлеб в жерновах идеологии

Характерно, что официальное почитание Столыпина как центральными, так и региональными властями сохранялось и в 2000–е годы.

В 2002–м ему устанавливают памятник в Саратове (и сама площадь становится Столыпинской). В 2008–м Правительство Российской Федерации учреждает новую награду – Столыпинскую медаль двух степеней, которой в разные годы будут удостоены тоже… разные люди (иные со временем непременно попадут в какой–нибудь «Чёрный список имён, которым не место на карте России»). В 2012–м власти устанавливают памятник Столыпину прямо у Белого дома, резиденции Правительства РФ, – словно заявляя о себе как о продолжателях его дела! В 2014–м памятник Столыпину появляется в Серпухове, в 2017–м – в Челябинске.

Небезынтересно и создание в 2006 году так называемого Столыпинского клуба, объединяющего «рыночников–реалистов».

Это, вроде бы, неплохо – когда власть воздаёт должное выдающемуся реформатору, но… для памяти Столыпина, пожалуй, было бы лучше, если б министры из экономического блока Правительства публично поносили его и охаивали! А так – люди видят, слышат, запоминают… У многих, наверно, и выводы напрашиваются: «свои славят своего»; «те – были такие же». Так что навредить памяти человека в глазах толпы можно не только клеветой и оплёвыванием! Порой и дифирамбы – даже искренние, но расточаемые одиозными персонажами, – выполняют ту же работу не менее успешно.

К слову сказать, и неосоветчики основной огонь своей критики (читай: клеветы) сосредоточили на «знаковых фигурах» в стане противника. То есть опять же – на императоре Николае и премьере Столыпине (ну, ещё на адмирале Колчаке и писателе Солженицыне…). Именно на них и поныне сконцентрированы «лучи ненависти»!

Вот такая картина наблюдалась «на историческом фронте» на заре 2000–х – когда перегруппировавшиеся и сорганизовавшиеся неосоветчики, пополнившиеся молодыми кадрами, перешли в решительное наступление и начали с новой силой раскручивать маховик антиимперской «негативной пропаганды». А достаточно уже развитые к тому времени средства массовой коммуникации – общедоступный интернет, социальные сети – немало поспособствовали эпидемическому распространению этой чумы. Всем старым советским «агиткам» и новодельным историческим фальшивкам был обеспечен быстрый и лёгкий доступ к читательской (зрительской, слушательской…) аудитории.

И на просторы Рунета излились мегатонны лжи!..

Часть I

По старым прописям

Из всех усилий самое трудное – воздержание языка. Оно же – самое необходимое.

Лев Толстой

Глава 1

§ 1.1. Итак, что «разоблачают» неосоветчики? На чём точат свои перья?.. Приторно–идиллических описаний дореволюционной России; сусально–пряничных, благостно умильных, донельзя лакирующих и ретуширующих действительность, – пруд пруди! Нет смысла переводить бумагу на перечисление всех образцов эмигрантского и диссидентского красноречия. Достаточно будет привести в качестве примера выдержки из произведений таких видных мастеров слова как Владимир Солоухин и Александр Солженицын. Эти образы предреволюционной России (порождённые воображением авторов) интересны тем, что были любовно выписаны ими ещё в советскую эпоху.

Вот как живописал Россию начала 20–го века Солоухин в своём романе «Последняя ступень»: «Ну, Кольцову простительно. Во–первых, естественна его ненависть к России, во–вторых, обманывать людей была их задача. Но вы–то лучше меня знаете, что Россия ходила не в лаптях.

Россия ходила в сапогах, прочных, смазанных дёгтем, а то и хромовых. Россия ходила в тёплых валенках, в полушубках, в тулупах, в сюртуках, в косоворотках, в сарафанах, в высоких женских сапожках, в длинных платьях, в картузах, в цилиндрах, во фраках, в крахмальных манишках, в костюмах–тройках, в крылатках (как, например, пролетарский писатель Горький), в лисьих шубах, в собольих шубках, в бобровых шапках и воротниках, в персидских шалях, в голландских кружевах, в ярких ситцах, в сукне, в соломенных шляпках, под яркими зонтиками, в шёлку и атласе, в коралловых бусах (если взять Украину), в нарядных черкесках (если возьмём Кавказ), удобных и здоровых для тамошнего климата халатах (если взять Среднюю Азию).

Дублёные женские шубки с опушками, украшенные и вышитые, были обыкновенны в России. Да и вообще странно было бы в России хотеть что–нибудь купить и не купить. Не найти, не достать, по–нашему. В России было всё, что было в тогдашнем мире, да сверх того было немало и своего, российского».

А вот как представлены жители «Руси уходящей» в романе Солженицына «В круге первом»: «Лица, которые ещё можно встретить на старых семейных фотографиях, но которых уже нет вокруг нас. Это – светящиеся старорусские лица мужиков, пахарей, мастеровых – крутые лбы, окладистые бороды, до восьмого десятка свежесть кожи, взора и мыслей. Это – те лица девушек, у которых уши завешены незримым золотом от бранных слов, девушки, которых нельзя себе вообразить в скотской толкучке у танцплощадки.

И степенные старухи. Серебряноволосые священники в ризах, так и идут.

Монахи. Депутаты Государственной Думы. Перезревшие студенты в тужурках.

Гимназисты, ищущие мировых истин.

Надменно–прекрасные дамы в городских одеждах начала века. И кто–то, очень похожий на Короленко. И опять мужики, мужики…»

Потом – в перестроечные и постперестроечные годы – все эти штампы были растиражированы и повторены уже многими (с теми или иными вариациями и дополнениями).

Вот, например, описание предреволюционной России в книге «Омут памяти» бывшего «архитектора Перестройки», члена Политбюро ЦК КПСС Александра Яковлева: «Господи! Какое же это было время! Лев Толстой порадовал мир «Хаджи–Муратом» – величайшим художественным шедевром. Бунин, Чехов, Блок, Куприн, Рахманинов, Скрябин, Стравинский, Станиславский, Качалов, Шаляпин, Серов, Репин, Суриков, Павлов, Вернадский, Мечников… Россия развивалась невиданными темпами, импортировала всё меньше и меньше, экспортировала всё больше и больше. Блестящие финансы, передовая наука».

Словом, потерянный рай. Помним, скорбим.

§ 1.2. Правда, приведённые выше слова из романа Солженицына «В круге первом» – не авторские, а одного из персонажей книги; однако и там авторский настрой вполне понятен…

Ну и чем же опровергают эту аркадскую идиллию наши неосоветчики? – цитатами из ленинских статей в газете «Искра»?!.. Конечно, у некоторых, наиболее узколобых публицистов – прежде всего это касается марксистско–ленинских начётников из КПРФ – и дореволюционные ленинские агитки наличествуют, куда ж без них: «Крестьяне голодали хронически и десятками тысяч умирали от голода и эпидемий во время неурожаев, которые возвращались все чаще и чаще» («Рабочая партия и крестьянство»).

Но большинство нынешних неосоветчиков слишком хорошо понимают, что одной руганью Ульянова–Ленина и авторов сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)» сегодня никого не охмуришь! – нужны иные свидетельства, более убедительные. Желательно – как бы «беспристрастные», «со стороны» (читай: не исходящие непосредственно из революционного лагеря). Совсем хорошо – если они взяты из легальной дореволюционной литературы и периодики (что уже расценивается как наличие штампа «Написанному верить!»).

Некоторые авторы пользуются особым успехом у сегодняшних неосоветчиков – так что редкая публицистическая статья о дореволюционной России обходится без выдержек из их работ. Однако ж эти авторы были очень плодовиты и на своём веку успели понаписать очень много всякого–разного… Но неосоветчики любят их не за это, а за те несколько абзацев, которые они постоянно и с видимым удовольствием цитируют (судя по характерным пропускам и обрывам текста – нещадно передирая полюбившиеся цитаты друг у друга).

Приведём и разберём наиболее вопиющие примеры такого «утилитарного подхода» к наследию предков.

Глава 2

§ 2.1. С особым пиететом наши леваки относятся к свидетельствам Льва Толстого. Ещё бы! – ведь это, по их мнению, «свидетельство человека, которого трудно упрекнуть в неадекватности, нерусскости или нечестности» (Павел Краснов). Хм–м… Насчёт «нерусскости» – не поспоришь: чистопородный русак. С честностью и (особенно) адекватностью дело обстоит несколько сложнее.

Из всего огромного творческого наследия Льва Толстого, насчитывающего более девяноста томов, неосоветчики – все, дружно, – цитируют одни и те же отрывки (правда, расставляя их иногда в разной последовательности…). По этой причине физически невозможно привести все образцы бессовестной эксплуатации имени великого писателя! А любая попытка составить более–менее представительную «антологию» встретит массу затруднений (главное из которых: кого же предпочесть?), ибо на память сразу приходит уйма имён.

Выйти из затруднения помогает Максим Калашников (в девичестве – Владимир Кучеренко). Как–никак, Максим Калашников – один из самых яростных хулителей Российской Империи и апологетов «Советского Проекта»; человек, не первый десяток лет известный всей читающей и думающей России; активный интернет–боец и весьма плодовитый писатель.

Сравнительно недавно, в ноябре 2017 года, к 100–летию Октябрьской революции, Калашников выложил на своей странице в «Живом журнале» материал под оригинальным названием «Лев Толстой: Во всей деревне не нашлось и рубля денег…».

Содержание, собственно говоря, оправдывает это специфическое название – ибо вклад самого Калашникова минимален; он всего лишь предварил цитату из Толстого своим кратеньким предисловием. Вот таким: «В конце XIX века Лев Толстой посетил несколько десятков деревень разных уездов. Он подробно описал свои впечатления от увиденного. Благодаря записям современников мы можем взглянуть на русскую деревню конца 19 века без прикрас».

Далее идёт толстовский текст (без каких–либо видимых правок; разве что с многоточиями на месте купюр – хотя и не везде…). Это призвано произвести впечатление добросовестности цитатора: мол, смотрите, это говорю не я; сам–то я почтительно и «нейтрально» молчу, – всё это говорит Лев Толстой, ум, честь и совесть земли Русской!..

Поскольку именно этот, размещённый Калашниковым, текст и используется всеми неосоветчиками (с небольшими вариантами), стоит привести его полностью – ничего в нём не меняя и ничего из него не выкидывая; в том самом виде, в каком его посчитал нужным выложить Максим Калашников к 100–летнему юбилею Октябрьской революции. Вот он:

«Во всех этих деревнях хотя и нет подмеси к хлебу, как это было в 1891–м году, но хлеба, хотя и чистого, дают не вволю. Приварка – пшена, капусты, картофеля, даже у большинства, нет никакого. Пища состоит из травяных щей, забелённых, если есть корова, и незабелённых, если её нет, – и только хлеба. Во всех этих деревнях у большинства продано и заложено всё, что можно продать и заложить.

Из Гущина я поехал в деревню Гневышево, из которой дня два тому назад приходили крестьяне, прося о помощи. Деревня эта состоит, так же как и Губаревка, из 10 дворов. На десять дворов здесь четыре лошади и четыре коровы; овец почти нет; все дома так стары и плохи, что едва стоят. Все бедны, и все умоляют помочь им. «Хоть бы мало–мальски ребята отдыхали», – говорят бабы. «А то просят папки (хлеба), а дать нечего, так и заснёт не ужинаючи»…

Я попросил разменять мне три рубля. Во всей деревне не нашлось и рубля денег… Точно так же у богатых, составляющих везде около 20%, много овса и других ресурсов, но кроме того в этой деревне живут безземельные солдатские дети. Целая слободка этих жителей не имеет земли и всегда бедствует, теперь же находится при дорогом хлебе и при скупой подаче милостыни в страшной, ужасающей нищете…

Из избушки, около которой мы остановились, вышла оборванная грязная женщина и подошла к кучке чего–то, лежащего на выгоне и покрытого разорванным и просетившимся везде кафтаном. Это один из её 5–х детей. Трёхлетняя девочка больна в сильнейшем жару чем–то в роде инфлуэнцы. Не то что об лечении нет речи, но нет другой пищи, кроме корок хлеба, которые мать принесла вчера, бросив детей и сбегав с сумкой за побором… Муж этой женщины ушёл с весны и не воротился. Таковы приблизительно многие из этих семей…

Нам, взрослым, если мы не сумасшедшие, можно, казалось бы, понять, откуда голод народа. Прежде всего он – и это знает всякий мужик – он

1) от малоземелья, оттого, что половина земли у помещиков и купцов, которые торгуют и землями и хлебом.

2) от фабрик и заводов с теми законами, при которых ограждается капиталист, но не ограждается рабочий.

3) от водки, которая составляет главный доход государства и к которой приучили народ веками.

4) от солдатчины, отбирающей от него лучших людей в лучшую пору и развращающей их.

5) от чиновников, угнетающих народ.

6) от податей.

7) от невежества, в котором его сознательно поддерживают правительственные и церковные школы.

Чем дальше в глубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже… На лучших землях не родилось почти ничего, только воротились семена. Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зелёная. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она не съедобна. Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют».

Вот такой натюрморт.

§ 2.2. А теперь – что нужно знать об этом тексте.

Во–первых, текст этот – сложносоставной, а не «цельнотянутый»! Чтобы составить такую неприглядную мозаику, неосоветчикам потребовалось несколько источников: статья Льва Толстого 1891 года «О голоде», черновые наброски Льва Толстого к этой статье (ставшие достоянием широкой публики значительно позже – когда они вошли в Полное собрание сочинений) и статья Льва Толстого 1898 года «Голод или не голод?».

В своё время публикация обеих этих статей на территории Российской Империи – по вполне понятным причинам – встретила затруднения. Поэтому существует несколько их вариантов (и даже под разными названиями). Ранние публикации – более сдержанные («приглажены» или урезаны самим автором или редакторами); более поздние (впоследствии вошедшие в Полное собрание сочинений Льва Толстого) считаются оригинальными. Хотя, строго говоря, вопрос о том, какой текст считать оригинальным, не так прост – ибо «оригинальные» рукописи содержат множество позднейших авторских правок.

Но все эти нюансы интересны скорее для литературоведа. Современный же политический публицист, пишущий о предреволюционной России и желающий, в подтверждение своего мнения, сослаться на авторитет Толстого, имеет полное право воспользоваться как первоначальными, так и позднейшими вариантами этих статей (и даже черновыми набросками). Ведь все они отражают мнение Толстого! Единственное принципиальное требование тут – уверенность в авторстве (а как раз по этому пункту никто никогда никаких сомнений не высказывал). Так что Бог с ней! – с «мозаичностью» приведённого текста Льва Толстого.

Хотя метод… скажем так… своеобразный. И что самое характерное – скрытый от читателя.

Во–вторых, мозаичность мозаичностью, но уж намеренные–то плутни с авторским текстом – когда хитрый цитатор делает пропуски или «обрезает» авторскую мысль не по причине наличествующей в ней «воды» (или слишком большого её объёма), а с конкретной целью: скрыть от читателя некие обстоятельства, «подкорректировать» смысл написанного, – это уже совсем некрасиво! А с Львом Толстым в данном случае поступили не по–джентльменски.

Например, непосредственно после слов крестьянок деревни Гневышево о детях, которые просят хлеба, но матерям нечего им дать, следуют слова самого Толстого «я знаю, что тут есть доля преувеличения» (статья «Голод или не голод?», 1898 год). Но в цитате на месте этих толстовских слов – многоточие.

Или вот о жителях Богородицкого уезда, которые шалеют от кваса, сделанного на муке с лебедой. Забавно, что, судя по словам самого Толстого, в Богородицком уезде шалели не только от кваса: «Волостной писарь жаловался, что пьянство в успенье (престол) было такое, как никогда» (статья «О голоде», 1891 год). Но цитата начата со следующего предложения.

А вот едва ли не самая мрачная сцена (и тоже показательная в плане жульничества) – с крестьянкой, у которой больная дочка. Цитата заканчивается фразой: «Таковы приблизительно многие из этих семей». И – многоточие. А ведь у Толстого мысль на этой фразе не заканчивалась, а продолжалась дальше: «Но и у наделённых землёй крестьян, принадлежащих к разряду опустившихся, не лучше» (черновые наброски к статье «О голоде», 1891 год).

Обрыв цитаты – это ещё полдела. Главный вопрос в другом: а для чего вообще в данном случае обратились к наброскам?

Было бы понятно, если б в итоговый текст этот кусок не вошёл. Но в статье данный эпизод расписан Толстым весьма подробно: «Муж этой женщины ушёл куда–то и пропал. Она кормится и кормит своих больных детей побираясь. Но побираться ей затруднительно, потому что вблизи подают мало. Надо ходить вдаль, за 20–30 вёрст, и надо бросать детей. Так она и делает. Наберёт кусочков, оставит дома и, как станут выходить, пойдёт опять. Теперь она была дома, – вчера только пришла, и кусочков у ней хватит ещё до завтра. В таком положении она была и прошлого и третьего года, и ещё хуже третьего года, потому что в третьем годе она сгорела и девочка старшая была меньше, так что не с кем было оставлять детей. Разница была только в том, что немного больше подавали и подавали хлеб без лебеды. И в таком положении не она одна. В таком положении не только нынешний год, но и всегда все семьи слабых, пьющих людей, все семьи сидящих по острогам, часто семьи солдат» (статья «О голоде», 1891 год).

Как видим, это – семья многодетной, но безмужней нищей; к тому же – погорелой нищей.

От этого, разумеется, картина не делается менее печальной; но всё–таки надо иметь в виду, что это – «маргиналы». Понятно, что остаться без кормильца для многодетной семьи – катастрофа! Это и сейчас–то, при современном уровне благосостояния, при нынешней системе соцзащиты и медицинского обслуживания, – было бы тяжким испытанием… Однако считать подобный пример доказательством того, что крестьяне в дореволюционной России постоянно голодали, – вряд ли обоснованно.

И недаром сам Толстой считает нужным сделать обобщение (кратко это было им сделано уже в черновых набросках) – что, мол, таково положение семей у людей слабых, пьющих и преступных. Но неосоветчикам, естественно, нужен другой «угол освещения»!

Самое же главное, что надо иметь в виду при чтении этой беспорядочной «нарезки» из текстов Толстого, – то, что здесь запечатлена отнюдь не «повседневность», а моменты крупных народных бедствий (последствия неурожаев 1891–го и 1897–го годов). Поэтому подчёркнуто «прозаические» вступительные слова Калашникова о том, что–де «в конце XIX века Лев Толстой посетил несколько десятков деревень разных уездов», благодаря чему «мы можем взглянуть на русскую деревню конца 19 века без прикрас», являются злонамеренной ложью.

Конечно, нельзя утверждать, что весь этот шедевр обличительной неосоветской публицистики – плод интеллектуальных усилий самого Максима Калашникова; проявление его собственной изобретательности. Он вполне мог, не вникая и не задумываясь, передрать этот текст в готовом виде у кого–то из своих собратьев по разуму.

Тут интереснее другое. Автору–компилятору (кто бы он ни был) можно было бы обойтись и без подтасовок. Учитывая известные убеждения и обличительный пафос Толстого–публициста, можно было процитировать его и более добросовестно. И впечатление (особенно – у неподготовленного и невнимательного читателя) было бы не на много слабее…

Так что это, видимо, – уже привычка. Без вранья не могут ни на шаг!

§ 2.3. Однако же тот абзац, в котором Толстой тезисно, в семи пунктах, объясняет, «откуда голод», был приведён компиляторами без каких–либо купюр и искажений. Этот обвинительный акт обществу и государству (по–другому его не назовёшь) содержится в черновых набросках Льва Толстого к статье «О голоде» 1891 года.

К нашему цитатору в данном случае нельзя предъявить никаких претензий: никаких иных вариантов просто не существует!

Зато следует предъявить претензии самому Льву Толстому. Есть все основания для обвинения Толстого–публициста в пристрастности и необъективности, в стремлении при случае максимально драматизировать ситуацию. Конечно, это можно было бы и «ввести в выигрышный контекст», уподобив патриотической пропаганде в разгар войны (тоже – страшного народного бедствия), по принципу: всё, что помогает государству воевать, мобилизует нацию перед лицом врага, «мотивирует» армию на победу, – то и хорошо.

Для такого общепризнанного авторитета, «властителя дум» и «учителя жизни», каким был для всей мыслящей России Лев Толстой, было вполне естественно стремление «мобилизовать» своим пером русское общество на помощь пострадавшему сословию – крестьянству. А если для этого требуется где–то «сгустить краски» – то и пускай!..

К сожалению, Толстой–публицист не был тем, чем был Илья Эренбург во время Великой Отечественной войны. И вся страстная толстовская публицистика (прямое следствие его парадоксального мировоззрения) несла России только зло. Прежде всего – российскому крестьянству, о чьём благе Толстой вроде бы радел и о чьей участи так скорбел…

Что должен делать человек, пользующийся авторитетом Толстого и желающий помочь российским крестьянам – спасти их от периодически угрожающих им неурожаев и, как следствие, голода? Он должен громко указать боготворящей его интеллигенции и учащейся молодёжи «Наши проблемы» и «Наши задачи» (можно было бы именно в такой форме: кратко, тезисно, пронумеровав каждый пункт…). Благо, проблемы эти были очевидны: экономическая отсталость России, пугающее отставание от передовых (и потому – более сытых!) стран Запада, вопиющее положение с технической оснащённостью крестьянского труда (прежде всего – из–за слабой промышленности), низкая аграрная культура крестьянских хозяйств (и вообще – порочная организация хозяйствования на селе), катастрофическая нехватка медицинского персонала и т.д.

Отсюда и стоящие перед страной задачи: форсированное развитие промышленного производства, создание более густой железнодорожной сети, строительство элеваторов, повышение агрокультуры, организация народных школ и сельскохозяйственных училищ. Это – помимо «общинного вопроса»!.. И разумеется, не надо интеллигентному и образованному человеку учиться пахать или тачать сапоги, подобно тому как это делал Лев Толстой, – пахать и без того было кому… Хочешь помочь народу – иди в инженеры, врачи, агрономы, учителя. И помогая государству – поможешь народу!

Но «поздний» Лев Толстой был не столько моралист (как думают многие), сколько анархист. Потому он и перечисляет – искренне, со всем свойственным ему жаром, – «откуда голод народа»:

1) от малоземелья, оттого, что половина земли у помещиков и купцов, которые торгуют и землями и хлебом.

2) от фабрик и заводов с теми законами, при которых ограждается капиталист, но не ограждается рабочий.

3) от водки, которая составляет главный доход государства и к которой приучили народ веками.

4) от солдатчины, отбирающей от него лучших людей в лучшую пору и развращающей их.

5) от чиновников, угнетающих народ.

6) от податей.

7) от невежества, в котором его сознательно поддерживают правительственные и церковные школы.

В какую же пучину безумия надо было погрузиться на старость лет этой «глыбе», этому «матёрому человечищу», чтобы написать такую глупость. Итак, долой свободный оборот земли! Долой товарное производство хлеба! Долой фабрики и заводы! Даёшь «сухой закон»! Армию распустить! Долой административный аппарат! Налоги отменить! Церковные и правительственные школы… видимо, сжечь? Раз уж они «сознательно поддерживают народное невежество»?..

§ 2.4. Только не надо лукавых разъяснений в духе того, что Толстой причинами народного голода называл не фабрики и заводы «вообще», а именно те, что были в России («с теми законами, при которых ограждается капиталист, но не ограждается рабочий»); и не любых чиновников, а именно тех, что были в России («угнетающих народ»).

Какого–то «идеального» промышленного производства (с идеальным регулированием трудовых отношений) быть не может; тем более – все эти блага и социальные гарантии никто не подаст на блюдечке в отсталой полуаграрной стране. Безусловным благом для народа являлись и те фабрики и заводы, что были! – по сравнению с полным их отсутствием… И жаль, что их было мало. И надо было всеми силами стремиться к скорейшему увеличению их числа.

Ну, а уж для того, чтобы клясть пресловутых «чиновников» императорской России (в большинстве своём – тружеников и подвижников, которые были весьма немногочисленны, но тащили на себе бремя управления огромной Империей) – для этого надо было вовсе совесть потерять. Об отмене податей и воинской повинности смешно и говорить… Неужто России на пороге жестокого 20–го века надо было добровольно превратиться в этакую летописную дорюриковскую Русь: придите, кто хочет, и владейте нами?