По голгофским русским пригоркам. Статьи о писателях

Итак.

«Не в одних книгах надо изучать старообрядчество. Кроме изучения его в книгах и архивах необходимо стать с ним лицом к лицу, пожить в старообрядческих монастырях, в скитах, колибах, в заимках, в кельях, в лесах и т.п., изучить его в живых проявлениях, в преданиях и поверьях, не переданных бумаге, но свято сохраняемых целым рядом поколений; изучить обычаи старообрядцев, в которых немало своеобразного и отличного от обычаев прочих русских простолюдинов; узнать воззрение старообрядцев различных толков на мир духовный и мир житейский, на внутреннее устройство их общин и т.п.»6.

Этого-то самого «живого проявления», о котором говорит П.И. Мельников, мы зачастую не наблюдаем во многих современных исследованиях и монографиях. Учёные пишут о старообрядчестве, избегая прямого контакта, довольствуясь лишь архивными документами, субъективными публикациями в противостарообрядческих изданиях XIX века, где многое продиктовано полемическими задачами и попросту намеренно искажено (а это надо уметь интерпретировать, уметь понимать, уметь прочесть). Всё сведено к умозрительной кабинетной работе. Сущность старообрядчества (староверия), старообрядческого мировосприятия, его «мир духовный и мир житейский» теряется, опускается, игнорируется и не становится предметом изучения.

Безусловно, чтобы изучать старообрядчество, надо освоить и понимать его систему ценностей, определяющих миропонимание. Беда не только в том, что этот сущностный аспект игнорируется. Изучение старообрядчества стало исследованием старообрядческой книжности (археография), иконописи, изучением «этнографического материала»: одежда, народные обычаи старообрядческих субэтносов (липоване, семейские), особенностей говоров, костюма, обрядовых тонкостей (свадьба, похороны и т.д.). Это всё, безусловно, важно и ценно. Но слишком многое остаётся за бортом. И говоря о древней книге с замысловатыми филигранями, надо понимать, что это материальная память, завещание предков именно тебе. Её постижение немыслимо без любви.

«Чтобы решать вопрос о сущности старообрядчества, мало ограничиться начальным моментом внешних событий, вызвавших разделение, для этого необходимо посмотреть на жизнь обеих частей, и тогда уже можно решить, где истинная Церковь, – писал И.А. Кириллов. – Не там религиозная истина и церковная правда, где много академий, семинарий, где горы монографий, где много народа, где пышные условия быта высшего духовенства, а там, где горит огонь веры, где дела свидетельствуют о христианском отношении к жизни. Если бы старообрядчество ушло из Церкви, оно бы объявило какую-либо особую догму, свое особое, новое учение, доныне неведомое, и это дало бы право говорить о “возникновении” старообрядчества; примеров такому положению вещей немало в истории западноевропейских вероисповеданий» (курсив И.А. Кириллова)7. Необходимо изучать два направления русского православия в параллели, сопоставляя, что происходит в одно и то же время там и там. Чтобы определить сущность «православия (или старообрядчества), необходимо будет определить сущность противоположного ему движения – никонианства»8. И соответственно наоборот. Одного без другого мы не поймём. Ни то, ни другое мы не можем сбрасывать с корабля нашей истории. Мы уже и так слишком многое с него сбросили…

«Из колена Аввакумова»

В марте 1960 года настоятель Покровского кафедрального собора, что на Рогожском кладбище в Москве, Василий Королёв получил по почте обыкновенный серовато-голубой конверт с напечатанной на нём маркой в правом верхнем углу и красным советским гербом в левом. Обратного адреса не было. Он вскрыл его, отрезав ножницами края. Из конверта выпал двойной лист обычной тетрадной бумаги в клетку. Вверху стояло: «В Московскую старообрядческую архиепископию, г. Москва, Рогожский пос., Королёву В.».

Значит, прямо ему.

Протоиерей Василий служил на Рогожском с 1922 года без перерыва, у него было огромное число духовных детей. Письма ему шли со всех концов страны: кто церковный календарь просил выслать, кто делился своими бедами, кто спрашивал совета насчёт венчаний, погребений, крещения и прочих духовных треб. На конверте чётко отпечатался штемпель с надписью «Нерехта» – местом отправления. Это Костромская область.

Почерк везде был одинаковым, «с» почти всегда превращалось в «е», «о» в середине слов писалось отдельно от других букв, «ж» походило на сдвоенное «ии», «и» почти не отличалось от «н», «ш» иногда писалось с одной отдельно стоящей палочкой-крючком, а «в» смахивало на крендель. Цвет чернил и в письме, и на конверте тоже был одним – синим.

Маститый протоиерей стал читать.

«30 января 1960 г. в газете “Совет[ская] Россия” была помещена статья “Сохранить память о Пустозерске”, в этой статье упоминается, что Пустозерск был местом ссылки, в местном остроге томились восставшие монахи Соловецкого монастыря, лица, обвиняемые в ереси и безбожии. Что в земляной тюрьме-остроге провел 15 лет выдающийся писатель XVII века протопоп Аввакум. Здесь он написал большую часть своих произведений, в том числе всемирно известное “Житие”, автобиографию, а потом был сожжён…»

«Сожжён» было выведено с двумя «сс» и одним «ж».

«…сожжён на костре в 1682 г. У вас в настоящей старообряд[ческой] церкви ничего нет, это Вы сами сообщали, даже очень плохо, что о таком поборнике старообряд[ческой] церкви у Вас нет ничего, или вы умышленно не желаете получить это литературное достояние, а это можно, если Вы желаете, или Вас обуздало одно материальное увлечение – деньги…»

Наверное, автор обижался на то, что архиепископия не приобрела для своей библиотеки или для кинешемского жителя по его просьбе только что вышедшее в 1960-м «Житие…». Предыдущее увидело свет в 1934-м с примечаниями того же Н.К. Гудзия.

Следующим грехом кроме денег было, похоже, «обрядоверие», но слово, разорванное пополам, читалось совсем несуразно: «обрядневерие».

«Это Вас губит, – заключал дальше автор, – и погубит, дело не в обрядах, а дело в вере, в чистой вере. Вы должны проявить заботу достать в магазинах гор. Москвы, должна быть выпущена книга Главлитиздатом, но Вы и этого не хотите, не спасет Вас и не поможет Вам Ваше протоиерейство. Вот протопоп Аввакум, это был человек своего времени, грамотный. Его сочинения не устарели по сие время, а Вы очень устарели. Простите за откровенность и за напутствие. Я думал, у Вас лучше, чем в патриаршей церкви, а оказывается, не лучше. Меня Ваш ответ удивил, что “книги у нас нет”».

Книгу выпустил не Главлитиздат, а Гослитиздат. Автор обозначил себя лишь двумя буквами А.П., добавив перед ними расхожую фразу: «С почтением к Вам». Местоимение «Вы» всюду писалось с заглавной буквы. После подписи следовала дата: 17.03.1960 г. Но автору как будто было мало всего того, что он наговорил. «Обленились Вы, попы, даже готовый материал в газете, и то не хотите прочитать. Прочитайте эту газету».

Откуда автор из Нерехты мог знать, что отец Василий не читал «Советскую Россию» и что вообще читает этот знаток и собиратель старопечатных книг, редких дореволюционных изданий? Тут его, как говорится, понесло… Священник сделал на конверте пометку: «Прочитать владыке Флавиану». Архиепископ обмакнул перо в зелёные чернила и вывел внизу: «Кому отвечать? Нет обратного адреса».

Письмо и конверт прокололи скрепкой и отложили в сторону. Минуло пятьдесят лет, и оно попало мне руки, когда я разбирал архив Московской старообрядческой митрополии.

Я отыскал этот номер «Советской России». Статья, о которой сообщал неизвестный «А.П.», оказалась на второй странице газеты вверху. Всего четыре абзаца. Подпись меня не удивила. «Старший научный сотрудник Пушкинского дома Академии наук СССР В. Малышев» поддерживал переписку с архиепископией, и здесь его знали. Владимир Иванович был известным исследователем древнерусской литературы. Автор сотен научных работ, он опубликовал в том числе многие не известные ранее сочинения протопопа Аввакума. Кому как не ему было озаботиться судьбой Пустозерска.

Это поселение стало первым русским городом за Полярным кругом. Он контролировал экономику края, промысловую и торговую деятельность, добычу пушнины и рыбы, отражал набеги воинственных зауральских ненцев. Основан город был по указу Ивана III в 1499 году.

«Примерно с середины XVIII века Пустозерск, потеряв значение главного транзитного пункта на Север и в Сибирь, стал хиреть. К началу ХХ века “городок”, как называют по традиции жители Печоры Пустозерск и сейчас, представлял собой деревушку в 15 домов. В последующие годы население Пустозерска ещё более сократилось. А совсем недавно в связи с укрупнением колхозов немногие оставшиеся жители “городка” переехали в соседнее село Устье. Сейчас на территории Пустозерска осталось всего лишь три нежилых дома, которые также должны быть отсюда в ближайшее время перевезены», – писал Малышев.

Предсмертное пророчество Аввакума окончательно сбылось.

Учёный ставил в своей статье вопрос о сооружении памятника на месте древней столицы Печорского края. По его мысли, на нём следовало бы перечислить важнейшие события из истории исчезнувшего города. «Это необходимая мера, чтобы в будущем не затерялось место замечательного северного русского поселения. А такой исход не исключен».

Этими словами заканчивалась статья.

Слева от статьи стоял большой портрет слесаря-гвоздильщика Вячеслава Назарова с хабаровского завода «Металлист». У него широкая улыбка, обнажающая ровные зубы, широкий лоб, зачёсанные назад волосы, густые брови, искрящиеся глаза. По подсказке опытного фотографа передовик, недавно закончивший военную службу на флоте – герой не нашего, увы, времени – смотрит куда-то в сторону. Ниже стояло сверстанное в узкий столбик стихотворение «Ветер с востока» калмыцкого поэта Бема Джимбинова. И мне, и многим поколениям студентов Литературного института запомнились лекции по «зарубежке» его сына, необычайно эрудированного и обаятельного человека, профессора Станислава Бемовича Джимбинова… Под Пустозерском редакция разместила статью о лесных пожарах, уже с другой тревогой. Вся остальная площадь отдана статье о XV партийной конференции в Москве с лозунговым названием «Все силы – великому делу строительства коммунизма». На соседней третьей полосе материалы о жизни Ленина, о положении в Америке, в Индии, куда приехал с визитом Ворошилов, во Франции. На четвёртой всякая мелкая всячина: заметка о «безграничных возможностях золотого кукурузного зёрнышка», сообщения из разных городов, отрывки из писем, и для филателистов – несколько строк о выпуске марок и конверта с памятным гашением к столетию со дня рождения Чехова с портретом писателя.

Пустозерск заносило песком беспамятства. Разве вспомнишь о нём в этом круговороте событий? Как осмыслишь значимость этой памяти о нём? Владимир Малышев был прав, и его тревога отозвалась у неизвестного автора из Нерехты… Наверное, он был резок, но архиепископу Флавиану нашлось бы, что ответить, оставь он адрес…

Малышев сумел сделать все, что было в его силах, не ограничившись одной статьёй. В 1964 году на месте «городка» был установлен из камней разобранной пустозерской церкви Преображения небольшой обелиск, или стела. В 1982-м его акварельный рисунок, похожий в чёрно-белой печати на фотографию, опубликовал старообрядческий церковный календарь, издаваемый Московской архиепископией. То был особый год, исполнилось ровно 300 лет со дня мученической кончины Аввакума. Ниже была помещена памятная доска с текстом. «На этом месте находился г. Пустозерск, основанный в 1449 г. (ныне указывается 1499 г. – В.Б.), экономический и культурный центр Печорского края, сыгравший важную роль в освоении крайнего Севера и в развитии арктического мореплавания. Отсюда выходили промышленники на освоение Новой Земли, Шпицбергена и сибирских рек. Пустозерск был местом ссылки борцов против крепостнического гнёта и царского самодержавия – участников восстаний Кондратия Булавина, Степана Разина, Емельяна Пугачёва и др. Здесь в XVII в. находились в заключении писатель протопоп Аввакум Петров (сожжён в 1682 г. за “великие на царский дом хулы”) и дипломат Артамон Матвеев. На мысе Виселичном казнили ненцев, восставших против пустозерских воевод».

Уже в «перестройку» неравнодушные жители Нарьян-Мара воздвигли здесь небольшой деревянный памятник. Его автор, Михаил Фещук, стал потом директором пустозерского музея. В 1991 году был образован Пустозерский комплексный историко-природный музей, ныне Историко-культурный и ландшафтный музей-заповедник «Пустозерск». 27 апреля 2012 года старообрядцы поморского согласия освятили рядом с памятным крестом часовню и трапезную в память пустозерских мучеников.

И всё-таки, всё-таки…

Есть ведь и другая, нематериальная, память.

Старообрядцы давно обсуждали памятник протопопу Аввакуму в Пустозерске. Что это могло бы быть? По православной традиции часовня или крест. Не человеческое изваяние, конечно…

Как-то раз, выбравшись в Химки, я посмотрел в зале газет Российской государственной библиотеки «Старообрядческую жизнь». Под таким заголовком газета «Народное благо» решила выпускать в 1906 году два раза в неделю, по четвергам и воскресеньям, особое приложение. С января выходила «Народная газета», и приложение к ней называлось «Голос старообрядца» – один лист, как сейчас определяют, опираясь на современный стандарт, формата А3, всего две страницы. Тематика понятна уже по названиям. Но «Голос…» закрыли. На смену и пришла «Жизнь». Просуществовала газета недолго. Всего три номера вышло в свет. В первом на самой первой полосе по центру был помещён большой восьмиконечный крест, исписанный славянскими буквами. Так, что свободного места нет. Эти символы с титлами нельзя прочесть без особого навыка и знаний. От краёв средней перекладины, как опущенные вниз человеческие руки, шли на рисунке столбики букв, расположенных в два ряда – текст, вырезанный на обратной стороне. На основном вертикальном столбе под греческой надписью «НИКА» (победа) буквы жались друг другу тремя рядами:

ККТ ХВВ ККЦ КЦД КВЧ КАС КБѦ ИКѠ КПЯ ТКИѨБЕ

Этот «шифр» досужие ученые мужи в сопроводительной статье раскрывали следующим образом: «Како крест Твой, Христе, всех возвесели! Крест – крепость церковная, крест – царям держава, крест – возстание человека, крест – Адама спасение. Крест – бесам язва и крепких одоление. Крест – пагуба язычества. Такой крест истинныи, яко Божий есть». В других местах буквы написаны были неискусно, не соответствуя ни греческой, ни славянской орфографии. Где-то, например, на верхней дощечке, вместо ω следовало писать «о», вместо «восьмеричного» «И» «десятеричное» «I». Последнее «Я» в девятой строке сверху написало было как S, соединённое с I.

Статья называлась «Крест на месте сожжения Аввакума». О нём самом сообщалось лишь, что он находится в одном из храмов Пустозерска. Публикуется только снимок. Больше ничего.

Пустозерск давно притягивал к себе паломников. Кем и когда был установлен здесь памятный поклонный крест, сложно сказать. У самих старообрядцев уже не осталось о том памяти. Но тот крест, о котором писала газета, не простоял слишком долго. Кто-то перенёс его за ограду храма официальной, синодской, церкви, который тогда был в Пустозерске. По сути, этот памятный знак был снесён и доступ к нему ограничен. Газета известила об этом факте крайне аккуратно. Разве что читая между строк поймёшь.

На Всероссийских съездах старообрядцев после 1906 года снова зазвучала мысль восстановить крест. В «городок» был командирован начётчик Иван Степанович Жмаев. Он же потом подал в Министерство внутренних дел прошение, чтобы на предполагаемом месте сожжения Аввакума поставить деревянный крест с металлической дощечкой, где будет вырезана пояснительная надпись. Последовал отказ. Аввакум-де сожжен за политическое преступление, «за великие на царский дом хулы». В переводе на современный язык, «за экстремизм».

Образец дощечки был возвращён Жмаеву разбитым на несколько частей.

Вопрос поднялся с новой остротой после 19 июля 1914 года, когда Германия объявила России войну.

В 1915 году на Четырнадцатом Всероссийском съезде старообрядцев с докладом о памятнике в Пустозерске выступил публицист Иван Кириллов. Он говорил красивые и правильные слова. О том, что значение подвига Аввакума и иже с ним пострадавших неизмеримо глубоко. О том, что в пламени аввакумовского костра зародилась для всего русского народа надежда снова воскреснуть для самобытной и полной, свободной творческой жизни. О том, что в непоколебимом стремлении подвижника стоять за правду-истину, за правду-справедливость звучат высшие христианские мотивы…

Этическое понятие «правда» неохватно, поэтому Кириллов, публикуя свою речь в журнале «Слово Церкви», не сумел обойтись без уточняющих слов, присоединяемых через дефис.

Спустя сто лет, можно снова повторить и то, что смущало его тогда:

– Когда оглядываюсь на наше время, на себя самих, горькое, острое чувство стыда схватывает сердце, и мучительно встает вопрос: достойны ли мы протопопа Аввакума? Где в нас твердость его веры? Его божественный порыв, ревность по чистоте Церкви Христовой? Ощутим ли мы в своём сердце святую аввакумовскую нетерпимость к врагам Церкви Христовой и всего русского народа?

Кириллов не дал ответа. Он был понятен. Этой аввакумовской ревности не было тогда, нет и сейчас… Оратор сказал, что лучшим памятником Аввакуму будет продолжение его дела – быть верными исконному русскому православию и национальным началам общественной жизни. Это звучало общо, но у Кириллова не было времени развить мысль. Осознай, что ты русский, уже этим сказано многое. Научись самостоятельно мыслить по-русски. Не бойся быть русским… Материальный памятник – только дань сыновнего долга, исполнение пятой заповеди. Тем не менее Кириллов предложил построить в Пустозерске часовню. Он верил, что она станет близкой и родной старообрядцам всех согласий.

– В будущем, возможно, около часовни возникнет старообрядческий монастырь со специальной библиотекой, где найдут пристанище молодые силы старообрядчества, направленные на благую цель служения заветам наших прадедов. И, кто знает, может быть, далёкий теперь городок Пустозерск в будущем явится для всего старообрядчества центром религиозно-духовной жизни и мысли. Сам протопоп Аввакум пророчески говорил, что из каждой золинки сгоревших на кострах ради правды Христовой восстанут миллионы верующих.

События 14 апреля 1682 года стали одной из ключевых вех отечественной истории, но прошли мимо отечественной историософии. Двуперстие – символом русской самостоятельности и духовной свободы.

И в советские годы уже другие люди всё равно пытались сохранить память об аввакумовском костре. Малышев воплотил свою идею, которую высказал в короткой статье из «Советской России». Не стало Пустозерска, занесло его песком, а небольшой обелиск был всё-таки установлен.

«Городок» обрёл сакральное значение.

Люди продолжали сюда идти. Не памятник притягивал их, но само это место, освященное страданием праведников.

Нравится мне один рассказ у Фёдора Абрамова, он называется «Из колена Аввакумова». Рассказчик попадает в Койду, поморское село в Архангельской области, за которым водится недобрая слава. Мол, живут здесь «икотницы», способные насылать порчу. Ему встречается древняя старуха, сидящая на бревне у дороги. Они знакомятся. Её зовут Соломея, или, поместному, Соломида. И она повествует приезжему, как жила. Перед нами обычный для Абрамова ход и ещё один тип русской праведницы. В юности у неё отнялись ноги. Помог только совет односельчанки: «сходить в Пустозерье к святому великомученику Аббакуму, кресту евонному поклониться». Шесть дней нужно молиться без отдыха, с понедельника до субботы, потом выспаться, а наутро – в дорогу. Ради такого подвига даст Бог ноги. Добиралась она зимой с обозами, сначала до Пинеги, где есть ярмарка, там кто-нибудь из приезжих авось да подскажет дальше путь в Пустозерск. «Мужики звёзды в небе ищут, по звёздам едут, а я крестом себе дорогу освещаю. Пальцы в рукавице в крест двуперстный зажала, да так с крестом истинным и прошла взад-вперёд». Добрела Соломида до Пустозерска, поклонилась кресту и вернулась назад. По сюжету это двадцатые годы. Потом она вышла замуж, родила дочь, чудом спасла от смерти мужа. И за ней закрепилась дурная слава, дескать, ведьма она. А потом её упекли в лагеря, поскольку «ведьма» отказывалась работать в колхозе по воскресеньям. Но и неволя её не сломила. Ей было у кого просить о помощи. «Попервости в погреб (карцер. – В.Б.) этот впихнут – зуб на зуб не попадает. Руки коченеют. О, думаешь, хоть бы щепиночку какую дали, я бы и то обогрелась. А потом раздумаю: а слово-то Божье мне зачем дадено? Помолюсь, раскалю себя молитвой, вспомню про праведника Аббакума, как его в яме-то, в подземелье гноили да холодами пытали, голой сидел, мне и теплее станет. Словом, словом Божьим обогревалась».

Кончилось тем, что Соломиду отпустили на все четыре стороны досрочно. Выходя из карцера, она каждый раз благодарила начальника лагеря и каждый раз кланялась в ноги: «А то, говорю, улыбаюсь, что страданье дал, дозволил мне с Господом Богом наедине побыть». Настал день, когда он махнул рукой: «Доконала ты меня, бабка. Не хочу, чтобы ты от моих рук смерть приняла. Убирайся с глаз долой. Чтобы духу твоего здесь не было».

«Да, бабушка, – подытоживает рассказчик, – не жизнь у тебя, а целое житие».

Соломида опирается на очень «простую» житейскую философию. «Нет греха спать со своим мужиком. Грешно прелюбы творить да в страстные дни сходиться, а в остатнее время божий мир любовью держится. Всё божьим словом да верой держится. Божьим словом людей на ноги ставят, со смертного одра поднимают». «Молитва – первое дело. Изо всех работ работа. Сила да разум каждый день человеку нужны, а без молитвы откуль их взять». У неё одно желание и одна просьба к Богу – чтобы не дал умереть «с коростой клеветы бесовской». Икотницы перед смертью целыми днями кричат. Она же отошла тихо, на глазах у знакомых старух. «Святая меж нас жила», только тогда поняли они…

Долг памяти ведёт рассказчика на могилу Соломиды в Койде. «…И я долго стоял у песчаной могилы со свежим, ещё не обветренным сосновым столбиком, на котором не было ни единой буквы, ни единого знака». Но только ли долг памяти? Кроме него – что-то ещё иное, святое и невыразимое…

В 1914 году во втором, январском, номере старообрядческий журнал «Церковь» напечатал заметку об этом селе. Минувшим летом на здешний храм подняли кресты, совершили по этому случаю молебен. «Народу на торжестве было очень много, особенно никониан, которые очень интересовались как службой, так и чином поднятия крестов». В Койду приехал из Нижегородской губернии овдовевший священник Хрисанф Кардюков. Журнал опубликовал его портрет. На нём мужчина в подряснике лет пятидесяти с длинным волосами, падающими на плечи, расчесанными прямым пробором по центру, с не очень длинной черной бородой, высоким лбом. Черты лица немного грубые, я бы сказал, крестьянские, без семинарского лоска. Пройдёт пятьдесят лет, в Койде будет жить Соломида и её сверстницы, а потомки разъедутся по городам. Но и ныне старинное это село на берегу Мезенского залива не исчезло с карт, и всезнающий интернет говорит, что по переписи 2010 года здесь живут 427 человек…

Может быть, когда-то соберусь и напишу, а нет, пусть напишет кто-то другой, на одну тему, которая лишь на первый взгляд необычна и даже странна для литературоведческого исследования: описание могил в прозе Фёдора Абрамова и, если чуть шире, похорон. На могилу имеет право любой человек, будь он хоть последним мерзавцем на земле… Перед этим холмиком всегда совершается у писателя непростая нравственная работа – раздумье, покаяние, оценка прожитого и передуманного.

Если нет этого труда, упоминание, описание с короткими и меткими «говорящими» деталями даётся вскользь. «Алька заколотила дом на задворках, возложила прощальные венки с яркими бумажными цветами на могилы отца и матери и к вечеру уже тряслась в районном автобусе. Ей не хотелось упустить весёлое и выгодное место на пароходе» («Пелагея»). Бумажные цветы, знак непрочности семейных отношений и поколений, равнодушия… Но как прочны старообрядческие голбцы, напоминающие дохристианское капище, которые стали появляться ещё в военную пору возле северных деревень, – стихия народной памяти! «Местные безбожники, конечно, не дремали – беспощадно вырубали “моленные” кресты. Но разве вырубишь лес?»

В одиночку в течение сорока лет осушал болото Сила Иванович – чтобы жила деревня, где он родился («Сказание о великом коммунаре»). О нём осталась память. А могила затерялась… Снова рассказчик ищет её. «Долго мы с Санниковым бродили по кладбищу, побывали у каждого столбика, у каждой пирамидки и не нашли, не нашли…» Тихий и незаметный, терпеливый абрамовский праведник – особый тип русского человека. Особый тип русской светской святости – без попов, без церкви, порой и без креста. «Батюшко, бывало, всё стращал: прокляну тебя, еретика. А ему и дела мало: я, говорит, лопатой крещусь каждый день с утра до вечера. Вот моя молитва Богу».