Гражданин Империи Иван Солоневич

Императорский и вместе с тем Социалистический – у современного читателя такое не укладывается в голове. Возможно, список преподавателей, профессоров, приват-доцентов и просто университетского начальства поможет расставить все по местам. Пока, со слов Солоневича, мы назвали только двоих – Петражицкого и Туган-Барановского. Попытка реконструкции дает следующий, далеко не однозначный, пантеон-мартиролог.

Владимир Николаевич Бенешевич (1874—1938) – доктор юридических наук, профессор кафедры церковного права. С 1925 года член-корреспондент Академии наук СССР, репрессирован, реабилитирован посмертно.

Адольф Христианович Гольмстен (1848 – 1920) – в 1899—1903 гг. ректор Университета, в 1912-м избран деканом юридического факультета, по состоянию здоровья пробыл в этой должности недолго. До конца своих дней оставался в числе преподавателей Петроградского Университета.

Александр Михайлович Горовцев (1878—1933) – приват-доцент по кафедре международного права в 1912—1918 гг., затем профессор юридического факультета Пермского университета. Эмигрант с 1920-х годов, жил в Париже.

Эрвин (Александр) Давыдович Гримм (1870—1940) – общественно-политический деятель, историк, журналист, ректор Университета (1911—1918), с 1920-го эмигрант, участник сменовеховского движения. В 1923 году вернулся в Москву, работал в Институте востоковедения, служил в Народном комиссариате иностранных дел, в конце 1930-х арестован, погиб в заключении.

Александр Александрович Жижиленко (1873 – после 1930) – экстраординарный профессор кафедры уголовного права, декан юридического факультета в 1911 году. Указом Временного Правительства был назначен Начальником Главного Тюремного Управления в марте 1917-го. Член Комиссии по разработке первого советского Уголовного Кодекса, который вступил в действие с 1 июня 1922 года.

Юрий Петрович Новицкий (1882—1922) – с 1913 года доцент, затем профессор кафедры уголовного права Петроградского Университета. После революции профессор Педагогического института дошкольного образования, организатор и ученый секретарь Петроградского Педагогического института социального воспитания и дефективного ребенка, член Совета Петроградского Богословского института, председатель правления Общества объединенных Петроградских православных приходов.

Александр Александрович Пиленко (1873—1948) – доктор юридических наук, ординарный профессор кафедры международного права. Член Государственного совета, гласный Петербургской городской думы, сотрудник газеты «Новое Время». После революции – в эмиграции.

Михаил Андреевич Рейснер (1868—1928) – правовед, социальный психолог и историк. С 1903 года – в эмиграции, где увлекся марксизмом. В 1907 году вернулся в Россию. Приват-доцент Петербургского университета и профессор Высших женских курсов и юридического факультета Психоневрологического института. В 1915—1916 гг. (совместно с дочерью Ларисой, «валькирией революции») издавал журнал «Рудин». После октябрьского переворота 1917 года развивал идею «пролетарского интуитивного права» в виде «революционного правосознания». Автор текста декрета об отделении церкви от государства. Участвовал в разработке первой конституции РСФСР.

Николай Николаевич Розин (1871—1920) – ординарный профессор кафедры уголовного права с 1912 года, секретарь юридического факультета, заведующий кабинетом и музеем уголовного права Университета. С июня 1916 года был избран деканом юридического факультета на 4 года (уволился в марте 1917 г., затем в октябре 1917 был вновь утвержден на эту должность). Указом Временного Правительства назначен сенатором уголовно-кассационного департамента Правительствующего Сената с мая 1917 года.

Всеволод Аристархович Удинцев (1865—1930) – выдающийся русский цивилист и коммерциалист, то есть специалист по гражданскому и коммерческому праву. В 1913—1916 гг. – декан юридического факультета.

Наверное, Солоневич для того, чтобы утверждать, что его поколение «обучали по преимуществу марксизму», имел некоторые основания. Но не обошлось и без известной доли преувеличения.

Только два примера. Мы не знаем, пересекались ли пути И. Л. Солоневича и упомянутого в нашем списке Ю. П. Новицкого, который никаким марксизмом не увлекался. Мученик Юрий (Георгий) был убит большевиками в 1922 году вместе со священномучеником Вениамином Петроградским, и канонизированы они тоже вместе.

Профессор А. А. Пиленко, хоть и стал после Второй Мировой войны в эмиграции активным участником движения за возвращение в СССР, а до этого, по некоторым данным, был масоном, все-таки симпатий к «передовому учению» также никогда не высказывал, до революции служил в консервативном «Новом Времени», в Гражданскую редактировал белую газету.

В университете Иван Солоневич не оставляет, конечно, своих спортивных занятий, более того – опять проявляет лидерские качества:

«Осенью 1912 года я поступил в Петербургский университет. В числе делегатов от спортивного студенчества я попал на прием к ректору университета профессору Гримму: мы просили отвести нам какой-нибудь угол для спортивного кружка. Гримм довольно, впрочем, вежливо выгнал нас вон: университет не создан для подготовки цирковых силачей. Так ни в громадном здании университета, ни в его бюджете для нас не нашлось ни места, ни денег. Мы обошлись без профессора Гримма»131.

Речь идет об Эрвине Давыдовиче Гримме, который выше упомянут в нашем списке. Дело в том, что в Петербургском университете были свои братья Гримм: старший, Давыд Давыдович (1864—1941), тоже был ректором – в 1910—1911 годах – и как бы передал эту должность по наследству младшему брату.

«Ни одним видом спорта, кроме футбола, – вспоминал Солоневич, – я никогда не занимался всерьез. В футбол играл фанатически и скверно. Некоторые мои достижения в футбольной области объяснялись просто тем, что решительно никому не было никакой охоты сталкиваться с семипудовой глыбой, мотающейся со скоростью восьми метров в секунду. Однако и тут были „достижения“: я как-то сыграл три матча подряд: был центром полузащиты во второй команде университета. Пришел до начала встречи третьих команд. В нашей третьей кто-то не пришел, я сыграл за него. Потом играл сам за себя во второй команде. Потом не оказалось центра полузащиты в первой команде: как мог я отказаться от столь лестного предложения? Я сыграл и третий раз. И – ничего»132.

Студенчество тех лет, как вполне обоснованно предполагает большинство наших читателей, было в массе своей революционным. Провинциал Иван Солоневич, по идее, вполне мог примкнуть к своим «передовым» сверстникам – несмотря на все семейное воспитание, мало ли таких примеров. Много лет спустя он категорически утверждал: не мог!

«Я много, очень много раз задавал себе вопрос: отчего я, выходец из нищей крестьянской семьи – из самой нищей из всех областей России, никогда не соблазнялся ни революцией, ни социализмом? Для этого были все социальные предпосылки <…> Я вижу только одно объяснение тому отвращению к социализму и к революции, на котором осталось все-таки подавляющее большинство русской молодежи: физическое здоровье. И, собственно, больше ничего. От словоблудия и рукоблудия мы отталкивались чисто инстинктивно. Было просто противно. Были отталкивающе противны: и стриженые курсистки революции, и ее длинноволосые студенты, их изуверство и их высокомерие <…> были органически противны их узкие бедра и узкие плечи, и узкие лбы, и узкие мысли. Но в совершенно такой же степени мы были противны им – вот почему примириться невозможно никогда»133.

Итак, дилемма получалась довольно странная, непостижимая никакой гуманитарной наукой: или – спорт, или – революция. На самом же деле, борьба шла между здоровьем и болезнью, в том числе и в социально-политическом смысле.

«Те юноши, которых я лично знавал до 1917 года, были как-то странно бесплотны и бессовестны. Они не пили водку, не играли в футбол, не вздыхали по девушкам и не дружили с юношами. Их связи с ближними имели чисто партийный характер. Люди их фракции, даже не партии, а только фракции, были „товарищами“ – не друзьями, а только товарищами. Все остальное человечество делилось на два неравных лагеря: в одном находилось великое несознательное стадо всего человечества, в другом – конкуренты, пытающиеся загнать это стадо в свой идейный корраль. К стаду принадлежал и я»134.

Николай Васильевич Крыленко (1885—1938), советский нарком юстиции, вряд ли относился к числу длинноволосых студентов, а вот в его фракционно-партийной сущности сомневаться не приходится. Закончив с отличием историко-филологический факультет, будущий первый главком Красной армии, член ЦК и ЦИК, поступает в 1912 году (то есть вместе с Солоневичем) вторично – на юридический. «Выдающийся государственный деятель» уже в декабре 1913-го подвергается аресту и высылается из столицы. Он, согласно официальной биографии, едет в Харьков, где участвует в подготовке VI съезда РСДРП (б). Здесь на юридическом факультете он сдает экзамен по полному курсу наук, прослушанному в Петербургском университете, и опять получает диплом первой степени.

Был однокурсником Солоневича и еще один, менее видный, большевик – Михаил Кузьмич Ветошкин (1884—1958), вступивший в партию в двадцатилетнем возрасте, а после революции ставший первым советским правителем в Вологодской, а затем в Царицынской областях, ответственный секретарь бюджетной комиссии ЦИК СССР, на старости лет – профессор МГУ.

Прочие потенциальные соседи Ивана Лукьяновича по университетским аудиториям (юрфак был все-таки самым густонаселенным факультетом, и однокурсники могли и не пересекаться по учебе) оставили не такой значимый след в истории. Достойны упоминания живописец, сценограф и писатель М. Ф. Андреенко, театральный режиссер Г. Э. Ферман, художник-график Н. Н. Купреянов. Дружбой на долгие годы связал университет И. Л. Солоневича с журналистом Борисом Михайловичем Калинниковым, который еще неоднократно появится на страницах нашей книги.

Еще двое его хороших знакомых сохранили свое инкогнито:

«Это было в дни Трехсотлетия Дома Романовых на Hевском проспекте. Я был, так сказать, «в составе толпы», сквозь которую – без всякой охраны, но с большим трудом – пробивалась коляска Государя… Со мною рядом стояли два моих товарища по университету: один – левый эс-эр, другой – член польской социалистической партии. Над Невским гремело непрерывное «ура» – и оба моих товарища кричали тоже «ура» во всю силу своих молодых легких: обаяние Русского Царя перевесило партийные программы. Я не кричал «ура» – кажется, никогда не кричал в своей жизни. Я всматривался в лицо Этого Человека, на плечи которого «случайность рождения» возложила такую страшную ответственность за судьбы гигантской Империи. В Его жестах было что-то ощупывающее и осторожное: как будто Он боялся – привык уже бояться – что малейшая неосторожность может иметь необозримые последствия для судеб ста восьмидесяти миллионов людей… Вероятно, было и еще что-то, – чего я тогда не заметил: мысль о том, что из-за сплошной стены этих восторженных лиц может протянуться рука, вооруженная браунингом или бомбой.

Коляска протиснулась дальше. Крики толпы передвинулись по направлению к Адмиралтейству. Мой пэпээсовский приятель несколько конфузливо, как бы оправдываясь перед моей невысказанной иронией, сказал:

– А симпатичный все-таки бурш.

Почему он сказал «бурш» – я этого не знаю. Вероятно, не знает и он сам – нужно же было что-то сказать».135

Несколько обязательных пояснений. В первую очередь, в данном конкретном случае мы можем с документальной точностью установить дату описываемых событий – 21 февраля 1913 года. Именно в этот день в Петербурге праздновали 300-летие царствования Дома Романовых. Можно назвать даже время: в 12 часов 15 минут Императорская Семья выехала из Зимнего Дворца к Казанскому собору. Государь с Наследником ехали в коляске, Государыня с Вдовствующей Императрицей – в русской карете, а Царевны – в ландо. Телохранителей, в современном понимании, действительно, не было. Но и слова «без всякой охраны» следует признать поэтическим преувеличением мемуариста. Царский выезд сопровождался двумя сотнями Конвоя, одна сотня располагалась впереди, другая – позади.

В соборе был прочитан праздничный манифест и отслужен торжественный молебен, после чего, как записал в дневнике Император Николай Второй, Члены Императорской Фамилии «вернулись в Зимний тем же порядком в 1 ½ <дня>»136.

Солоневич со своими университетскими приятелями, судя по направлению движения в сторону Адмиралтейства, видели Царскую коляску, уже возвращавшуюся из собора во дворец.

«Буршами» же в Германии называли студентов, так что в устах польского социалиста это была и впрямь неожиданная похвала: он признал Русского Императора, что называется, за своего.

У пристрастного наблюдателя по прочтении предыдущих глав мог сложиться слегка заштампованный образ молодого Солоневича: монархист, шовинист, черносотенец и антисемит. При желании любую фотографию нетрудно окрасить в соответствующие собственному восприятию тона. Немного забегая вперед, скажем, что в дальнейшем наше повествование способно вызвать у таких людей еще одно желание – повесить на Ивана Лукьяновича ярлык с надписью «фашист» или даже – «пособник немецких оккупантов». Есть, увы, такой сорт читателей: они считают себя обладателями монополии на истину, все знают и при этом находятся в постоянном поиске новых подтверждений своей точки зрения. Предупреждаем заранее: с Солоневичем этот номер не пройдет. Он не вписывается ни в политологические схемы, ни в философские системы, ни даже в рамки так называемых общепризнанных фактов. Более того: этим он и интересен.

Что касается, например, антисемитизма, то достаточно одного признания нашего героя о том, что в его жизни было три настоящих друга: один русский, один поляк и один еврей. Тех, кто не понял, придется отослать к довольно известной книге В. В. Шульгина «Что нам в них не нравится». Если принять классификацию автора, то Солоневича (причем с великим множеством оговорок) следует отнести к сторонникам того типа антисемитизма, который назван рассудочным, или политическим, и которому посвящена большая часть книги137. Говоря схематически, этот тип противодействует еврейству в том случае, когда интересы и деятельность последнего противоречат интересам России.

Шовинизма же вообще ничуть не бывало: любовь к своему народу совсем необязательно означает ненависть к другому или желание его унизить. В качестве доказательства – воспоминания Солоневича об университетских годах:

«Неизвестные мне преимущества филологического факультета привлекли к нему американских студентов и студенток. В их числе были и индейцы. Настоящие. О их научных успехах я не информирован никак. Но они принимали участие в нашей спортивной жизни, и я тогда никак не мог сообразить, – что именно их так привлекает к „русской демократии“. <…> Петербург был, конечно, интернациональным городом. Но даже и в Петербурге все-таки сказывалось „русское влияние“. Оно, в частности, заключалось в том, что если бы какая бы то ни было семья, группа, кружок и пр. – попробовали как бы то ни было задеть национальное достоинство финна или индейца, поляка или татарина, – то это было бы общественным скандалом. И единственным исключением было гимнастическое общество „Сокол“. Но и „Сокол“ был тоже обезьянством: чешские провинциальные масштабы мы пытались перенести на русскую имперскую почву: в соколы принимали, видите ли, только славян. В том числе, правда, и татар. Но не принимали ни немцев, ни евреев. По тем временам я измерял достоинство людей по объему их мускулатуры. Но я никак не мог примириться с измерением человеческого достоинства по принципу национальной принадлежности»138.

Последовательность изложения событий приводит нас к маю 1915 года, когда, выбыв из университета «за невнесение платежей», наш герой должен был сразу попасть прямо на фронт. Но этого по каким-то причинам не произошло. Скорее всего, сказалась не только кочевая жизнь между Петроградом и Минском, но и сохранившиеся в архивах призывных комиссий врачебные заключения о состоянии здоровья студента Солоневича. И только в августе 1916 года, когда под рекрутский набор шли уже, по современной формулировке, и «ограниченно годные», Иван стал рядовым запасного полка.

Университет, впрочем, получил запрос о местонахождении бывшего студента Солоневича раньше. Благодаря этому нам известны еще два его петроградских адреса: Невский пр., 57 (там, рядом с Николаевским вокзалом, располагались меблированные комнаты – род гостиницы) и Московский пр., 1139.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕПОРТЕР КРУПНЕЙШЕЙ ГАЗЕТЫ РОССИИ

Окончанию белорусского периода жизни и творчества Ивана Солоневича и переезду на постоянное жительство в столицу Империи предшествовали следующие обстоятельства.

«Уже два дня не выходит газета „Северо-Западная Жизнь“, – не без удовлетворения сообщила „Минская Газета-Копейка“ 25 августа 1915 года. – О причинах своего невыхода редакция ничего не объявляла. В известных кругах это вызывает оживленные толки»140.

Через два дня тот же источник – объект продолжительной полемики – опубликовал информацию о возобновлении выхода газеты Солоневичей.

Однако уже 7 сентября оппоненты «Северо-Западной Жизни» завершают полемику вполне эффектным, на их взгляд, финалом. Заметка, озаглавленная «Бегство гг. Солоневичей», составлена в классическом для бульварной прессы стиле:

«Вчера в городе стало известно о позорном бегстве из Минска гг. Солоневичей отца и сына.

Получив в известном порядке крупную сумму, гг. Солоневичи, обещав удовлетворить сотрудников и наборщиков вознаграждением, которое им причиталось за прошлое время, ночью уехали из Минска, захватив с собой наиболее ценные вещи.

Для ликвидации оставшихся благоприобретенных машин и полученного в виде компенсации за «патриотические» услуги шрифта, оставили некую родственницу из их же редакционной семьи»141.

Объективная же картина выглядела следующим образом. Фронт подходил к Минску вплотную. Правительственные учреждения уже были эвакуированы в Петроград. Из минских периодических изданий продолжали выходить лишь те, что принадлежали владельцам типографий. И даже эти немногие испытывали явные трудности с элементарным обеспечением бумагой. Всего через две недели после отъезда «господ Солоневичей» передовые немецкие разъезды перерезали железнодорожную линию Минск-Москва в районе Смолевичей.

Кроме того, у И. Л. Солоневича имелись и более чем существенные личные обстоятельства для эвакуации: супруга Тамара Владимировна была на восьмом месяце беременности. Впоследствии Иван Лукьянович вспоминал:

«Потом все наши белорусские проблемы рухнули в мировую войну. Я очутился в Петербурге месяца за три до рождения Юры без денег и без перспектив (на самом деле, сын родился через полтора месяца – И. В.). <…> Я стал устраиваться в „Новом Времени“. Это были голодные годы, когда я в мирное время спал на одеяле, постеленном на полу, и прикрывался своим единственным пальто – летним пальто. А. М. Ренников помог мне устроиться во внутреннем отделе на обзорах провинциальной печати. Я до сих пор не могу забыть того большого и дружеского участия, которое оказал мне А. М. Ренников, он тогда редактировал внутренний отдел. Но я хотел работать более всерьез. Редактор информационного отдела Ф. Ф. Борнгардт заявил мне, что он меня в этот отдел не пустит, – для такого заявления у него были основания. Я сказал, что я пройду. „Нет, не пройдете“. – „Ну, посмотрим“. Я сделал маленький трюк <…>. Изучил все слабые стороны нововременской информации, дал несколько важных заметок Борнгардту, он их не пустил. Две соответствующие заметки дал в какую-то другую газету, а с рукописью третьей пошел прямо к М. А. Суворину, взяв с собою все предыдущие произведения. Борнгардт едва не вылетел из „Нового Времени“ совсем, что нам не помешало впоследствии поддерживать самые дружеские отношения. Так я стал работать в „Новом Времени“. И так я получил доступ к политическому быту и политической технике двух последних лет Императорской России»142.

В очередной раз прямую речь Солоневича необходимо снабдить небольшим именным указателем. О М. А. Суворине, сыне основателя газеты, скажем ниже и подробнее, сначала – о двух других персонажах. Столь запомнившийся нашему герою Федор Федорович Борнгардт (1876—1938) происходил из обрусевших немцев и после революции остался жить в СССР, в 1937 году был арестован в Астрахани по обвинению в антисоветской агитации, получил 10 лет и летом следующего года скончался в Сталинградской тюрьме.

Ренников – это литературный псевдоним Алексея Митрофановича Селитренникова (1882—1957), нововременца с 1912 года, редактора отдела «Внутренние известия». После Гражданской войны Ренников – эмигрант, сотрудник парижской газеты «Возрождение», автор нескольких книг (очерки, рассказы, сатирические романы, пьесы).

Итак, бывший студент Иван Солоневич стал репортером «Нового Времени», здесь же обосновался и его отец. Чему подтверждением служит запись в Адресной и справочной книге «Весь Петроград на 1916 год»:

«Солоневич Лукьян Мих <айлович>. В <асильевский> О <остров> 9 л <иния, дом> 22. Сотр <удник> газ <еты> «Нов <ое> Вр <емя>»143.

Аналогичная запись об Иване Лукьяновиче (тот же адрес и то же место работы) появляется в адресной книге на 1917 год144, где дублируются и сведения о Л. М. Солоневиче. Кстати сказать, 9-я линия дополняет географию проживания И. Л. в Петербурге-Петрограде: он не фигурирует в списке адресов, содержащихся в студенческом деле Солоневича и приведенных нами в предыдущей главе, и он, скорее всего, не для отписки. По крайней мере, наш герой упоминает в своих воспоминаниях об этом периоде своей жизни только в связи с Васильевским островом. «Отвратительный, типично петербургский «доходный дом», как он его называл, был, кстати, построен по проекту известного архитектора П. Ю. Сюзора.

Лев Рубанов называет и еще один адрес:

«В Петербурге, живя в студенческой компании на Вознесенском, часто ездил к Ване на Жуковскую <ул. Жуковского – И. В>, близ Эртелева переулка, где Ваня служил в „Новом Времени“. На Жуковской у Вани я отдыхал от студенческой обстановки, так как Ваня имел квартиру в 3—4 комнаты, где его жена Тамара Владимировна, как гостеприимная хозяйка, угощала гостей чаем, после чего состоялся иногда преферанс. Их сын Юра тогда был годовалым, а может быть и нескольких месяцев…»145.

Можно предположить, что переезд на Васильевский состоялся после того, как Лукьян Михайлович со своей второй семьей покинул Петроград, уехав на Кубань. До этого Иван, скорее всего, просто не хотел стеснять отца, с которым жили Борис и Всеволод, а также единокровный брат Евгений и мачеха. Боб заканчивал свое среднее образование в Восьмой гимназии – она располагалась неподалеку, в доме 8 по той же 9-й линии. Из выпускников этой гимназии прославились поэт Иннокентий Анненский, который в 1890-х был и ее директором, и – гораздо ближе к описываемым событиям – Михаил Зощенко (выпускник 1913 года). Будущий советский писатель, между прочим, так переживал по поводу проваленного экзамена по русскому языку, что даже предпринял попытку самоубийства. Впрочем, после того как его откачали, переэкзаменовка прошла успешно. С нашими героями – братьями Солоневичами – ничего подобного случиться, конечно, не могло: другая порода. Борис, окончив гимназию, поступил в 1017 году Петроградский Политехнический институт имени Петра Великого, воплотив таким образом в жизнь мечту старшего брата Ивана. Еще раньше, в 1916 году это сделал средний брат Всеволод. Но пришли они в Политех разными путями. Дик перевелся со второго курса юридического факультета Императорского московского университета, а Боб поступил напрямую на физико-математический факультет университета Петроградского и на кораблестроительный в Политехнический. Понятно, что учиться в двух высших учебных заведениях одновременно было невозможно, и Борис выбрал Политех146.

Душа горит на сотне вертелов,

лишь вспомню переулок Эртелев, —

так звучало не очень складное двустишие, которым один молодой поэт постарался выразить свое негодование по поводу «реакционной» позиции газеты «Новое время». Редакция этого издания помещалась в доме №6 по Эртелеву переулку (ныне улица Чехова), а типография – в домах №№11 и 13.

Советская историография классифицирует «Новое Время» как черносотенное издание, притом ведущее. Это неправда: у организаций черносотенцев, Союза Русского Народа и Союза Михаила Архангела, были свои средства массовой информации. «Новое Время» можно было бы еще отнести к органу националистов – благодаря тому, что его ведущий публицист Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) состоял в Главном совете Всероссийского национального союза (как мы помним, в эту организацию еще в Вильне вступил и Л. М. Солоневич). Но и такой подход не оправдан. Детище А. С. Суворина было слишком серьезным коммерческим проектом, чтобы представлять интересы какой бы то ни было партии или даже движения. Что, конечно, никак не мешало вести работу в определенном политическом русле.