Парашюты над Вислой

– Что докладываем? – спросил Строганов.

– По минимуму. Выброска успешна, все живы, целы, имущество в порядке. Когда следующий сеанс?

Строганов пожал плечами.

– Как всегда. Через двенадцать часов. В девятнадцать тридцать по Москве.

– То есть в полшестого по варшавскому. Надо будет успеть до этого времени обосноваться в этом Серакуве… ладно, составляй шифровку. Не буду тебе мешать…

Вернувшись к группе, Савушкин приказал старшине:

– Костенко, доставай рацию и закинь повыше антенну. От нас до Быхова по прямой – вёрст восемьсот. Хотя, я думаю, управление уже в Минске… Всё равно – закидывай на максимум!

– Яволь, герр гауптман!

– Ото ж…

После того, как Строганов составил свою шифровку, отстучал её на ключе и получил квитанцию – группа быстро собралась и двинулась далее – все больше и больше забирая влево, чтобы, по расчетам Савушкина, выйти на юго-восточную окраину Серакува.

К полудню по московскому времени (то бишь, в десять утра по варшавскому) группа вышла на просёлочную дорогу, идущую с юго-востока на северо-запад. Савушкин глянул карту и удовлетворённо кивнул.

– Если все правильно – то это дорога Ляски-Серакув. Она нам и нужна. Всё, достаём из мешков снаряжение, навьючиваемся, разбираем оружие. Строганов, рацию – в рюкзак!

Минут пять группа деятельно обвешивалась портупеями, скатками, сухарными сумками, противогазными футлярами, ранцами, подсумками и прочей амуницией. Вдобавок Некрасов перебинтовал капитану голову, а Костенко извел два индивидуальных пакета на ногу радиста – для достоверности присыпав бинты серой дорожной пылью.

Когда разведчики закончили процесс перевоплощения – Савушкин скомандовал:

– Мешок с продуктами – на совести обер-лёйтнанта и ефрейтора, обер-фельдфебель Граббе – на дорогу. Костенко, запомни – Wohin gehst du? Это вопрос «Куда ты едешь?». Запомни! Всё, давай, мы с Женей, как калеки – присядем на обочину. Всё, ждём!

Ждать пришлось недолго. Минут через пять из-за поворота показалась пароконная повозка, обычно – судя по длине – перевозящая брёвна или пиленый лес; в деревне у Савушкина такие экипажи обычно назывались «роспуски».

Костенко, до этого старательно проговаривающий про себя заветную фразу, властным жестом остановил изумлённого встречей с немцами в глухом лесу возчика.

– Хальт! Вохен гехст ду?

Поляк испуганно развёл руками.

– Przepraszam, panie oficerze, ale nie rozumiem!

Савушкин про себя выругался. Вот же черти, уже без малого пять лет в составе Рейха, а язык выучить не удосужились! И, встав и подойдя к «обер-фельдфебелю Граббе», спросил на ломаном польском:

– Доконд пан едзе?

– W Seraków, pan Hauptmann! – Ага, чертила, по-немецки мы не понимаем, а что значат два латунных ромбика на штаб-офицерском погоне – разбираемся влёт…

Тоном, не терпящим не то, что возражения, но даже мысли о таковом – Савушкин произнёс:

– Добже, мы поедзем з тобой. – И, обернувшись к своим, бросил: – Komm!

Разведчики погрузили на повозку мешок, расселись сами – после чего Савушкин, устроившийся с наибольшим комфортом на скамье поперёк боковых слег – для чего ловким пинком ноги ему пришлось принудить возницу спрыгнуть с роспуска и стать рядом с повозкой – скомандовал:

– Ходзь!

Крестьянские лошадки привычно поволокли разом потяжелевший роспуск, возница, шедший слева от Савушкина, нет-нет, да и посматривал укоризненно на капитана – но, как говориться, noblesse oblige, надо изображать немца даже в таких мелочах… Ничего, пусть протрясётся пешочком, нечего было войну проигрывать!

Вскоре показались скрытые густой листвой дворы Серакува. Первым справа, как и говорил «товарищ Збигнев», оказался капитальный дом из красного кирпича, в окружении большого фруктового сада. По ходу, именно в этом доме живёт таинственный пан Заремба, с коим им надлежит свести дружбу… Но это потом. Сначала – староста! Или как там глава гмины у них сейчас зовётся… Войт? Вроде войт, староста, или солтыс – это в мелких деревнях…

– Едзь до войта! – возчик послушно кивнул и на первом большом перекрестке свернул налево. Через двести метров он взял своих гнедых под уздцы, и, указав на неприметный домик в глубине зарослей черемухи – поклонившись, произнёс:

– W tym domu znajdziesz Voyta…

Савушкин спрыгнул с роспуска и, махнув рукой своим бойцам, скомандовал:

– Zug, absteigen! – разведчики поняли, что надо слезать, приехали – и живо покинули роспуск.

Молча кивнув лейтенанту Котёночкину – дескать, теперь ты старший – Савушкин отправился к представителю польской администрации – уж какая она у них сейчас есть…

Как выяснилось – войт увидел повозку с незваными немецкими гостями заранее, потому что уже ждал на крыльце дома, настороженно (и неприязненно – хотя пытался это скрыть) глядя на Савушкина.

– Wasser, waschen und trinken! Kontakt mit dem deutschen Kommando![1] – Надменно скомандовал капитан.

– Przepraszam pana Hauptmanna, ale nie rozumiem języka niemieckiego[2]… Нихт ферштейн! – Савушкину показалось, что своим незнанием немецкого войт даже гордился. Вот чёрт!

Собравшись было перейти на ломаный польский – в последний миг он успел остановится. Дьявол, да ведь это же – прямой путь к провалу!

Этот чёрт, войт, за пять лет оккупации тысячу раз слышал, как на польском говорят – ну, или пытаются говорить – немцы. И все немецкие ошибки в произношении, все оттенки акцентов – знает наизусть. А он, Савушкин? Чёрта лысого! Он будет говорить на ломаном польском с РУССКИМ акцентом – и никак иначе! И староста – тьфу, то есть в смысле войт – на третей его фразе поймет, что никакие они не немцы. А учитывая, что этот Серакув тридцать лет назад, в пору юности оного войта, был Варшавской губернией Российской империи – то легко и просто догадается, что Савушкин и его команда – просто пятеро русских мужиков, зачем-то вырядившихся немцами… Вот и вся кадриль.

Что же делать? Молчать нельзя!

– Ви понимает русиш? – Единственный вариант, который пришел ему в голову – ломаный русский! Как его коверкать на немецкий манер – он приблизительно знает, и вряд ли этот польский деятель знает это лучше. Хуже – весьма вероятно! А для офицера с Восточного фронта знание азов русского – совершенно естественно…

Войт в изумлении посмотрел на Савушкина, но, спохватившись, тут же ответствовал:

– Так, трохе розумем. Служив царю Миколаю.

– Мне необходим вода – умыться и пить. Мои зольдатн. Ещчо. Связь с немецкий командование. Дом для ночлег и отдых. Виполнять!

Войт молча кивнул и вышел в соседнюю комнату – откуда до Савушкина донеслось: «Cholerni Niemcy, diabeł przyniósł je do naszej głowy! Staśja, przynieś im wiadro wody, Janek, spróbuj dotrzeć do niemieckiego komendanta!»[3]

Выйдя в горницу, где его ждал Савушкин – войт доложил:

– Воды тераз буде, моя цурка вынесе её солдатам. Телефон – тутай, – И войт указал на двери в соседнюю комнату.

Савушкин, зайдя туда – обнаружил нечто вроде кабинета войта, совмещенном с продуктовым складом: в углах стояли какие-то коробки, ящики, у двери громоздились мешки с зерном. Посреди комнаты стоял стол, на котором располагался немецкий армейский полевой телефон в окружении хаоса в виде бумаг, огрызков карандашей, чернильницы, каких-то коробок… В трубку телефона что-то старательно говорил мальчишка лет четырнадцати – при виде Савушкина протянувший ему трубку.

– Biuro komendanta polowego w Ozaruwie[4]. – пробормотал доморощенный телефонист.

Савушкин молча кивнул, взял трубку и выпалил:

– Hauptmann Weidling, die vierte Felddivisionen der Luftwaffe! Auf Geschäftsreise nach Allenstein geschickt! Mit mir, meinem Leutnant und drei Unteroffizieren.[5] – Постаравшись придать своему докладу «берлинский» оттенок – за какой отдельное большое спасибо геноссе Ульриху! Краем глаза он увидел, как войт старательно вслушивается в его слова – и про себя улыбнулся: уж кому-кому, а этому поляку его berlinerisch по достоинству не оценить, тут другие слушатели нужны…

С той стороны трубки помолчали, а затем сипловатый голос уже довольно немолодого человека произнёс:

– Feldkommandant des Bezirks Pruszkof, ober-leutnant von Tilze. Gustav Wilhelm. – Помолчав, добавил: – Hauptman, bist du ein Berliner?[6]

Савушкин на мгновение задумался. Фон? Дворянин? Отлично! И ответил:

– Charlottenburg!

– Kreuzberg. Wir sind Nachbarn, Kumpel![7] – И уже изрядно мягче продолжил: – Was zum Teufel hast du in diesen Wald gebracht, Hauptmann?[8]

Отлично, контакт налаживается. Теперь главное – закрепить результат! И Савушкин небрежно бросил:

– Ich wusste bis heute Morgen nicht, dass ich in Polen war[9]…

С той стороны весело рассмеялись.

– Verlassen Sie Ihre Kollegen und kommen Sie zu mir nach Ozarów. Ich habe hier einen kleinen Vorrat an Vorkriegsschnaps![10]

Хорошая идея…, Пожалуй, имеет смысл согласится. Но как доехать?

– Meine Autos blieben auf der Berezina. Wie komme ich zu dir?[11]

Комендант лишь хмыкнул.

– Wenn ich deine Probleme hätte… werde ich meine kübelvagen schicken. Wo befinden Sie sich?[12]

Савушкин оторвался от трубки и обратился к войту:

– Ми проезжать хороший дом на край деревня. Кирпич. Болшой сад. Ми будем разместиться там!

Войт поклонился.

– Яволь, герр гауптман. Это дом пана Зарембы. Он тераз працуе на железной дороге.

Савушкин снова приложил трубку к уху.

– Wir werden im Haus von Zaremba sein, dies ist das erste Haus am Eingang von Seraków aus dem Südosten[13].

– In einer Stunde fährt mein Fahrer auf Sie zu. Ich werde den Tisch für jetzt decken. In Wehrmacht gibt es nur noch wenige Berliner[14]…

– Wir sind von der Luftwaffe.[15] – на всякий случай уточнил Савушкин.

– Nicht wichtig. In einer Stunde.[16] – и положил трубку.

Так. Вроде всё пока идет штатно. Теперь – к пану Зарембе! Это хорошо, что его дом оказался на их пути сюда, теперь размещение группы там будет выглядеть совершенно естественно. Увидели по пути хороший дом – решили там остановиться. Но пешком туда идти – не резон, они, как-никак, раса господ. Надо у этого войта потребовать транспорт…

– Нужен повозка. Везти груз. Сейчас! – Негромко, но внушительно скомандовал Савушкин.

Войт тяжко вздохнул и покорно поклонился.

– Тераз бендзе. Але мала, на еднего коня.

– Не имеет важности. Нужно везти груз. Мы идем ногами.

Войт обернулся к своему сыну, стоявшему у порога:

– Janek, zaprzęgnij konia do wozu i weź niemiecką torbę do Pana Zaremby[17] – после чего обратился к Савушкину: – Пан гауптман, надо ордер и печёнтку от пана коменданта.

– Понимаю. Будет. Я через час ехать в Ожарув. Сейчас – к место дислокации!

Через полчаса они с сыном войта, ведущим коня в поводу, подошли к дому пана Зарембы. Савушкин, идя чуть позади повозки, внимательно и по возможности незаметно осматривал село. Судя по немногочисленным лицам местных, изредка выглядывающих из-за кустов и оград – им тут явно не рады. В принципе это, конечно, хорошо, но вот в их частном случае – как-то не очень: от неприязненных взглядов до выстрела в спину дистанция совсем невелика… Ладно, будем надеяться, что градус ненависти у здешних жителей к немцам ещё не достиг точки кипения – хотя, судя по тем подросткам, что лишили его фуражки, уже близок к взрыву…

– Pan Zaremba, otwórz, to Janek! – прокричал сын войта и постучал в калитку.

Через минуту на крыльце появился пожилой дядька, несмотря на июльскую жару – в меховой жилетке, и в чёрной железнодорожной фуражке.

– Cześć, Janek, kto to jest z tobą? Gdzie znaleźliście tych Niemców?[18]

– Przyjechaliśmy dziś rano z Lasok. Chcą z tobą żyć. Mój ojciec powiedział mi, że to z powodu podatku żywnościowego[19]

– Żeby nie żyli… Powiedz im, niech wejdą. Czy mówią po polsku?[20]

– Hauptman mówi po rosyjsku. Ale źle. Słuchałem jego rozmowy z komendantem. Są z Frontu Wschodniego[21]…

Савушкин про себя усмехнулся. А малый не так прост, как кажется! Немецкий понимает – но виду не подаёт. Надо будет к нему присмотреться… Ладно, надо брать быка за рога.

Отодвинув сына войта, Савушкин открыл калитку и обратился к хозяину:

– Мы тут будем жить. Пять. Два комната. Груз – в дом! – И указал на мешок.

Пан Заремба пожал плечами.

– Надо – несите. Две комнаты есть. Прошам. – И указал на входную дверь.

Савушкин переглянулся с лейтенантом. Тот молча кивнул, обернулся к своим, молча указал на грузовой мешок. Костенко с Некрасовым его подхватили и поволокли в дом.

Савушкин обошёл дом, осмотрел окна, подходы, пути возможной эвакуации. Годится. Густой сад, кусты смородины образуют удобную аллею от окон к лесу – то, что надо. Ладно, надо поговорить с хозяином – пока как гауптман Вейдлинг. Не будем торопиться раскрывать карты, чёрт его знает, этого Зарембу, по чьей партитуре он сейчас играет…

Капитан вошел в дом. Унтера уже шерудили в своей комнате, что-то там передвигая и гремя сапогами. Котёночкин тоже скрылся в «офицерской» комнате – тоже, по ходу, обустраивался. Хозяин что-то строгал на кухне – что ж, самое время с ним пообщаться…

– Polen, am Abend werden wir uns waschen. Wir müssen ein Bad vorbereiten[22].

Пан Заремба отчего-то усмехнулся в усы, оглянулся, посмотрел в оба окна – после чего, вздохнув, промолвил на хорошем русском:

– Ну наконец-то вы пришли… Как же долго я вас ждал…

Глава третья

В которой главный герой убеждается в том, что «кому война – а кому мать родна» – не пословица, а руководство к действию…

В кухне повисло напряжённое молчание.

Пан Заремба пытливо глядел в глаза Савушкина – ожидая ответа; капитан же мучительно искал выход из создавшейся ситуации. Признаться? Сказать то, что передал «товарищ Збигнев»? А если это провокация? Если этот старик – никакой не Заремба, а «подсадная утка» гестапо, настоящий же Заремба сейчас сидит в подвалах СД в Варшаве? А если даже и Заремба – кто даст гарантию, что его не перевербовали немцы? Предполагалось, что они поживут у него дня три, присмотрятся – и только потом раскроют карты… а что делать теперь?

Старый поляк откашлялся и негромко спросил:

– Мучаешься сомнениями, капитан? – Помолчав, продолжил: – Понимаю. Тогда я скажу за тебя. Можно?

Савушкин молча кивнул. Пан Заремба, улыбнувшись, сказал:

– Семь парашютов сегодня ночью над Корейбовой пустошью. Два хлопцы, что в вас стреляли. Вы их отпустили – думая, что хлопаки побегут додому… Они вас довели до Серакува! – И улыбнулся, по-мальчишечьи широко и открыто.

Твою ж мать… А ведь ему тогда не показалось! Две серые тени в глубине леса… Вот же чёрт! Савушкин молча кивнул своему собеседнику – дескать, продолжай. Тот кивнул в ответ и продолжил:

– Вы могли быть и немцами – но хлопаки принесли вот это, – с этими словами поляк, подняв лежащий на полу мешок, достал из него банку из-под американского колбасного фарша. И продолжил: – Теперь твоя очередь, пан капитан…

Савушкин вздохнул.

– Ваша взяла, пан Заремба. Збышек передаёт вам привет и просит вспомнить хлеб и сало, что вы делили на позициях под Барановичами… в Люблинском пехотном полку пятнадцатой дивизии.

Поляк вздохнул.

– Был такой полк, и была такая дивизия… А сало мы делили из рождественских посылок. Наш полк считался «сиротским», бо Люблинщину немцы заняли в пятнадцатом году… И нам присылали подарки из-под Ижевска, там было много эвакуированных поляков, они стали «крёстными» нашего полка… – Помолчав, уже другим тоном продолжил: – Как я могу вам помочь?

Савушкин подумал и ответил:

– Сейчас я поеду в Ожарув, в фельдкомендатуру. Нам надо легализоваться. Ну а когда вернусь – мы всё решим. Договорились?

Старый поляк кивнул.

– Добже. Я пока покормлю твоих людей и нагрею воды – для мытья и стирки. Немецкий зольдат должен быть образцом порядка и дисциплины! – Иронично добавил пан Заремба. А затем, глянув в окно, выходящее на улицу – удовлетворённо произнёс:

– Машина комендатуры. Думаю, что за тобой…

Тут в голову Савушкина пришла одна мысль.

– Пан Заремба, у вас есть палка? – И показал, как опирается на воображаемую трость.

Поляк кивнул.

– Сейчас принесу. – Встал и вышел; слышно было, как он копался в кладовой, что-то упало, раздалось какое-то шуршание – после чего хозяин вернулся на кухню, торжественно неся в руках богатую старинную трость чёрного дерева, инкрустированную серебром, с серебряным же набалдашником.

– Вот! Подарил пан профессор Стефан Жеромский, в октябре тридцать девятого, когда я вывез его из Варшавы. Теперь он в Швеции, а его палка – здесь…

– Я возьму на время, попользоваться? Для немцев я ранен… – и Савушкин указал на повязку на голове.

Поляк пожал плечами.

– Бери, мне она пока не надо…

Знатная вещь… Ладно, надо озаботиться планом действий при негативном развитии событий. Ну, например, на тот случай, если его в комендатуре раскроют и застрелят – или, того хуже, насмерть споят шнапсом… Савушкин окликнул своего заместителя:

– Котёночкин!

Лейтенант тут же выскочил из дальней комнаты и застыл в недоумении – не зная, как отвечать. Савушкин усмехнулся.

– Можно не яволить. – Помолчав и дав лейтенанту время на осознание того факта, что они раскрыты – продолжил: – Я еду в комендатуру. Если к трем часам по варшавскому времени не вернусь – грузитесь и уходите в лес. Но недалеко. Наблюдайте за домом. Ну а если меня не будет и к шести – всё, аллес, командир группы с этого мгновения ты, и вы продолжаете выполнять задание уже без меня. Всё ясно?

Котёночкин обреченно кивнул.

– Так точно, товарищ капитан!

Савушкин улыбнулся.

– Не дрейфь, лейтенант! Вряд ли комендант меня разоблачит. Документы в порядке, я фронтовик, он тыловая крыса, у нас разная война. Фронтовик меня бы махом раскрыл, а с этим есть большой шанс легализоваться… Всё. Иди.

Савушкин встал, и, опираясь на трость, вышел во двор. У «опель-капитана», остановившегося у ворот дома, неспешно курил пожилой грузный дядька лет пятидесяти, в довольно нелепо сидящей на нём военной форме.

– Feldkommandantenbüro in Ozaruw? – строго спросил у него Савушкин.

– Jawohl, Herr Hauptmann! – толстый увалень попытался вытянутся во фрунт, но у него это очень плохо получилось.

– Hauptmann Weidling, die vierte Felddivisionen der Luftwaffe. Lass uns gehen! – и решительно открыл заднюю дверь. Водитель сделал было попытку выслужится – но, увидев, что чужой офицер мало внимания придаёт чинопочитанию, махнул рукой и сел за руль.

«Опель», выплеснув клуб сизоватого дыма в ворота пана Зарембы, развернулся и неспешно поехал по деревенской улице, пугая зазевавшихся кур и бешено раздражая собак. Машин они, что ли, не видели? – про себя изумился такой собачьей ярости Савушкин.

Что ж, первый экзамен на польской земле вот-вот начнется. И принимать его будет довольно пожилой, судя по голосу, обер-лейтенант фон Тильзе, Густав-Вильгельм. Пруссак – судя по фамилии, берлинец – судя по реакции на berlinerisch Савушкина, дворянин – судя по «фон». Что ж он, дожил до таких лет, а всё в старших лейтенантах ходит? Ему, Савушкину, всего двадцать семь, а он уже капитан… Ладно, это мы пропустим. Сам расскажет, если захочет. Теперь – о языке. Самая деликатная тема…

В своём берлинском диалекте он не сомневался. Всё ж три года интенсивной зубрёжки, под водительством коренного берлинца «товарища Ульриха». Как фамилия этого деятеля Коминтерна – они так и не узнали, ну да это и не важно. Одно плохо – немец тот был самого что ни на есть пролетарского происхождения, всю жизнь до убытия на фронт в августе четырнадцатого проживший в Моабите. Ещё тот райончик, до Шарлоттенбурга – как до Парижа по-пластунски… И лексика. Произношение – это не всё, есть ещё такой опасный момент, как местные идиомы. Попасться на незнании которых можно запросто. Берлинец – и не знает специфических берлинских выражений? Нонсенс. А маленькая ложь, как известно, рождает большое недоверие… Что в этом случае надлежит делать? Свести диалог к минимуму. Сославшись на слабое здоровье – чему доказательством послужит его перевязанная голова. Но и не переиграть – а ну как этот дворянин заставит его отправится с госпиталь? Где врачи с удивлением обнаружат под повязкой целый череп без признаков какого-то ранения…

Решено – ранение головы заживает и не опасно, но не позволяет вести длительные диалоги. На этом и будем стоять…

Теперь – его семейство. Вейдлинги. Кто они, чёрт побери, вообще такие? Знать бы хоть крупицу биографии своего «крестничка»… Ладно, биографию можно и придумать, невелика премудрость. Вряд ли этот фон Тильзе будет её изучать. Собственно, а зачем придумывать? Мать – врач-акушер, отец – инженер на авиационном заводе, сестра – студентка медицинского, брат – ветеринар. И не важно, что все эти люди – Савушкины, отныне они будут Вейдлингами! Из Берлина… И врать ничего не придется, и на противоречиях его никто в этом вопросе не поймает! Хотя нет, авиационный завод не пойдёт, чёрт его знает, есть ли в Берлине вообще авиазаводы. Пусть будет механический. Такой точно есть!

«Опель» довольно бойко катил на юг, лес вокруг то редел, обнажая за редким кустарником куцые поля, изувеченные чересполосицей, то снова густел и наливался зеленью. До Ожарува где-то километров двадцать, с такой скоростью за полчаса управимся…

Тут взгляд Савушкина наткнулся на странную купу срубленных деревьев, поначалу принятую за результат санитарной вырубки. Ещё одна, ещё, а тут целая группа из нескольких куп, какие-то странные серо-зелёные холмы неправильной формы, угловатые, без обычных покатых склонов… И опять купы срубленных берёзок… Они тут что, лес прореживают? Берёзовый? Зачем?

ТВОЮ Ж МАТЬ!!! Да это танки, укрытые срубленным берёзовым молодняком! И маскировочные сети, которыми накрыты колонны грузовиков!

По затылку Савушкина пробежал холодок. Танки, танки, танки… Грузовики – тентованные «опель-блитцы», тяжелые «бюссинги» – тягачи, артиллерия… Кюбельвагены с противотанковыми пятидесятимиллиметровками на прицепах… Снова тентованные грузовики… Да сколько ж их тут!?

Не меньше дивизии. Танков точно поболе сотни. Сотни три грузовиков. Солдат возле техники нет вообще, никакого движения вокруг грузовиков и танков не наблюдается. Это понятно, с высоты десяти тысяч метров вся эта музыка должна выглядеть тихим мирным лесом… или на какой высоте летают наши и англо-американские разведчики? Сверху всё это скопище техники не видно абсолютно.

Дивизия полнокровная, свежая. Вся техника – аккуратная, без привычных глазу повреждений от активной эксплуатации. Даже свежеокрашена! Надо зафиксировать… Где мы сейчас? Его Автомедон[23] точно должен знать, чай, не в первый раз рулит по этим лесам…

– Soldat, wo sind wir jetzt?

Толстый увалень, тут же повернувшись, услужливо доложил:

– Vorbei am Dorf Izabelin, Herr Hauptmann!

Хорошо, так и запишем: на южной окраине деревни Изабелин на пространстве около четырех квадратных километров сосредоточена танковая дивизия. Свежая, в боях не участвовавшая. Знать бы ещё её номер… Впрочем, это ещё ни о чём не говорит. Одна дивизия, пусть даже танковая, в масштабах фронта – величина переменная. Одной дивизией больше, одной меньше… Тем более – не ясно, куда её предполагают направить. Наши ещё в Белоруссии, дай Бог, чтобы старую границу перешли… Но в любом случае, то, что немцы готовятся отходить к старым границам – далеко не факт. Танковые дивизии для отступления по лесам не прячут…

Ага, вот и Ожарув. Что ж, товарищ Ульрих, посмотрим, насколько ты был хорошим преподавателем!

Савушкин вышел из машины, потянулся, и, опираясь на палку и стараясь придать походке лёгкую неуверенность – направился ко входу в комендатуру. С этого мгновения он – гауптман Вейдлинг, офицер батальона снабжения четвертой авиаполевой дивизии люфтваффе, чудом избежавший витебского «котла» – в котором сгинули и его батальон, и вся остальная четвертая авиаполевая дивизия во главе с генералом Писториусом, да и весь пятьдесят третий армейский корпус…

* * *

Унтер-офицер полевой жандармерии, стоящий у входа на второй этаж комендатуры, не говоря ни слова, требовательно протянул Савушкину раскрытую ладонь. Понятно, нужны документы. Капитан достал солдатскую книжку с вложенными в неё командировочным предписанием и требованием на аппаратуру в плотном сером пакете. Пущай копается, документы у него в полном ажуре…

– Bitte. Kommandant – Büro zwölf[24]. – бросил фельджандарм, бегло оглядев, даже не открывая, документы Савушкина, и возвратил ему обратно зольдбух и прочие бумаги. Однако! Экая тыловая небрежность… И что, субординация для фельджандармерии уже не обязательна? Нет, такого спускать нельзя! И Савушкин, изобразив на лице удивлённое ожидание, остался стоять на месте. Унтер, скрипнув зубами, выдавил из себя:

– Kommen Sie herein, Herr Hauptmann. Das zwölfte Kabinett[25].