Легко видеть

Ничего этого Михаил без ответа не оставлял. Но поскольку его аргументы были неопровержимы, а сарказм всегда облекался в парламентскую форму, он лишал противников возможности отвечать ему корректно и публично, что до жгучей ненависти обостряло их вражду и побуждало к безграничной закулисной деятельности против него.

Случалось ему и вступаться за тех, кого он считал правыми, но кто не имел возможности заставить считаться с собой. Михаилу и этого никогда не забывали. До поры до времени он считал, что мщение ему за заступничество естественно и неизбежно. Но со временем он, побуждаемый пристальными наблюдениями за поведением своих подзащитных, осознал, что дело тут не только и даже не столько в примитивной враждебной реакции хищников на весьма досадную помеху в осуществлении их планов. Будь это так, система вражды когда-нибудь, но давала бы сбои – хотя бы потому, что кто-то из врагов мог испугаться или отступить по каким-то разумным соображениям. Однако за всю обширную практику Михаила система людского возмездия не дала ни единого сбоя. И вот в этой-то абсолютной неукоснительности и повторяемости мщения он, наконец, заподозрил некую закономерность. После придирчивой мысленной проверки своей догадки, подсказанной, как он считал, Небесами, Михаил осознал, что неосознанно нарушал один из основных Законов Мироздания, который он сформулировал как Принцип обязательности участия угнетенных и закрепощенных в своем освобождении и раскрепощении и, следовательно, как Принцип Недопустимости стороннего вмешательства в пользу каких-либо угнетенных взамен их личного участия в этом деле. Все объяснялось до крайности просто. Невзгоды в судьбе каждого сущего – не только воспитующая Кара Господня, но и испытание, из которого каждый обязан стараться выйти достойно – как человек, которому Дана возможность в установленных Создателем пределах самостоятельно делать свою судьбу. Если же кому-то приходит в голову даже бескорыстно, из одних, так сказать, высоких моральных побуждений, которые, в частности, высказал любимый герой Фолкнера В. К. Ретлиф в романе «Деревушка» по поводу прекращенного им безобразия, – «я прекратил его, потому что мог, был в силах его прекратить», то тем самым «высокий моралист» вмешивался в Исключительные Прерогативы Всевышнего, пожелавшего испытать другого смертного, а такое вмешательство не оставляется без серьезного наказания Свыше никогда. Уж эти-то вещи Михаил к тому времени знал хорошо. Пресекать чью-то экспансию только потому, что она тебе не нравится (а не потому, что она определенно посягает на тебя) – притом когда тот, на кого посягают, и не думает активно помогать тебе в борьбе за его же благо – просто уступая тебе «фронт работ», хотя имеет и свои ресурсы для сопротивления – вот это оказалось совершенно неугодно Господу Богу и влекло за собой ухудшение Кармы чересчур инициативного защитника.

Да, нелегкой ценой досталось Михаилу знание свода самых общих Законов Мироздания, в который вошел и этот Закон. За осмысление каждого было заплачено не одними благими рассуждениями – больше какими-либо потерями, ущербом, упущенным временем и упущенными возможностями, ложными шагами, несбыточными иллюзиями. Не одни инструкции по полетам писались в основном кровью летчиков. Кровавые потери – слишком часто в буквальном смысле кровавые – постоянно сопровождали процесс познания Мира и самих себя. Хорошо еще, если кровавая плата взымалась с самого нарушителя Божественных Установленний, Свод которых Михаил назвал про себя Регламентом управления развитием и совершенствованием Мироздания, а не с дорогих и близких ему существ, что бывало намного горше, но винить в этом все равно следовало только себя. Представления о Карме, о воздаянии Небес еще на этой Земле за твои дела в общих чертах появились у Михаила задолго до того, как он вычитал об этом из книг, но строго формулировать Законы Кармы он никогда не брался, поскольку их действие выходило за пределы его земных знаний и опыта, а он всегда разделял установку адмирала Степана Осиповича Макарова на допустимые пределы публичного распространения собственных мыслей: «Что наблюдаем, о том пишем, чего не наблюдаем, о том не пишем». Это была честная позиция для любого, кто сознает принципиальную ограниченность любых своих знаний, как бы велики они ни были и, тем более, как бы велики они ни казались самому себе. В сравнении же с теми, кому были доступны сведения из других своих существований в нашем и других Мирах, проникновения в другие существования и другие Миры, Михаил чувствовал себя таким же учеником младших классов, как и те школьники, которые почти все свои знания почерпывают из учебников и от учителей. Эти особо одаренные Богом высокопосвященные люди, разумеется, имели несравненно больший кругозор, какого остальные смертные еще не заслужили, но об обретении которого все равно должны были мечтать, Единственное, что накрепко запрещалось Всевышним – это пытаться овладеть Высшими, еще закрытыми для непосвященных знаниями методом насилия, взлома, включая сюда и черную магию – эту крайнюю форму вызова Создателю со стороны чрезмерно амбициозных и нетерпеливых лиц, претендующих на всевластие в мире. Здесь самодисциплинировать себя могло только одно – смиренное признание действительного положения вещей – если еще чего-то не ведаешь, значит, не заслужил. В этом свете расценивая свои обретения, Михаил мог только благодарить Всевышнего за то, что Он Дал осознать это и радоваться тому, что в зрелом возрасте смог выстраивать свою жизнь куда более осмысленно и разумно, чем прежде. Конечно, знания, которыми его Одарили Свыше, могли очень даже пригодиться другим, но, поскольку несколько попыток широко опубликовать их закончились неудачей, он понял, что на Небесах полагают, что время для этого еще не наступило. Однако данное обстоятельство не мешало Михаилу считать себя вполне вознагражденным за труды.

Намеки многих лиц, причастных к эзотерике, насчет того, что наступление эры Водолея (а Михаил тоже как-никак сам был Водолей) приведет к возникновению цивилизации нового типа и нового человека, позволяли Михаилу надеяться, что на какой-то стадии этого великого процесса преобразования человечества могут быть востребованы и его труды. Однако далеко разбегаться в подобных мечтах он себе не позволял, твердо веря в одно: его работа должна продолжаться независимо ни от ее нынешнего успеха или неуспеха, от признания или непризнания в обществе, ни от гаданий насчет того, какая судьба ждет ее после его смерти. Его обязанностью было наблюдать, думать и писать, пока еще имелись силы.

Река быстро неслась у него под ногами, возбуждая слегка устрашающую склонность к потере равновесия, с котором надо было бороться, напрягая волю. Такое же чувство, правда, более обостренное, дважды возникало у него на Ципе. Один раз при взгляде с площадки поверх отвесной скалы на турбулентные возмущения в потоке реки Ципы, переполненной водами дождевого паводка – это было чуть выше ее левого притока с эвенкийским названием Жалю, смахивающим на французское. И второй раз – с острого гребня утеса, напоминающего хребет гигантского динозавра в месте, где Ципа на равных сливалась с Витимом. Рев реки переставал тогда восприниматься только шумом – он перенапрягал опасностью свалиться в бурный поток с высоты десятков метров, пробирая все существо до неведомых прежде глубин. После этого хотелось отдохнуть в тишине, – «Покой нам только снится», – напомнил себе по этому поводу Михаил наредкость простые слова Александра Блока и печально усмехнулся. С этим ощущением несбыточности покоя Михаил отправился в палатку, как будто сразу спать, но однако не очень надеясь уснуть.

В палатке было уже почти совсем темно – не то, что снаружи. Поэтому Михаил не стал писать дневник, отложив это занятие на завтра, и не стал читать при свете фонарика. Обычно перед сном в палатке читала Марина, сначала вслух, для них обоих, потом, когда Михаил засыпал, про себя. Но перед этим она неоднократно проверяла его: – «Ты спишь?» – И он отвечал: – «Нет, не сплю», – даже когда фактически спал, но при этом как-то ухитрялся назвать ей последнее предложение, которое она прочитала. Спустя какое-то время он переставал реагировать на вопрос, и тогда она смолкала, немного сердясь на него за то, что раньше не перестала тратить зря свои голосовые средства. Этот оборот речи вошел в обиход Михаила много-много лет тому назад, больше полувека. Однажды на уроке истории, который вел их удивительный преподаватель Олимпий Станиславович Шемиот-Полочанский, разговор Михаила с соседом по парте был прерван хлопком ладони о ладонь и возгласом: «Горский, черт возьми! Который раз я должен тратить на тебя свои голосовые средства?!» Олимпий Станиславович остался одним из немногих дорогих школьных воспоминаний. Он был настоящий польский пан, шляхтич. Однако внешностью гораздо больше смахивал на испанского идальго дона Кихота Ламанческого – высокого роста, с исхудалым лицом, без бороды и усов, но с тем же свойством некоей отрешенности от реальности, которая была присуща бессмертному герою Сервантеса. Была ли у Олимпия Станиславовича своя Дульсинея, никто из учеников не знал, но похоже было, что он живет один. Какая компания может быть у дона Кихота? Только Санчо Панса, ангел-хранитель, оруженосец. Но своего Санчо у дона Олимпио определенно не имелось. Его отличала негромкая, спокойная и невероятная в те дни культурная речь. Свой предмет, если речь шла о современной истории, он излагал как свидетель и участник всех революционных событий. Конечно, при всем своем несомненном мужестве Олимпий Станиславович знал, о чем ему не следует сообщать, но это он делал прежде всего ради целости и сохранности своих учеников, а не для своей, прекрасно зная, чем чревато проявление слишком хорошего знакомства с действительной историей для любого гражданина прекрасной советской страны. В полной мере они осознали это уже после окончания и школы, и института, но само его школьное прозвище «Папа Лима» выдавало нежные чувства, которые они испытывали к нему как к явному уникуму, хотя почти никому из учителей они нежностей не расточали – ни в прозвищах, ни вообще ни в чем. Как он уцелел, этот удивительный реликт из прошлого, одному Богу известно. Папу Лиму невозможно было представить себе молодым. Ведь он еще в царское время преподавал в гимназии латынь и однажды, обиженный шумом в классе, он им высказался о тех временах: «Мы не говорим, что в царской гимназии все было хорошо, но дисциплины среди учащихся она добивалась!» Да, в то гнусное и все-таки дорогое время их детства и отрочества в школе порядка не было. Страной правил кровавый террор, и если он где-то не проявлял себя в полную силу, на людей уже не действовало что-то внутреннее, самостопорящее, и дети чувствовали это кожей. Давно это было – так давно, что Олимпий Станиславович уже наверняка оказался теперь по другую сторону бытия. Вечный старик и вечный пример, как и Николай Константинович Рерих, которого Михаил тоже не мог представить себе молодым вроде своего любимого деда, на которого в пожилых годах очень походил младший из клана Рерихов – художник Святослав Николаевич. Дед же Михаила был выдающимся каллиграфом, владетелем древнего искусства, в котором все менее и менее нуждалось современное общество и о котором вспоминали разве только в случаях, когда требовалось оформить какую-либо из торжественных поздравительных бумаг в нарочито архаическом стиле. Приобретения цивилизации всегда сопровождались безвозвратными потерями. Каллиграфия, по-видимому, не являлась самой значительной из них, но и ее утрата из общественного обихода заставляла задуматься о цене развития в более общем плане – перекрывают ли новые ценности те, которые были оставлены и забыты? Если судить по итогам развития – вряд ли. Люди век от века не делались счастливей и здоровей. Жизнь, правда, становилась удобней и легче для малой части населения Земли – это да. Для большей же части она усложнялась и не делалась ни спокойней, ни безопасней, ни осмысленней, чем в прежние времена, и дикость из нее никак не уходила. Позорный голод из-за бездумной перенаселенности – равно как и из-за гнусности и эгоизма правителей-тиранов; новые религиозные войны между адептами не только резко отличающихся, но и близкородственных конфессий, повсеместный упадок морали и искусств; гражданская апатия жителей благополучных стран по отношению ко всему, что не связано прямо с их благосостоянием, и фанатично-изуверская активность завистливых и корыстно устремленных сторонников убогих и лживых идеологий, с помощью которых направлялась к грабежу и разбоям основная масса обывателей бедных стран, в которых все от мала до велика ненавидят процветающих «богачей» – вот каковы были общие итоги развития человечества. И это – не говоря о том, что во всех государствах люди всегда дружно портили земли, воду и воздух, а если где-то уже и не портили, то настолько немного, что в глобальном масштабе это пока ничего в лучшую сторону не изменило. Хотя говорить о подобных случаях все-таки стоило, даже надо было звонить во все колокола, чтобы хоть что-то пробуждало общественное и индивидуальное беспокойство – «не спрашивай, по ком звонит колокол – он звонит по тебе!» Но нет – и колокола не дозваниваются. Куда там! Не слушают даже Махатм и Махариши из Шамбалы. Рерихи, посланные ими, так и не достучались ни до кого из правителей. На что тогда может рассчитывать человечество? На свой так называемый коллективный разум? Или на авось? Или на Милость Господнюю? Но разве оно заслужило право рассчитывать на Милость своего Творца, лишь в ничтожно малой степени выполняя свой долг быть с Ним, служить Ему не только в качестве рабов, но и сотворцов? Или согласно Промыслу Божьему так и должно быть, чтобы из миллиардов особей продолжили существование только единицы или сотни, или максимум тысячи высокоразвитых душ – и тем бы ограничился «выход годного» из людского сырья?

Определенных ответов на эти вопросы, естественно, не имелось. Михаил знал только, что за будущность детей и внуков нельзя быть спокойным. Незначительное влияние на их жизнь и воспитание он еще мог оказать, но не больше. Вечные проблемы неизбежно должны были перекочевать из прошлого к ним, и чего они будут заслуживать сами при их разрешении в глазах Всевышнего, как можно было заранее узнать? Другое дело, насколько некомфортно уходить в Мир Иной с мыслью, что за твоими потомками новых потомков больше никто не появится, что беспрерывности для воспроизводства породы и вхождения в вечность не получиться. Что тогда? Значит ли, что тогда вся история была напрасна? С точки зрения человека – да. Но у Всевышнего могли быть на этот счет совсем другие планы и возможности. Он был в состоянии уничтожить и возродить, так же, как уничтожить и не возродить, а возвести на своей Вечной Мыслеоснове что-то в другом роде, возможно, с прежними целями, а, возможно, и с совсем другими. Его, Предвечного, была воля, больше ничья. Что прикажешь в таких условиях делать со своей любознательностью и любопытством? Умерять или напротив – пытаться развить и сделать более продуктивными? В отличие от детского стремления узнать максимум неизвестного об окружающем мире, которое, безусловно, осталось у Михаила в полном объеме – это и тянуло его в походы как прежде – его новая любознательность устремляла ум к постижению невидимого, лишь интуитивно и логически угадываемого и в повседневности и – особенно – в экстремальных условиях. Знания такого рода давались с особенным трудом. Вразумить себя зачастую удавалось только после получения встрясок и ударов. Ученические способы приобщения к тайнам невидимого, как правило, не годились. Негде было найти Учителя с большой буквы, которому захотелось бы полностью вверить себя. Здесь была Россия, а не Тибет и не Гималаи. Да и Михаил был не буддист и не индуист, просто верующий сам по себе, и не был готов, подобно Елене Петровне Блаватской или парижской оперной примадонне Александре Давид-Неэль (совершенно уникальная женщина!) в зрелом возрасте начать обучаться у Посвященных тому, что тибетские и монгольские мальчики изучают при Наставниках – монахах и отшельниках – с раннего детства. К тому же из-за лавинообразного размножения житейских проблем и благодаря развитию и дифференциации конкретных наук, нужных любому воспитаннику Западной цивилизации, представить себе единственного Учителя по всему Универсуму знаний было просто немыслимо. Знание Истин, покрытых тайной, конечно же, могло сделать жизнь и праведней, и интересней, и достойней – в это Михаил верил свято. Однако на деле ему, как и всем непосвященным (а их-то как раз и тьма!) приходилось решать задачи и делать выбор при недостатке знаний, зато при избытке срочно требующей ответов суеты, в условиях переизбытка не вразумляющей или вредной, глупой и фальшивой шумовой информации, испытывая дефицит в досуге. И все это на фоне угрожающего роста народонаселения планеты, вынуждающего людей все больше подчиняться противоестественным стандартам и в образе жизни и в образе мыслей, главным объектом которых в подавляющей массе случаев становилась не Идея, а Вещь, равно как и способ овладения ею. Поэтому и культура делалась по преимуществу вещной даже у многих творчески одаренных людей. Когда перед ними вставала дилемма – следовать ли только зову призвания, тем самым обрекая себя на бедность и неизвестность, или пойти по пути карьерного успеха, отступаясь, где НАДО, от призвания и морали – они выбирали карьеру, полагая, что ПОТОМ займутся настоящим делом, когда станут независимы, обеспечены и известны. Детская наивность взрослых умников! Им недоставало бессчетных примеров и из истории, и из воочию наблюдаемых явлений, явно говорящих, что служение Сначала вещному миру, а Потом призванию, то есть Богу, напрочь отрезает творчески способного человека от того, что он лелеет где-то в непроявившейся глубине самого себя! Нет, примеров хватало. Не хватало желания и воли жить без удобств и удовольствий, без известности и славы. К тому же только сугубые теоретики (прибегая к сравнению с миром искусств, только абстракционисты науки) могли эффективно трудиться в одиночку как писатели, композиторы, живописцы, отчасти скульпторы. Все остальные научные работники зависели в своих делах от посторонних лиц и организаций. Это тоже отчасти оправдывало отступничество от прямого исполнения призвания. Зачастую достаточно было сделать всего один, зато решающий шаг – и недостижимые блага становились доступны, а высокие критерии и вкусы совершившего этот шаг человека оставались прежними и еще не страдали ущербностью, но только на первый взгляд. Как справедливо утверждалось в романе Стругацких «живописец Квадрига становился халтурщиком Квадригой» – и это было необратимо. Это равно касалось и биологов, и физиков и кого угодно еще. Всевышний не прощал измены и отступничества от Назначенного Им Пути (а именно это Предназначение мы ощущаем как свое призвание) никому. И этим людям уже никогда не удавалось придти в ту точку, в которой они раньше мечтали оказаться. Значимость этой утраты не всегда замечалась сразу. Часто ее обязательно сознавали в конце жизни, при подведении итогов всего, что достигли, когда даже мысленно уже нельзя как-то исправиться после покаяния. Когда остается только уйти – и уйти практически ни с чем.

Наблюдая эволюцию многих хорошо знакомых ему людей, Михаил не находил никаких исключений, никаких изъятий из таких результатов отступничества от исполнения своего высшего долга. Правда, не все правильно понимали этот Высший Долг, принимая за свое дело нечто им принципиально недоступное, – но принимали-то всерьез. Еще Библия предупреждала, что наряду с настоящими Пророками будущего, посланными Богом, появлялись и будут появляться лжепророки – просто потому, что многим оч-чень хочется прорицать, дабы прославиться и преуспеть. Ну, а если снизойти с уровня подлинных пророчеств на простой житейский земной, разве не хватало примеров лжепризваний, невероятно высокой переоценки своих способностей и потенциала? Мало ли людей мечтали первыми взойти на Эверест или первыми достичь географических полюсов или разработать универсальную физическую теорию, создать затмевающие все написанные ранее стихи и романы, картины, скульптуры, музыкальные произведения, здания и сооружения? Трудно даже подсчитать, во сколько раз – тысяч или даже миллионов раз – число действительно выдающихся творцов и способных свершить небывалое людей оказывалось меньше числа претендентов, мечтавших о том же самом. Большинство вообразивших свое призвание (да, только вообразивших – ведь это возвышает в собственных глазах, когда ты знаешь, чувствуешь, что рожден для успешного решения Сверхзадачи или задач) не оставляли поприща, на котором напрасно, всуе, собирались оставить самый значительный след, и пополняли собой неистощимую армию завистников, старающихся при малейшей возможности остановить, обобрать, ошельмовать, низвергнуть и уничтожить тех, кто действительно решал Сверхзадачи – и достигал цели. Масштаб Сверхзадачи при этом не играл существенной роли. Он мог быть вселенским, но мог быть и куда более скромным, локальным. Все определялось тем, на овладение каким поприщем посягал поднявший свой флаг «до места» претендент.

Михаилу довелось наблюдать достаточно яркие примеры поведения неумеренно претенциозных, но занявшихся не своим делом людей приблизительно его же возраста или лет на десять-пятнадцать моложе. Именно таким – тридцатипяти-сороколетним – надлежало завершить борьбу за овладение местом под солнцем, от которого открыт путь в высшие сферы государства и общества. Раньше – до тридцати лет – обычно сделать карьеру люди не успевали, позже сорока, максимум сорока пяти, достичь желаемого поста было уже просто невозможно, раз не потрудились расстараться в положенный срок.

Первым таким героем своего времени предстал перед Михаилом его ровесник – молодой директор только что созданного межотраслевого научного информационного центра генрих Трофимович Антипов. Своим попаданием на место директора он был обязан воистину чудесному счастливому случаю. Высшее начальство правительственного органа, курирующего группу важных отраслей, поручило полковнику госбезопасности, отвечающему за подбор и комплектование кадрами нового центра, руководствоваться прямо-таки революционными критериями в определении компетентности претендентов на руководство. Это должен быть активно работающий доктор наук в области создания систем управления, не старше сорока лет, разумеется, коммунист. Таких кандидатов на должность в номенклатуре ведущего министерства нашлось всего два человека. Остальные молодые доктора находились уже при деле и при местах, от которых не собирались отказываться. Выбор высшего начальства пал на Антипова, поскольку тот был математиком – прикладником, участвующим в разработке систем управления серьезных технических комплексов, в то время как другой доктор показался специалистом, более отдаленным от информационных проблем.

Антипов взялся за новое для себя дело с энергией и жаром, достойным лучшего применения, очевидно, считая необходимым доказать кому угодно, что его не зря назначили директором Всесоюзного научно-технического информационного центра первой категории. Прочитав пару-тройку книг (больше в неустоявшейся научной и практической дисциплине – будущей информатике – еще не было), Антипов решил, что это как раз то почти девственное поле, на котором именно ему надлежало возвести небывалое сооружение. Он сходу выдвинул идею создания системы массовой переработки документальной информации в фактографическую, в макроштрихах набросав и технологию такой переработки. Идея вызвала странную реакцию – ее сочли эксцентричной и нереалистичной, но Антипова это не смутило.

Он расчленил гипотетическую систему на блоки и каждому из значимых по должности или по наспех определенным способностям новых сотрудников дал им задание разработать состав системы и технологию более подробно. Сразу из этой затеи единого равнопрочного проекта не получилось. Однако не потому, что идея Антипова была совсем не годна. Михаил понимал – опыта уже хватало – что она осуществима, если на нее дадут достаточно денег, хотя и очень сомневался, что их дадут, ибо расходы на эксплуатацию предложенной Антиповым системы должны были возрасти не менее, чем на порядок в сравнении с традиционной документальной системой того же охвата. Но хозяева – руководство группы могучих отраслей – распоряжались громадными средствами. Поэтому была вероятность, что под серьезный проект, если сочтут его для себя полезным, деньги найдут, и Антипов знал об этом. К тому же ему очень понравилось, как Михаил проработал закрепленный за ним блок. Поэтому он привлек Михаила к разработке всей системы в целом в числе группы из четырех человек, включая самого Антипова. Кончилось тем, что из четырех разработчиков работу фактически провели только двое: Генрих Трофимович Антипов и Михаил Горский. Работая с директором, Михаил убедился, что тот способен творчески мыслить и не гнушается работы, к которой директора обычно не прикасаются. Это было очень приятное чувство – сотрудничать с человеком, стоящим на несколько уровней выше его в служебной иерархии, но вполне доступным для обмена мыслями и оценками. Все совершалось уважительно и по-честному. В очень сжатые сроки они сделали то, что следовало. Антипов понял, что может опираться на Горского. Поэтому когда Михаил попросил директора вывести его из подчинения начальнику отдела, который много мнил о себе как о системном разработчике, но оказался практически никчемным в конкретном серьезном деле, Антипов понял его и обещал подумать. Начальник отдела, уже успевший возненавидеть Михаила за особое расположение к нему директора и старавшийся загрузить своего сотрудника опережающими заданиями, чтобы, когда придет время, явиться к руководству с готовыми материалами от собственного лица, остался с носом. Антипов перевел Михаила в подчинение своего сотрудника по прежней работе, а главное – одноклассника и друга детства Виктора Белянчикова, которому лично покровительствовал и вполне доверял. Когда Михаил разговорился с Белянчиковым и выяснил, что тот учился в Механическом институте на одном курсе с ним, хотя и на другом факультете, то вдруг вспомнил, откуда ему знакома округлость головы и сама фамилия Белянчиков. Восемнадцать лет назад Михаил ходил в зимний поход с ребятами – однокурсниками именно с того факультета, на котором учился его нынешний шеф. Он даже помнил, как после похода зашел к походным знакомым, и одна из спутниц – Тамара Кудряшова – окликнула проходившего мимо коротко стриженного плотного парня: «Витька! Белянчиков! Подойди сюда»!. Оказалось, что они с Тамарой учились в одной группе.