Легко видеть

Остатки возможностей выглядели скудными и жалкими. Слишком малое осталось в руках еще далеко не вполне развернувшегося в полную меру директора, когда он перестал быть директором. Теперь ему трудно было чем-то серьезно утешить себя.

Белянчиков был самым близким из приближенных Антипова. Считая себя уже крупным специалистом в информатике, поскольку солидным тоном повторял сентенции шефа, он на самом деле давным-давно превратился в простого диспетчера и передатчика директорской воли, не проявляя никаких инициатив и лично не участвуя ни в научной, ни в практической деятельности центра как разработчик. Михаил не помнил ни единого случая, чтобы Белянчиков, когда это зависело от него, принял бы какое-либо решение из нескольких вариантов, кроме самого-самого худшего. В конце концов это стало раздражать – нет, не Антипова – а нескольких новых и более карьерноустремленных сотрудников, которые стали доказывать Антипову, что Белянчиков должен был бы много лучше воплощать в жизнь идеи и волю директора, чем он делал. И в конце концов они сумели предметно доказать Антипову свою правоту. В то время Михаил уже давно не работал в центре, но знал, что против Белянчикова были пущены в ход и его аргументы. Антипов предложил бывшему другу неподобающе низкую должность и тот вернулся в институт, в котором прежде работал с Антиповым по инженерной специальности. Десятилетнее служение личным интересам Антипова как своим собственным дорого обошлось Виктору Белянчикову, когда-то нормальному студенту, человеку с собственной головой, смелому, умеющему рисковать мотокроссмену. Если не считать денег, получаемых у Антипова, он ни в чем не преуспел и вернулся на прежнее поприще, отстав от специальности почти на целую эпоху. Снова надо было доучиваться вместо того, чтобы сразу идти вперед. Хорошо еще, что по старому знакомству его взяли обратно после такого перерыва. Но жизнь, столь быстро набравшая карьерные обороты в кильватере у Антипова, оказалась растраченной впустую, и эту потерю уже ничто не могло восполнить. Видимо, он проклял новую специальность, в которой не преуспел. Иначе чем было объяснить, что он категорически отказывался встречаться с теми, кто пытался о чем-то расспросить его по тематике Антиповского центра. Куда только девался былой апломб. Впрочем, за это его можно было даже уважать. После утраты иллюзий и должности он все-таки постарался восстановить свое собственное достоинство в том деле, которым успешно занимался раньше и которое впредь мог надеяться двигать вперед своим умом не хуже многих.

Как ни странно, но со временем Михаил стал вспоминать об Антипове и Белянчикове даже с неведомо откуда взявшейся жалостью. Продолжай Антипов заниматься прикладной математикой, глядишь, на всю жизнь стал бы уважаемым лицом среди коллег, а не просто скороспелым доктором наук, о трудах которого в кругах специалистов по его тематике даже не вспоминали – Михаил специально узнавал. Но он, похоже, отдал всю силу ума и духа преходящим ценностям, суете, умеренно преуспел в своем сомнительном предприятии и довольно капитально обанкротился. О Белянчикове и говорить было нечего. Если человек перестает быть творцом по своей воле, выбрав в качестве своего пути следование в кильватере за сильным лидером, то он напрочь теряет себя и становится куда более зависимым, чем когда был победнее, да самостоятельней в выбранном деле.

Михаил ушел из Антиповского центра с чувством облегчения. Найти подходящую работу долго не удавалось, пока ему не помогла Люда Фатьянова, которая сделала это по двум причинам – во-первых, потому, что собираясь прыгнуть наверх, освобождала свое место (кстати, бывшее место Михаила перед уходом к Антипову), и, во-вторых, потому что продолжала его любить, хотя Михаил от своего увлечения ею давно отказался. Но все равно Михаил никогда не жалел о пяти с лишним годах работы в Межотраслевом центре, о достигнутых успехах и о полученных ударах, о том, что нравилось и о чем не нравилось вспоминать по одной причине – именно на работе в этом центре он познакомился с Мариной, полюбил ее и соединился на всю дальнейшую жизнь.

Вместе с любовью ему было легче поддерживать свое достоинство, хотя кое – в чем и сложнее, поскольку на их отношениях Белянчиков и его клевреты в конце концов попытались сыграть. Достоинства он не уронил, о чем ему сообщил не кто-нибудь, а секретарь партийной организации центра, вполне официальное лицо, который наблюдал за ним, за Антиповым и Белянчиковым со стороны, не вмешиваясь в их дела, поскольку его об этом не просили. Это признание кое-чего стоило, тем более, что этот партийный секретарь знал, что против вступления в партию Михаил имеет стойкое предубеждение, поскольку не хотел дать властям еще один способ вмешательства в свою жизнь и судьбу, еще один рычаг принудительного управления его личностью и волей.

Очевидно, именно по иронии Бытия, что раз он не хотел вступать в партию, его туда четырежды приглашали партийные функционеры. В их числе были и двое весьма высокопоставленных: оба друзья его первой жены Лены по учебе на философском факультете университета. Один стал секретарем ЦК ВЛКСМ, другой – секретарем Московского комитета партии. На их вопросы, почему он до сих пор не в КПСС, он отвечал по-приятельски откровенно, что ему претит попасть в общество карьеристов и подлецов, старающихся преуспеть в жизни за счет эксплуатации неких идеалов. На это партийные деятели достаточно резонно замечали ему, что если порядочные люди не будут вступать в партию, то кто же там в конце концов окажется, кроме карьеристов и подлецов? С их рекомендациями он мог получить вожделенное членство вне всякой очереди, в то время как многие охочие управленцы и научные работники ждали этого годами, ведь только рабочих принимали сразу, как только они об этом заикались или соглашались на уговоры, так мало их было в «рабоче-крестьянской партии трудящихся». А вот занять сколько-нибудь заметный и выгодный пост, не имея в руках партбилет, было более чем проблематично. Исключений было крайне мало, таких, например, как великий авиаконструктор Андрей Николаевич Туполев, которого, конечно же, приглашали в КПСС самые высокие люди в партиерархии, но который предпочел не забывать, по чьей милости он дважды оказывался в заключении в компании с лучшими представителями культурного слоя страны. Видимо, на него махнули рукой и даже решили указывать пальцами иностранцам: вот, мол, пожалуйста, не коммунист, а каких служебных высот он у нас достиг!

У Михаила не было столь весомых личных причин отказываться от членства, как у Андрея Николаевича Туполева, хотя он не только из книг и из прессы знал об издевательствах над гордостью отечественного авиастроения. Один из сотрудников в ОКБ стандартизации, Александр Никитович Свистунов, в годы войны молодой техник-конструктор, рассказывал Михаилу: «Помню, помню Андрея Николаевича на Омском авиационном заводе в сорок третьем году, как ходил в телогреечке под конвоем». Эти простые слова, от которых щемило душу сильнее, чем от квалифицированных рассказов посторонних лиц, запали в память Михаила навсегда. Но сам он отказывался вступать в КПСС не столько из-за того, что не забывал о таких людях, как Туполев. У него имелся, так сказать, и свой семейный повод. Однажды, когда Михаил был уже инженером, мама проговорилась, что отец еще в послевоенные годы подал заявление в партию, но ему отказали. Должно быть, из-за того, что его отец был полковник царской армии. Если партия действительно нуждалась в честных людях, чтобы в ней не преобладали карьеристы и подлецы, то почему туда не приняли безусловно порядочного человека, особенно дорогого ему? Этого Михаил прощать не собирался. Он знал, что определенно вредит своей карьере, особенно когда в партию зовут не какие-то далекие высшие функционеры, о близком знакомстве с которыми на работе никто и не подозревал, а свои, местные партийные секретари, которые, вероятно, и должны были сообщать наверх о тех, кому была предложена «высокая честь» и кто от нее отказался, чтобы тому затем воздали поделом. «Тот, кто не с нами, тот против нас». Этот лозунг был не просто словесной формулой. Он служил прямым руководством к действию. Михаил помнил об этом и потому не формулировал отказ с откровенной и грубой прямотой. К несказанному удивлению партийных секретарей он ссылался на то, что в соответствии с уставом член партии обязуется ставить партийные интересы выше личных, а он, если говорить правду (и он действительно говорил правду), такому высокому критерию членства, увы, еще не отвечает. Иногда ему казалось, что на него смотрят как на идиота – ну кто ж идет в партию не ради достижений своих личных интересов? – однако прямо разъяснять ему, что партийную демагогию не стоит понимать буквально, никто не решался. Проще было не выполнить поручение, нежели дезавуировать идеологическую догму. Поэтому последнее слово оставалось за ним: НЕТ, НЕТ, НЕТ и НЕТ. Самое смешное, что ему совсем не мешала партийность обеих жен. И Лена, и Марина не вызывали никаких сомнений в своих высоких человеческих качествах ни у кого, кто их знал. Пожалуй, Лена вступила в партию потому, что сам род ее занятий обязывал ее быть членом партии. Философия, марксистско-ленинская философия, считалась матерью всех идеологических дисциплин, и потому в этой области контроль за партийностью кадров осуществлялся особенно строго. Но главное, что влекло в партию порядочных девушек и женщин, и не думавших делать таким путем свою служебную карьеру, был, с одной стороны, романтизм, сохранившийся в сознании общества со времени революции, несмотря на то, что она собой представляла, и неисчезнувший в результате бессчетных репрессий времен советской власти; а, с другой стороны – столь же чистая, сколь и наивная вера в то, что партийность открывает им путь к активному участию в улучшении жизни общества. Должно быть, партийных секретарей, читавших анкеты Михаила, в которых он по обязанности сообщал о партийности жен, удивлялись, как это они не содействовали его вступлению в КПСС. Нет, они со своей стороны содействовали. Было время, еще при Лене, когда Михаил, смеясь, рассказывал некоторым знакомым, что и жена, и любовница (в то время Оля – кстати тоже член партии) советовали ему вступить в КПСС, но тщетно. Он НЕ ХОТЕЛ, а, значит, и любые выгоды не имели значения. Да, он был в комсомоле, повинуясь душой принятому в обществе стандарту для молодых и будучи стандартно подготовлен к вступлению в комсомол унифицированной партийной пропагандой. Но тогда у него все-таки не было самостоятельно развитого мышления, а когда появилось, он стал наблюдать, кто же на самом деле идет в партию. Если говорить о мужчинах, то они обычно не производили ощущения наивных людей, чаще даже совсем не наивных, а наоборот – расчетливых и трезвых, отнюдь не романтиков коммунистической идеи. Безусловно, на первый взгляд эта идея имела немалое обаяние. Все объявлялись равными. Любой человек поэтому имел право считать себя не хуже того, кто на самом деле был лучше или гораздо лучше. Обаяние заманчивой лжи о равенстве качеств и достоинств предполагала и равенство всех прав и состояний каждого индивида в идеальном обществе, в котором была обещана только необременительная и приятная работа по призванию и по способностям. Трудно было не признать такую жизнь действительным идеалом любого человека, желающего попасть в рай, не стараясь заслужить право на это. Конечно, коммунисты обещали райскую жизнь на Земле только потомкам, когда будет повержена и рассеяна в прах мировая буржуазия, когда нынешние поколения завершат тяжкий труд по созданию материального фундамента коммунизма. Однако они уверяли, что так обязательно случится, потому что иначе не может быть. Постоянное пропагандистское противопоставление коммунизма гнусному со всех сторон капитализму породило блестящий анекдот – пожалуй, самый любимый Михаилом из разряда политических. «Чем отличается коммунизм от капитализма?» – «Тем, что капитализм – это эксплуатация человека человеком, а коммунизм – как раз наоборот!»

Михаилу было совершенно очевидно даже без знаний порядков, установленных в архипелаге Гулаг, что потогонная система на советских предприятиях была ничуть не менее изнуряющей, выматывающей и жестокой, чем на капиталистических. Это он сам наблюдал на многих заводах. Защита интересов трудящихся, не только рабочего класса, которой так гордилась советская власть, на поверку оказывалась чистой фикцией. Крестьянам (колхозникам – как было принято говорить) платили за непомерный труд так называемыми «палочками» – трудоднями, за которые полагалась крайне скудная или вовсе символическая натуральная плата, настолько недостаточная для поддержания жизни, что власти разрешали людям кормиться с небольших приусадебных участков, что было, конечно «гуманной» уступкой мелкобуржуазному сознанию земледельцев. Интеллигенции, называемой «классовой прослойкой» между классом «гегемонов» рабочих и низшим классом крестьян (его низшим, разумеется, не называли, но относились к нему воистину как к низшему) – приходилось выдерживать наибольшие измывательства власти над ее интеллектом, устремлением к свободному творчеству, к высокому духовному развитию. Михаил отвергал трескотню пропаганды о том, будто все материальные блага мира создаются руками рабочих. Как и в прежние времена, но особенно в двадцатом веке эти блага начинали создаваться в умах ученых, инженеров, изобретателей в лабораториях, технических и конструкторских бюро, в мастерских – и лишь потом становились предметами, которых касались руки индустриальных рабочих, поскольку все чаще работу выполняло сложное автоматическое оборудование, облегчающее труд или вовсе его заменяющее. Весь прогресс производительных сил, перед которым так преклонялись марксисты, определялся трудом интеллигентов, которым платили мизерные деньги – меньше, чем рабочим средней квалификации, да при этом еще приговаривали, что они – ничто в сравнении с пролетариатом. Рабочим такая декларация была очень и очень по вкусу. И они, разумеется, считали очень правильным, что инженерам и мастерам платят меньше, чем им. Многие в цехах смотрели на инженеров свысока. Конечно, среди рабочих находилось немало людей, которые уважали инженеров за умственные умения, но таких было вовсе не большинство. Михаилу запомнился один случай в цеху завода электросчетчиков. Там был слесарь-наладчик примерно его возраста, который не только обливал его молчаливым презрением, но даже проходил мимо него, выпячивая пузо вперед, чтобы казаться более значительным. Этот слесарь считался изобретательным, подавал рационализаторские предложения по оснастке, в том числе и по приспособлению для намотки токовой катушки. Михаил спроектировал полуавтомат для этой операции. Слесарь с выпяченным пузом и презрительной миной подошел посмотреть, как работает эта глупость. Вся ручная работа сводилась только к тому, чтобы вставлять концы отрезков медной проволоки в гнезда. Остальное совершалось «само собой». Несколько минут слесарь смотрел молча. Собственно, за все время, пока он стоял, губы его не разжимались. Но зримо менялось выражение его лица. Сначала в нем проявилась легкая растерянность, затем явное мыслительное напряжение, удивление и, наконец, Михаил прочел в нем признание слесаря самому себе, что такого он бы сам ни за что не придумал. С той поры этот слесарь стал здороваться с Михаилом первым, и его пузо при этом больше не выпячивалось.

Нет, в его родной стране издевались не только над такими великими инженерами как Рамзин, Туполев, Королев, Лангемак, издевались и над такими, которые находились и в середине, и в самом низу инженерской иерархии. Издевались размером зарплаты, посылкой в колхоз на уборку урожая овощей, а затем на их переборку на овощных базах, где они гнили из-за ненадлежащего хранения. Уж это Михаил знал предметно по собственному опыту. Но достаточно быстро выяснилось, что подобный опыт имел каждый советский интеллигент, в какой бы сфере он ни трудился. Врачи знали, что хирургу академику Юдину ломали его творившие волшебные операции пальцы, что много раз сажали и высылали хирурга академика Войно-Ясенецкого. Биологи знали, как власть расчищала дорогу полуграмотному академику Лысенко, посадив и уморив голодом крупнейшего ученого академика Николая Ивановича Вавилова. Химики знали, что светило подобной величины в области химии Ипатьев остался во время командировки в США, поскольку руководство советской делегации пообещало за его «поведение», разобраться с ним после возвращения домой. Писатели могли сходу назвать десятки фамилий своих исчезнувших из их окружения коллег. И то же самое могли сказать о ситуации в своей среде деятели театра, кино, а также военные и всевозможные управленцы.

В каких странах, кроме «стран мира и социализма» происходило такое? Очевидно, что ни в одной, ибо о таких случаях советская пропаганда кричала бы и кричала. Но насчет подобного «у себя» был молчок.

Михаил постепенно переходил в сознании от частного к общему, прежде чем завершил свою оценку действительной системы советского социализма. В решающем факторе соревнования социальных формаций – в развитии производительных сил – вопреки прогнозу Маркса – Энгельса – Ленина социализм последовательно проигрывал якобы обреченному на скорую гибель капитализму. Эту картину не в силах были перечеркнуть даже такие выдающиеся советские достижения как запуск в космос спутников, космических кораблей с людьми и мягкая посадка автомата на Луну и возвращение его оттуда с лунным грунтом, неслыханной мощи водородные бомбы и самые большие в мире автономные подводные крейсера. Однако в скором времени в мире капитала в достатке оказывалось нечто подобное и плюс к этому имелось многое такое, чего не было или о чем даже слыхом не слыхали в советской стране. Сплошная автомобилизация, компьютеризация и видеомагнитофонизация всех слоев общества, не говоря об изобилии каких хочешь продуктов питания, одежды, обуви, бытовой техники – и даже каких не хочешь.

Михаил, конечно, радовался, когда Советскому Союзу удавалось в чем-то вырваться вперед – знай наших! – но в целом в пользу СССР ничто от этого не изменилось. С какой стороны на его практику и идеологию ни смотри, коммунизм не выглядел жизнеспособным без террора. Шаг влево, шаг вправо считается побег....

То была ранняя стадия его философского созревания. С одной стороны, он уже начал критически оценивать свой более или менее сложившийся под влиянием среды обитания менталитет, с другой стороны, приступил к радикальному освобождению сознания от лжи и заблуждений, которых придерживался прежде.

И ему уже делалось стыдно, что он живет в стране с ее нынешним устройством, но храбрости, которая требовалась для выступления против существующей системы, у него не было. Михаил знал, что посягни он на нее, система раздавит его в два счета. И не его одного, а всех, кто ему дорог и нужен. В этом он видел свой грех, но совершать безусловно опасное и одновременно совершенно бесполезное все равно не мог и не хотел.

Глава 9

Нельзя сказать, чтобы Михаилу хотелось вернуться в тот институт, из которого пять лет назад он ушел к Антипову – слишком уж хорошо он знал, как там ведутся дела, каким конъюнктурным изменениям в угоду сильным промышленным министерствам подвержена политика госкомитета, которому принадлежал институт. Вместе с тем, там уже не было того невыносимого заместителя директора Смирнова – Ачкасова, садиста и демагога, долго имевшего безграничную власть – его сменил на посту другой человек, внешне как будто более уравновешенный и заинтересованный в успехе дела. А главное, Люда Фатьянова собиралась оставить пост начальника отдела, который прежде возглавлял Михаил, с тем, чтобы в скором времени возглавить группу отделов по совершенно новой тематике и, стало быть, сделаться заместителем директора. Еще перед уходом к Антипову тогдашний директор Пахомов, сменивший Беланова – покровителя Ачкасова – сказал на прощанье, что если Михаил передумает, то в любой момент сможет вернуться обратно. И все-таки, не будь у него с Людочкой довольно странной, но нежной любви, с одной стороны, и ее особых приятельских отношений с директором Пахомовым, сложившихся во время их работы молодыми специалистами на агрегатном авиационном заводе, возможно, его возвращение в прежний институт так бы и не состоялось – так много народу в институтской верхушке воспротивилось этому. Во главе их был зам. директора по кадрам и режиму, который лично Михаила раньше не знал. Однако Люда, используя все доступные ей средства, добилась, чтобы её преемником стал именно он, Михаил Горский.

А началось все примерно за шесть лет до этих событий и притом со знакомства не с Людой Фатьяновой, а с Ниной Миловзоровой. Тогда, приехав в смежный информационный институт по общему делу, Михаил был встречен в нужном отделе молодой женщиной с добрым, открытым, хотя и немного грубоватым на вид лицом под пышной гривой волос цвета темного красного дерева и приятной крепкой фигурой. Он почувствовал по обращению Нины, что сразу понравился ей, и сам нашел ее симпатичной. Но само по себе первое знакомство не имело никаких последствий для них, пока примерно месяц спустя Михаил не столкнулся с Ниной на лестнице в своем институте, и она сказала, что теперь работает здесь. Время тогда шло к лету. Отношения же Михаила с Леной в тот период можно было назвать только временем полного взаимного охлаждения. Каждый из них вел свою жизнь как считал нужным почти без оглядки на другого. Но до разрыва еще не дошло. Михаил, однако, все-таки поинтересовался у Лены, пойдет ли она с ним в поход. Лена не захотела (это его не удивило), и тогда он сказал, что в таком случае он пойдет с другой женщиной. И этой другой женщиной опять-таки с радостью согласилась стать именно Нина. Казалось бы, все было ясно. Что еще можно подумать о женщине, которая уходит с мужчиной в поход только вдвоем на целый месяц, кроме того, что она готова стать его любовницей? И, тем не менее, казалось бы, вполне предопределенной близости не суждено было сбыться. По совершенно непонятным причинам (Михаилу казалось, что не только он, но и Нина их не понимает) она отказалась от сближения в их первую же походную ночь. Предприняв затем еще две попытки овладеть ею, не применяя грубой силы, он понял, что по доброй воле она не согласится, и пришел в состояние холодного бешенства и против нее, и против себя. На черта ему понадобилась охочая с виду женщина с таким комплексом? В этом следовало разобраться еще до похода, теперь же исправлять положение было поздно. На черта ей понадобился мужик, ради поездки с которым ей пришлось очень изобретательно обмануть мужа, а в итоге испортить отпуск не только Михаилу и своему мужу, но и себе? Кое-как справившись с гневом, Михаил решил на месяц смириться с дурацким положением, в котором оказался по собственной вине, но в отместку больше ничего не добиваться от женщины, которая в простоте своей даже не выглядела коварной. И в целом Михаил выдержал эту линию до конца. Лишь однажды он едва не нарушил данный себе зарок, глядя на Нину, которая в одном бикини улеглась на толстый ствол поваленного дерева, держа перед собой книгу. Он в деталях обдумал, как взять ее против воли, не допуская возможности сопротивления, и с большим трудом вернул себя к сознанию недопустимости той гнусности, которую всегда про себя принципиально отвергал. Он признался в этом Нине уже после возвращения в Москву, и тогда услышал от нее, что ближе к концу похода она уже была не против, но он ее уже больше не добивался. И лишь год спустя Михаил сумел догадаться, почему Небеса были против их связи, хотя они с Ниной оба как будто были к ней совершенно готовы. К этому времени они с Мариной полюбили друг друга, и именно Нина предоставила им для первых любовных встреч свой дом. Но это случилось потом. А всего через месяц после возвращения из похода, зайдя проведать Нину к ней в отдел, Михаил увидел там молодую золотоволосую женщину, живо напомнившую ему собственную маму с фотографии ее студенческих лет. Нина сказала, что это ее новая начальница отдела. – «Как она?» – спросил Михаил, не имея в виду ничего кроме оценки ее качеств в отношении подчиненных. – «Во!» – просто ответила Нина, подняв большой палец вверх. – «А как зовут?» – «Людмила Александровна». После нескольких мимолетных встреч они с Людой стали здороваться. И однажды после работы Михаил пошел проводить ее домой. Оказалось, она едет к сестре помогать чертить дипломный проект. Часть пути они прошли пешком, потом ехали в метро и снова шли, потому что хотелось спокойно говорить, а не толкаться в автобусах. А потом она предложила ему познакомиться с сестрой, и они поднялись в квартиру. Сестра оказалась не похожей на Люду ни внешне, ни по обаянию, ни, насколько успел узнать Михаил, по уму, хотя внешне была недурна, а бюст у нее порядком превосходил Людин. Появление Михаила она встретила с настороженностью и неприязнью. Михаил распросил ее о теме дипломного проектирования, тем более, что она училась в том же МВТУ, который кончили в разное время и Михаил, и Люда. Вскоре он распрощался и ушел, чтобы не мешать сестрам работать.

Вскоре им с Людой захотелось встречаться еще. Их прогулки заканчивались где-нибудь в центре. Люда старалась ехать к дому одна. Из этого Михаил сделал вывод, что пока ее муж в Москве, его туда не пригласят. В один из вечеров они зашли в кафе, которое выбрала она и в котором раньше явно бывала. Там были грузинские вина, но совсем не тех сортов, которые любил Михаил. Тем не менее, он заказал бутылку, и они за разговорами выпили ее, и все выглядело вполне обнадеживающе. Однако, когда они шли по бульвару из кафе к метро, и Михаил попытался ее поцеловать, Люда умело выскользнула из объятий. Потом она не согласилась, чтобы он поехал с ней до ее станции и снова уклонилась от поцелуя, когда они прощались перед дверью вагона. Но самое обидное случилось, когда она вошла в вагон и напоследок даже не подумала взглянуть на него. В том, что она сразу устремила взгляд вдоль поезда, Михаил углядел совершенно нарочитую и наперед хорошо рассчитанную холодность и понял, что его задевают сознательно. Цель могла быть только одна – чтобы он крепче сел на крючок и стал послушен своей избраннице во всем. Так с ним поначалу еще никто не обращался. И тогда, даже не покинув места, на котором стоял, провожая глазами проходящий мимо поезд метро, он твердо пообещал себе, что по-Людиному не будет, и что такая любовь ему не нужна. Через несколько дней досада прошла, а затем и забылась, но его решение осталось неизмененным.