Суждено выжить

Он молчал, не перебивал меня. Злобно глядел на меня одним глазом. Всего я ему высказать не успел. Вошли главврач и Роза. Главврач подошел ко мне, взял мою левую руку, нащупал пульс. Через минуту сказал: «Молодец, отлично. Воскрес из мертвых». Я ответил: «Большое спасибо вам и всем вашим сотрудникам за проявленную ко мне заботу, отличное отношение и лечение, длительную борьбу за сохранение моей жизни». Мои слова растрогали главного врача. Он пожелал мне скорей поправиться и быть полезным Родине.

От моей кровати главврач повернулся к соседу. Тот заговорил на высоких тонах, в первую очередь обрушился на меня, закричал: «Льстивая хитрая лиса. Трус, враг народа, фашист». Главный врач крикнул на него: «Перестаньте, не кричите. Вы незаслуженно обвиняете человека, отдавшего все для защиты Родины. Он трижды ранен на фронтах Великой Отечественной войны. Он капитан, командовал батальоном еще в начале войны». «Он наврал вам», – крикнул сосед. «О себе он ничего не говорил. Он долго лежал в изоляторе забытый всеми, с газовой гангреной, как говорят, ненадежный, приготовленный к смерти. От него никто не слышал бахвальства. О нем говорили люди, его однополчане, как о настоящем человеке и герое».

Сосед жалобно простонал: «Он меня избил». «Он вас избил? – с изумлением сказал главврач. – Вам, по-видимому, приснилось. Он пятый месяц лежит без движения, замурованный в гипс и прикованный к кровати». Главврач повернул ко мне голову и спросил меня: «Правда что ли?» Я ответил: «Да. Он кинулся на меня в драку. Защищаясь, я его толкнул. Он упал и закричал о помощи». «Вот оно что, – тихо проговорил главврач и обратился к моему соседу. – Вас надо судить по выздоровлению. Вы на беззащитного больного человека кинулись в драку. Как вы смели». Но сосед договорить до конца не дал. Он резко закричал: «Вы знаете, кто я! Почему вы со мной разговариваете, как с мальчишкой. Я – майор госбезопасности». Главврач мягко вставил: «Вы для меня больной. Притом больным стали по личной инициативе». Майор, как ужаленный гадюкой, подпрыгнул на кровати. Затем сел и снова закричал: «Я вас за такие слова арестую, посажу. Отдам под суд военного трибунала. Сотру в пыль, порошок, расстреляю». «Хватит, больной, кричать и болтать вздор. Сестра, позовите санитаров и отнесите его в офицерскую палату. Там ребята быстро найдут с ним общий язык». Появились санитары с носилками и утащили моего соседа.

Я снова остался один. Сейчас одиночество мне было не страшно. Я запоем читал книги. Художественную литературу чередовал с учебниками для средней школы.

На следующий день в палату принесли 18-летнего парня, коренного жителя Бокситогорска. «Давай будем знакомиться. Я старшина Котриков». «А я рядовой Собачкин Володя. Ранен два месяца назад под Ленинградом. Осколок величиной с горошину попал под чашечку коленного сустава. С поля боя до медсанбата шесть километров дошел сам. Врачи не сумели вытащить осколок. При операции удалили чашечку. На всю жизнь останусь калекой. Нога сейчас не будет гнуться в суставе. Мои родители живут недалеко от госпиталя». «А они знают, что ты здесь?» «Знают, я уже две недели в этом госпитале».

К вечеру пришли его отец, полностью ослепший в возрасте 25 лет, и мать, принесли бутылку топленого молока и стакан сметаны. Из разговора отца с сыном я понял, что отец нигде не работал, ездил в разные города и в поездах выпрашивал подаяния.

За два месяца проживания в одной палате с Собачкиным отец его приходил только два раза. Зато мать была каждый день – с молоком и сметаной. Также она приносила письма от Володиного брата, который воевал под Сталинградом, а сейчас находился где-то далеко за Киевом. Володя с увлечением читал их. Письма брата были пронизаны духом патриотизма и ненависти к фашистской Германии.

Время шло быстро. День сменялся ночью, ночь – днем. Резких болей я больше не ощущал. Тело приспособилось к гипсовому панцирю. Настало время его снять. Весь процесс длился не более 20 минут. Освобожденная от гипса больная нога меня не слушалась, не подчинялась моему разуму. Мне казалось, я заново родился, но ходить пока не научился.

Каждый день меня выносили на носилках на улицу. Приятно грело майское солнце. Кругом щебетали птицы. Заботливые воробьи тащили в свои гнезда шерсть и сено. Врачи советовали мне загорать на солнце, но я стыдился своей дистрофической худобы. Накрытый белой простыней, лежал в чем мать родила. Если дни были прохладными, то накрывали одеялом. Мышцы мои были настолько атрофированы, что я был похож на живой скелет. Чистый воздух, солнечные лучи укрепляли мой организм. Появлялся аппетит. Дело шло на поправку, на выздоровление.

В один из майских дней под окном палаты появилась женщина. Предложила мне купить у нее пол-литра молока или обменять на хлеб. Она сказала, что молоко козье, очень питательное. Я выменял его и выпил в один прием. Через полчаса как будто началось землетрясение. Вся палата заходила ходуном, затем стала крутиться, как карусель. Я позвал сестру. Она спросила, что я ел. Я ответил, что купил козье молоко.

Хаос в моем сознании царил более двух суток. Из-за моего головокружения запретили продажу молока у госпиталя. Меня на всю жизнь отучили от молока. Оно мне стало казаться невкусным, противным. Один вид молока часто вызывал тошноту. Зато Володя Собачкин пил его с большим удовольствием и с каждым днем толстел. Его лицо стало походить на сочное спелое яблоко.

Фронт уходил далеко на запад. Наши части вступили на территорию прибалтийских республик. В госпитале послышались разговоры об эвакуации ближе к фронту. Предсказания санитарок и медсестер сбылись. В двадцатых числах мая было объявлено – всем больным приготовиться к отправке. Принесли старые залатанные гимнастерки и брюки. На требование выдать мое обмундирование кладовщик ответил: «В нем уехали люди на фронт». Володю Собачкина по просьбе отца с матерью оставили в Бокситогорске в больнице.

Нас снова погрузили на санитарный поезд. Снова в путь-дорогу. Ехали чуть больше суток. Приехали в город Боровичи. Госпиталь находился в здании средней школы. Меня положили на второй этаж в просторный класс, где было установлено больше 20 кроватей. Через неделю с помощью медсестры и санитарок я стал учиться ходить. Еще через неделю уже сам отлично передвигался на костылях.

Громадное здание средней школы до отказа было забито ранеными. Здесь можно было встретить людей, которых раны обезобразили до неузнаваемости. С обгоревшими лицами, руками и телом, с отбитыми нижними челюстями, без нижних и верхних губ или правой и левой щеки, не говоря уже о конечностях – руках и ногах. Здесь были раненные в голову, по нескольку месяцев не вспоминающие своих имен и фамилий. Слепые, глухие и так далее.

Проходя мимо палат восстановительной хирургии, невольно думаешь: «Война, война, зачем же ты так искалечила ни в чем не повинных людей? Зачем на всю жизнь обезобразила лица, взяла глаза, руки, ноги? Сейчас, когда еще гремят военные канонады, когда люди идут на штурм, в атаки, отбирая у немцев город за городом, все привычно, все присмотрелось и примелькалось. Кончится война, пройдут годы, а затем и десятки лет. Мы, обезображенные войной, будем лишние в человеческом обществе».

Будучи прикованным к постели, я себя тоже считал несчастным калекой, но, насмотревшись на все, думал: «Война меня выплюнула из своей пасти еще человеком, а не уродом. Я отделался легко. У меня удален тазобедренный сустав. Правильно врачи говорят, если сумею хорошо разработать ногу в коленном суставе и бедре, жить будет можно. Научусь ходить, буду день и ночь сгибать и разгибать ногу, добьюсь своего».

Старался больше ходить. Иногда заглядывал в другие палаты. Смотрел с любопытством, а иногда и с отвращением на несчастных, искалеченных людей. Многим из них лежать придется годы, чтобы прирастить челюсть, щеку, нос или губу.

Время летело незаметно быстро. Я снова влился в человеческое общество, правда, госпитальное, но все равно общество. Играл в домино, в карты, слушал занимательные рассказы о похождениях бравых солдат. Не пропускал ни одного концерта, устраиваемого общественностью для раненых. Читать уже не было времени, да и не хотелось. Стремился к свободе, выбраться из госпиталя в город, сходить в кино или на танцы, познакомиться с девушкой. Из задуманного ничего не получалось. Одна беда – плохо ходил. Нога не подчинялась разуму и, самое главное, не сгибалась в тазобедренном и коленном суставах. Усердно занимался физкультурой и лечебной гимнастикой, но сдвигов не было почти никаких. Нога упрямо не хотела сгибаться.

Снова прозвучала команда собираться в дорогу для эвакуации в другой госпиталь. Снова перевозка на санитарных автомашинах "скорая помощь". Мы в шутку их называли "последняя помощь". Посадка в санитарный поезд. Гудки паровозов, шум и скрип тормозов вагонов. Снова в путь. «А куда?» – самопроизвольно возникал вопрос.

Замелькали в окнах вагонов железнодорожные постройки, телефонные столбы, леса, поля и деревни. Проплывали мимо нашего поезда железнодорожные вокзалы, большие и маленькие. У всех на языке вертелся один вопрос: «Куда везут?» Одни говорили – на Урал, другие – в Сибирь, в Рязань, Казань. Один лейтенант утверждал: «Я пользуюсь официальными источниками. Едем на Дальний Восток, выздоровеем, заменим тех, кто не нюхал пороху».

Проехали Шарью, Шабалино. Скоро мой родной город Котельнич. На сердце скребут кошки. Судьба кидает неизвестно куда. Едем с запада на восток. С такой ногой я уже больше не вояка, даже сидеть не могу. Скоро должны комиссовать. А если повезут на Дальний Восток, это полмесяца туда и полмесяца обратно. Целый месяц в пути, а то и больше. Надо что-то предпринять. Многие советовали выйти в Котельниче и отстать от поезда. Там обратиться к военному коменданту. В госпиталь положат и долечат. Сестры пугали: «Мы тебя из вагона не выпустим. Сбежать – это дезертирство».

Котельнич приближался. Замелькали маленькие домики. Поезд остановился. Наш вагон против вокзала. Наружу сестра меня не выпускала. Следила за мной, как за преступником. Я в нерешительности сидел и думал, как быть. Со всех сторон меня окружили подстрекатели. Одни говорили: «Не зевай, уходи». Другие: «Иди к главврачу санпоезда – отпустит». Третьи советовали: «Сиди и жди, куда повезут, не все ли равно. Домой еще поспеешь. Да что тебе дома делать? Ни жены, ни детей. Отцу с матерью в такое голодное время ты будешь обузой. Тебя надо кормить, поить, одеть. Ехал бы на Дальний Восток и брался бы за самостоятельную жизнь».

В вагоне прозвучала команда: «Внимание, товарищи, кто может, выходите на вокзал. Дальше не поедем». «Здорово тебе повезло, – кричали соседи. – Откуда призвали в армию, туда и привезли раненого». Невысокий тощий паренек лет девятнадцати, раненный в руку, с ехидством проговорил: «Маменькин сынок. Таким везет». «Ах ты, щенок», – не вытерпел я и пригрозил ему костылем. Он тут же смотался, и я его больше не видел.

В Котельниче нас партиями перевезли с вокзала в больницу, где находился военный госпиталь. Язык мой – враг мой! Сестрам и санитаркам сказал, что я местный. Для соблюдения военной дисциплины в госпитале, чтобы не убежал ночью к своим родственникам, у меня на ночь отбирали костыли. Я попытался ходить без них, опираясь на палку. Получалось. Прошел по палате взад и вперед, затем два раза туда и обратно по длинному больничному коридору. Я стал передвигаться, опираясь на больную ногу, без костылей. С каждым днем ходил больше. До боли сгибал и разгибал ногу в коленном суставе. С каждым днем сгиб на несколько градусов увеличивался. Сустав опухал. Но я старался сгибать, ни на что не обращая внимания. Лечащий врач спросила: «Вы согласны выписаться из госпиталя?» Я ответил, что согласен, хотя рана никак не зарастала и гноилась. Образовался большой свищ. Врач порекомендовала мне раз в неделю делать перевязки в ближайшем медицинском пункте.

Для человека нет ничего дороже и ближе родного дома, родной деревни, окружающих ее полей, перелесков и лесов. Все с детства знакомо. Все до боли дорого.

Прощай, госпиталь. Прощай, трудная солдатская жизнь. Завтра еду домой. Еду в неизвестность. Еду для того, чтобы начать жизнь заново.

Глава тридцать пятая

Из госпиталя меня комиссовали и утром после завтрака вручили документы. Я стал уже не солдат, а инвалид войны третьей группы. В армии беспокоиться было не о чем – кормили, одевали и обували. Теперь надо было думать обо всем самому. Завхоз госпиталя завел в каптерку, где висело около двух десятков видавших виды солдатских шинелей, пожелтевших от времени, солнца и костров, с множеством маленьких дырок. Разрешил выбрать любую. Показал в угол, на кучу залатанных брюк и гимнастерок, весело проговорил: «Повезло тебе, парень, едешь домой. Пользуйся моей простотой, выбирай, что понравится». «А где же мое обмундирование, которое следовало за мной с момента ранения до самого вашего госпиталя?» – с возмущением сказал я. «Да ты что, рехнулся? Твое обмундирование еще пригодится солдату, тому, кто снова пойдет на фронт. Народ не жалеет ничего для победы, даже жизней, а он за брюки зацепился. Вот что, друг, мне с тобой торговаться некогда. Давай выбирай быстрей и уходи восвояси». Спорить и доказывать было бессмысленно. Я надел первую попавшуюся гимнастерку. Но завхоз запротестовал: «Она вам слишком коротка». Выбрал из кучи менее поношенную, затем подобрал брюки. Быстро оделся, схватил какую-то шинель, хотел быстро выскочить из каптерки, но нога напомнила о себе. Завхоз взял из моих рук шинель и подал другую. «Эта тебе лучше подойдет доехать до дому, носить ведь все равно не будешь. Она тебе в армии надоела. Сколько лет служил?» Я не ответил на вопрос. Вышел из каптерки, распрощался с товарищами и пошел на выход ждать попутную автомашину.

Стоять в ожидании прошлось недолго. Грохоча по каменной мостовой, подъехал ЗИЛ-5, груженный запчастями и мелким железом. Автомашину вела женщина средних лет. Она остановилась и разрешила сесть в кузов пятерым. Всего было семь человек. После просьбы всех пассажиров разрешила влезть и мне. Надо было иметь адское терпение, чтобы не кричать. На каждом ухабе автомашина подпрыгивала. Казалось, нога у меня обрывалась. В глазах от боли темнело. Я делал попытки стучать по крыше кабины, но стоящий рядом полный мужчина хватал мою руку и ласково говорил: «Потерпи, остановишь – высадит на дороге. А дальше что? Снова голосовать, да никто не посадит». Он был прав. Превозмогая боли, я терпел. Дорога в 25 километров показалась мне вечностью.

Из-за поворота старинного тракта появилась деревня – Щенниковский кордон. Этот же мужчина остановил автомашину, с его помощью я вылез из кузова. Несколько минут постоял на месте, провожая взглядом уходящий ЗИЛ и стоявшего в кузове у кабины доброго человека. Медленно пошел, опираясь на тросточку. До нашей деревни надо было идти еще 3 километра. Каждый шаг после тряски в автомашине причинял нестерпимую боль. Сжав зубы, я пошагал в проулок к мосту через речку Боковая. Стоял жаркий день. На небе ни облачка. Медленно преодолел сломанный мост. Дорога, как серая узкая лента, виднелась далеко впереди, выделяясь на нешироком поле, окаймленном со всех сторон еловым лесом.

Поле с начала войны не пахалось и почти сплошь было усеяно молодыми соснами и березами. Пройдя полкилометра, я лег на лужайку на опушке леса. Еле заметный ветерок тянул из леса приятную прохладу. Здесь моя Родина. С детства знакомы каждый кустик, каждая полевая неровность. Богат наш регион лесами. Они тянутся до самой тундры. В них вкрапливаются болота, редкие поля, реки и озера. На протяжении столетий, а может быть и тысячелетий идет неустанная борьба между лесом и человеком. Человек здесь беспощаден к лесу. Он с боем отнимает площади под посевы, сенокосы и пастбища. Выжигает, рубит, корчует, но и лес уступает свои площади с большим сопротивлением. Следует человеку забросить на 3-5 лет свой участок, как тут же его снова занимает лес. История умалчивает, когда появились первые люди в этом суровом и в то же время обильном крае, населенном большим количеством разнообразной дичи, с полноводными реками и озерами, с прекрасными бесконечными лесами и плодородными землями.

Лежать и мечтать мне долго не пришлось. Ко мне подошли женщины и сразу же окружили. Они хотели помочь мне дойти до моей деревни Заболотяна. Я поблагодарил их, резко, с быстротой почти здорового человека поднялся и снова медленно зашагал. Сзади услышал сдавленный бабий разговор и всхлипывания: «Кому он такой нужен. Отец и мать дождались себе на шею сынка. Что он будет делать». «Да что вы, бабы, – раздался чей-то звонкий голос. – Мой бы такой пришел, и слава богу. Все бы уладилось. Главное, у него руки и ноги свои, а там все поправится». Я понял, что бабы меня оплакивали, и было грустно, тяжело. Но когда раздался подбадривающий голос, я прибавил шагу и больше не чувствовал боли в ноге. Думал: «Ничего, еще буду работать, учиться. Принесу пользу не только отцу и матери, но и государству». Но одна скороговоркой говорила: «Вот явится сейчас на радость отцу и матери. Корми отец калеку. Ей богу, бабы, у него не своя нога, протез». После ее слов у меня в ушах зазвенело, как после контузии. Хотелось вернуться и ударить. Напрягая все силы, я прибавил шагу и больше ничего не слышал.

В голове роилась одна мысль: «Я – калека. Я – солдат-калека». Вспомнилось детство и песня о солдате-калеке, пришедшем с Маньчжурии. Мысли мои устремились в деревню. Я думал, приду домой, а там вместо отца с матерью встретит меня незнакомая женщина с кучей детей и так далее. Я впал в отчаяние: вряд ли специфическое ранение позволит мне работать физически, а специальности у меня почти нет. Окончил годичные курсы коммерческих ревизоров при управлении Омской железной дороги. Работал полгода билетным кассиром на станции Славгород и год там же ревизором. Документов и личного дела не сохранилось. Чтобы ехать туда, нужен пропуск, а его не дадут. Сделать запрос – ответят нескоро.

Меня догнала женщина с нашей деревни. По-деревенски ее звали Маня Михайловна. Она была больше похожа на цыганку. Окинув цыганским взглядом меня с ног до головы, обтерла потное лицо фартуком и, как сорока, затарахтела: «Слава богу, живой остался. Старики тебя давно ждут. Они живут хорошо. Дома быстро поправишься. Главное, что нога своя. Вот Иван Гришин пришел без ноги. Сейчас на инженера учится. Инженером можно работать и без обеих ног. Была бы голова». Я слушал ее рассеянно, невнимательно. Хотелось сказать: «Шла бы ты своей дорогой». Она докладывала с большими подробностями все деревенские новости, которые я хорошо знал из писем отца и матери.

Не доходя до деревни Пагали, где оставалось только три дома, надоевшая попутчица после длительной болтовни сказала: «Мне некогда» – и быстро от меня удалилась, скрылась за домом отживающей деревни.

Медленно, но с каждым шагом расстояние до дома сокращалось. Я вышел в поле. Вдали показалась хорошо знакомая небольшая возвышенность. Ее в деревне называли "дальний бугор". Почему именно дальний, если он располагался в километре от деревни? За этим бугром скрылась моя родная деревня, где я родился, учился и провел свое детство.

На бугре показалась белоголовая девочка с длинными тонкими косичками. Она бежала. Я подумал, что за ней кто-то гонится и хочет ее обидеть. Девочка быстро поравнялась со мной. Бросилась ко мне, обхватила длинными тонкими ручонками мою шею, губами прижалась к моей щеке. Она тихо щебетала приятным гортанным голосом: «Дядя! Бабы и деды дома нет, они ушли косить и убирать сено. Я дома была одна. Мне сказала Маня Михайловна, что домой идет дядя Илья». Я поднял ее высоко над головой, но тут же поставил на землю, от приступа боли в ноге затуманилось в глазах. «Спасибо, Катя, что встретила. Как ты выросла! Если бы встретилась в другом месте, я мог бы тебя не узнать». «Дядя Илья, – щебетала Катя, – я бы тебя узнала, если бы встретила даже в Москве». Детский, непринужденный, правдивый ответ и разговор, от которого я давно отвык, поднял мне подавленное настроение. Мне казалось, моя больная нога наполнялась силой и здоровьем. «Катя, ты была в Москве?» «Нет, дядя Илья». «Почему ты говоришь про Москву?» «Я буду хорошо учиться, слушаться папу и маму. Выросту большой и поеду учиться в Москву».

С веселым щебетанием Кати мы быстро поднялись на пологий бугор, и взору открылась знакомая пожарная вышка, стоявшая как бы на страже с краю деревни. Сзади разместились буквой "Т" почерневшие от времени дома деревни. Короткая ножка буквы протянулась вплотную к вышке и звала нас в свои объятия, ее называли "скородумовкой". Узкая полевая дорога вела почти прямо к деревне. По обе стороны дороги стеной стояла высокая рожь. Полные, тяжелые колосья поспевшей ржи гнулись к земле, опираясь на золотистые стебли соседей. Все ржаное поле шевелилось легким ветерком и колыхалось, словно вода в переполненном озере.

Я всю дорогу любовался не столько природой и хорошо видимой деревней, а Катей, ее светлыми волосами, длинными косичками, не по-детски внимательным взглядом. Война не только нас научила серьезности, но даже детей. «Катя, сколько тебе лет?» Она внимательно посмотрела на меня, мне показалось, что в ее детском уме пронеслась мысль: «Дядя Илья, ты большой, воевал долго, а не знаешь, сколько мне лет». «Немного, – помедлив, ответила. – Через месяц будет десять. Я уже окончила три класса, с первого сентября пойду в четвертый». Я не спускал своего взгляда с Кати, с той маленькой Кати, любимицы сестры. Девочка восторженно рассказывала о цветах, ягодах и дедовых пчелах, которые сильно кусаются. Я слушал или вернее старался слушать ее детский лепет, но мысли мои витали где-то далеко, то на фронте, то в госпитале. Обонянием чувствовал пахнущий могилой гипс.

Вот и родная деревня, наша изба. Под окном с раннего детства знакомый лужок. Двор и ступеньки, ведущие в сени и избу. Со скрипом отворилась дверь. В избе ничего не изменилось. На том же месте под божницей стоял покрытый старой клеенкой стол, перешедший в наследство еще от прадеда, на котором были еле заметны следы краски. Только при внимательном осмотре можно было выявить, что стол когда-то был окрашен в черный. Перегородки, отделяющие кухню и большую комнату от длинной прихожей, были окрашены желтой краской. Та же русская печь чуть ли не в середине избы. На божнице возле каждой иконы стояли толстые восковые свечи, отлитые руками отца и освещенные в церкви. Те же полати, служившие всей семье кроватью и спальней. То же одноствольное ружье висело на старом месте – на потолочной балке на двух вбитых гвоздях.

Появление в деревне солдата встревожило старых и малых. Первым пришел Николай Васин, демобилизованный по ранению еще в 1942 году. Его ранение считалось хорошим. На правой ноге была ампутирована половина ступни. Он старался хромать больше, чем полагалось, боялся снова уехать туда, откуда 90 процентов мужчин деревни не вернулись и не вернутся больше никогда. Николай крепко обнял меня, расцеловал и хрипло проговорил: «Со счастливым возвращением». Первый вопрос – где воевал, где ранен, лежал ли в госпитале и так далее. Не поспели мы еще объясниться в нескольких словах, как появилась его жена Лиза. Она задавала уже другие вопросы – вопросы жизни, которые мучили меня в последние дни пребывания в госпитале: «Чем думаете заняться? Что будете делать?» Что ей ответить, когда нога не сгибается во всех трех суставах. Мне казалось, что худшего нельзя и придумать для человека. Сидеть можно только на высоком стуле. Сесть на землю, на пол или на что-то низкое невозможно, стоять тоже. Нога отекала и болела. За какие грехи я наказан так сурово? В голове молнией проносились мысли. Николай говорил и задавал вопросы. Я его рассеянно слушал и отвечал.

В избу один за другим заходили дети, старухи и старики. Здоровались со мной, все поздравляли с возвращением. Пришли отец и мать. Мать поставила самовар. Отец куда-то исчез и снова появился. Улыбка не сходила с его лица. Он говорил: «Сегодня ты вернулся из госпиталя в родной дом. Этот день самый счастливый в нашей жизни. Не обращай внимания на свое увечье. Все наладится. Не спеши, придет время, будешь делать все физические работы. Отдыхай, выздоравливай».

Почти все население небольшой деревни собралось посмотреть на искалеченного солдата. Так на Руси издавна заведено. Женщины, вздыхая, говорили: «Хорошо, что жив остался. Все остальное в жизни придет в норму». Слышались всхлипывания и слезы: «А мой уже никогда не придет. Погиб под Москвой, Калинином, Курском, Смоленском, Ленинградом…» Где только не покоятся кости моих односельчан, друзей и товарищей. Многие пропали без вести. Жены и матери надеялись на лучшее.

Деревня небольшая, а воевало 55 человек: 53 мужчины и две девушки. На тридцать человек пришли извещения о гибели или пропаже без вести. В том числе и на меня было две бумаги. Одна в сентябре 1941 года из 311 дивизии: «Погиб при защите Родины». Вторая в июне 1942 года из штаба 2 ударной армии: «Без вести пропал». В деревне меня считали воскресшим из мертвых.

Мужиков в деревне осталось мало, включая стариков. Перед самой войной в мае 1941 года по ложному доносу односельчанина, болтуна и лодыря, было посажено шесть коренных деревенских работяг в возрасте от 55 до 62 лет. Все шестеро погибли, никто из них не вернулся в родную деревню. Все полевые работы проводили женщины и главным образом вручную. В колхозе был один бык. Его впрягали в повозку как лошадь, надевали вместо ярма специально приспособленный хомут, седелку, а затем дугу, чересседельники и так далее. Имелось еще две лошади, 25 голов овец и две коровы. Все это на 30 деревенских семей. Все лошади и бык выполняли хозяйственные работы колхоза. На них доставляли навоз в поле. Вывозили убранный руками женщин урожай. Дрова и сено для личных хозяйств переправляли на санках, на себе. Многие запрягали личных коров. Тракторов в МТС было мало, притом одно старье. Поэтому посевная площадь сократилась на 70 процентов. Поля зарастали сорняками, а местами и лесом.